Предисловие

Мой дедушка, Альберт Леглер, поволжский немец, родился в 1919 году. Два года назад я решила описать и сохранить для всей семьи его биографию.

Само написание происходило так: я приехала погостить к деду на хутор, в Краснодарский край, и каждый день просила его рассказывать о своей жизни. Я спрашивала, а он вспоминал, не отрываясь от варки варенья, кормления кур или сбора колорадских жуков. А вечером я забивала в ноутбук все, рассказанное им за день. Заодно со своей судьбой дед описал, а я записала, судьбу всего поволжского русско-немецкого края.

Все события, рассказанные в этой биографии, абсолютно реальны. А сам текст, естественно, прочитан и одобрен моим дедом.

Мать Альберта, Мария Мартыновна, родилась в 1899 году в уважаемой, интеллигентной семье инженера. Профессия инженера тогда была редким и весьма серьезным занятием. И дом, где воспитывалась Мария, был образцом упорядоченной, вдумчивой самодостаточности. Вместо рано умершей матери детей воспитывала мачеха, но настоящей лоск Марии придала гимназия. Строгие учителя и программа делали свое дело. Девочек учили шить - да не просто сметывать края, а кроить, подгонять по фигуре, вышивать гладью и мережкой. Учили готовить - да не просто варить суп и кашу, а делать торты, воздушное безе, всевозможные салаты. Но главным достижением были гимназические правила приличия. Мачеха могла не сильно трудиться. К 18 годам девочка Мария твердо знала, как правильно сидеть, как накрывать на стол, что можно и что нельзя позволить себе с мальчиком - и умела гордо и неприступно молчать, когда на ее глазах кто-то позволял себе лишнее.

Это молчание впоследствии не раз вставало стеной между Марией и ее мужем, священником лютеранской церкви Робертом. Оно могло затягиваться на несколько дней. Альберт хорошо помнил, что гордая мама никогда не шла на компромисс, а осторожный отец превыше всего ценил покой и подолгу не мог подступиться к сложной процедуре примирения. Мать продолжала делать все необходимое по дому, иногда на глазах у нее вскипали слезы обиды, и она уходила в кладовку, вроде бы за чем-то, а на самом деле - чтобы промокнуть глаза и отдышаться, сидя на старом сундуке. Мирила всех обычно бабушка. Пошептав сыновьям Альберту и Вите на ушко, она подговаривала братиков взять родителей за руки и свести их лицом к лицу.

Тогда, сойдясь с отцом, мама опускала глаза долу, а Роберт, выпустив братишкину ручонку, обнимал Марию и шептал ей нежные слова. Альберт знал и о глубокой маминой религиозности, и о ее стремлении к тому, чтобы все было верно и по правилам.

Отец и сыновья дома всегда вели себя очень осторожно. Ведь обидеть маму ничего не стоило. На пасху с утра братишки просыпались от бабушкиного веселого крика: Детишки, бегите, зайка гостинцев принес. Витя и Альберт вскакивали с кроваток, и не умываясь неслись в зал, получавшийся из двух разгороженных комнат. А в зале уже прыгал крупный белый кролик в разводах краски, а в уголках комнаты для мальчишек было приготовлено две корзиночки с крашеными яйцами и сластями. Почему бабушка считала, что яйца приносит заяц, не знал ни Альберт ни его брат, но так считали все немцы в поселении.

А их бабушка была рассказчицей. Зимой папа доставал с чердака колесную механическую прялку с золотыми цветами по черному полированному дереву, бабушка клала под правую руку пучки шерсти а левой закручивала узкое колесо и рассказывала. Про реку Иордан, про царя Соломона, про скитания какого то неизвестного народа в пустыне. Сказки были диковинные и заканчивались всегда не так, как ожидали Альберт с Виктором. Лишь много позже Альберт узнал, что все эти сказки взяты из библии.

Отец Альберта Роберт происходил из поволжского поселения немцев, организованных еще Екатериной Второй. Тогда, во времена Екатерины, к немцам были особенно милостивы. Плодородная богатая земля Украины, Поволжья, в Черноземья нарезались огромными, по гектару, кусками и раздавалась вновь прибывающим семьям Мюллеров, Махеров и Шеллеров. Среди них переселились и Леглеры.

Немцы в России были кастой, прямо скажем, привилегированной. Почти никакого налога, много земли, разрешение жить своим укладом. Браки они заключали среди своих же немцев - чтобы не вырождалась крепкая бюргерская порода. Поколения русских немцев рождались, строили крепкие - на века, кирпичные дома, работали не покладая рук, ходили в кирху, веками не вспоминая о своей исторической родине - Германии. А огромная степная земля делала свое дело. Через пару веков русские немцы оказались совершенно не похожими на своих европейских собратьев.

И вдруг началась война. И тогда оказалось, что Германия была, Германия развивалась своим чередом, и на очередном вираже истории создала тирана, нацизм и тоталитарный строй. И теперь все немцы, разбросанные по России, должны были платить по счетам неизвестной далекой Германии.

Отец моего дедушки Альберта начал платить одним из первых. Вот его история.

Он происходил из семьи священника. И от своих родителей знал, что в их роду, традиционно, старший сын становится священником. Священник в лютеранских поселениях считался лицом исключительно уважаемым и должен был сочетать в себе целую гроздь талантов. Кроме умения организовать, вдохновить и направить людей в лоно лютеранской веры, в его обязанности входило руководство церковным хором и игра на органе во время мессы. По воскресеньям он должен был восходить на кафедру и произносить зажигательную или вдумчивую проповедь, а по будням обучать немецких детишек в школе математике, письму и начаткам Божьего закона. В центре поселения традиционно возвышалась кирха, а неподалеку школа. Священник имел собственный домик и сад. Время от времени в поселок приезжал пастор всего округа и проверял, как идут дела. По такому случаю Роберт готовил проповедь особенно тщательно, а за орган сажал не одного человека, как обычно, а двоих, чтобы качали педалями воздух, заставляющий звучать огромные металлические трубы.

Когда умер отец Роберта, кирха осталась без хозяина. Ему, как старшему сыну, выпадало быть священником, и мать настояла на его, Роберта, рукоположении. Немало посмущавшись и подумав, Роберт вступил в новую для себя должность. К тому времени прошел уже 1919 год и наступил двадцатый. Становилось все яснее, что в новом, наступающем мире нет места для служителей церкви. По всему краю катилась волна презрения к священникам, пасторам, раввинам. Людей постарше ужасало это кощунственное отношение к Богу и его служителям. А молодежь, неожиданно получив право безнаказанно оскорблять старших, грубила и подначивала. В двадцать первом году стало и того хуже. За все лето с неба не пролилось ни единого нормального дождя и по всем окрестным селам народ голодал. Хозяева подальновиднее скрепя сердце забрасывали свои усадьбы и подавались в город, на заводы. Рабочий паек и зарплата были невелики, но все же это был реальный гарантированный хлеб и реальные же деньги. Из семей трудолюбивых поволжских немцев выходили отличные работяги - сметливые, аккуратные, не склонные к запоям и загулам, способные грузить уголь или стоять у конвеера столько, сколько понадобится.

Но Роберт оставался священником в кирхе. Поколения священников стояли за ним и подавали пример мужества и духовной стойкости. Но разве можно было их ровнять!... Мир слишком изменился. На его проповеди собирались теперь только самые смелые поселяне, или те древние старухи, которым все равно завтра помирать, и уже не важно было, что сделает с ними новая власть. Хор оголодал и разбежался, и нельзя было уже выводить полнокровную мессу под величественные звуки органа. Исхудавшие, оборванные прихожане конечно не фальшивили - сказывалась практика, - но по голосу напоминали стаю истощенных кошек. Славословия Господу порой звучали так жалобно и слабо, что у Роберта щемило сердце.

Другой неприятностью были насмешки. Молодежь, облепив воробьиными стайками забор церковного сада, залихватски кричала: Бей попов! - и распевала какие-то обидные, неизвестно кем сочиненные стишки. Но главное даже не это. Новая власть, видимо, всерьез решила извести священников. Государственной пайки им не положили, а приход и община уже не могли заботиться о выживании семьи Роберта. Он внимательно следил за своими знакомыми, уезжавшими в город. Доходили слухи, что они как-то устраиваются, и вроде даже большевистская власть позволяет им войти в новый привилегированный класс пролетариата.

К концу 1921 года Роберт решился. Они с Марией похлопотали и получили направление учителями в Люксембургский район. Люксембург, так же как и их город, был исконным немецким поселением на юго-западной Украине. В конце лета, чтобы поспеть к учебному году, всей семьей тронулись в путь. Со служением церкви было покончено.

Они въезжали в Люксембург ранним августовским утром. На подводе, закутавшись в платки, сидели жена и мать, трехлетний Альберт спал, положив голову на колени к Марии. Люксембург лежал в спокойной тихой долине и дымок, тихонько подымавшийся из сотен труб, создавал ощущение уюта. Городок вытянулся вдоль проселочной дороги, по которой катилась повозка. Здешние дома были вовсе не похожи на беленые хаты украинцев, которые они проезжали днем раньше. Некрашенные, сделанные из кирпича и крытые ярко-оранжевой черепицей, здания, все как одно, глядели фасадами на проселок. Каждый дом, даже если казался нешироким, был огромным в глубину. К задним стенам домов пристраивали конюшни, а дальше, прямо к конюшням, лепились огромные сараи, где держали повозки, сани, пахотный инвентарь. Прямо из жилых комнат, даже не выходя на улицу, можно было наведаться в сарай или пойти задать корм лошадям. Тут же в конюшнях рыли многометровые колодцы, чтобы достать воду, которая здесь, на западной Украине, была страх как глубоко.

Добротные большие и длинные дома, огромные вытянутые участки, уходившие вглубь на километр от дороги... Богатые, еще не знавшие голода, солидные немцы. В каждом доме - работящий хозяин, у каждого три-четыре лошади, десяток овец, две-три коровы, несколько свиней (немцы любят окорок), несметное количество кур, собаки, огороды, сады. Все продумано, все устроено по уму. Вот, например, хозяева-немцы весь день крутятся на усадьбе, а скотину надо пасти. Так давно принято в общине нанимать русского пастуха (свои-то все при деле), чтобы заботился об общей скотине. И домик специальный выстроен для пастуха, где он живет с семьей.

Так же со стороны нанимали и учителей. Роберта взяли учителем математики в местную школу. Мария преподавала в начальных классах и стремилась все время быть лучшей. Специальное здание на три семьи вместило их четверых, как раньше вместило немецкую семью учителей, приехавшую из Черноземья, и пожилую чету, проживавшую здесь уже не первый год.

Люксембург был не просто поселением, а районным центром, и по правилам в нем располагались церкви всех религий, которые могли исповедовать жители окрестных деревень. На центральной площади стояла кирха с остроконечной башенкой. Чуть поодаль русский православный храм и малюсенькая синагога. Дважды в день, когда вставало и садилось солнце, кирпичные стены домов и огненная черепица отражали и усиливали его оранжевые лучи и будто полыхали пламенем.

Алик помнил, как отец смог послать его в пионерский лагерь, когда он учился классе в пятом. Ехать надо было на поезде, но прямой ветки до лагеря не было, и они - двое мальчишек и две девчонки - добирались на перекладных. И вот на какой-то станции они ждали своего поезда и околачивались рядом со станционным буфетом. На Украине уже был голод, но, несмотря на это, в буфете, на взгляд мальчишки, было все, что душе угодно. Кругом целые крестьянские районы пухли от недоедания, но кое у кого были деньги, и немалые. Чинуши и немногочисленные в сельском районе рабочие могли покупать в буфете пироги и варенец, прямо на глазах селян, вынужденных питаться травой.

Маленький Алик смотрел на выставленные яства и вдруг увидел, как какой-то донельзя обросший и изможденный мужик на ослабевших ногах торопится к стойке. Пользуясь тем, что буфетчица отошла, мужик подхватил кринку молока, стоявшую на прилавке, и начал жадно пить. Молоко текло по разорванной рубахе, капало вниз, но мужик пил не отрываясь. Он не остановился и тогда, когда появилась буфетчица, и с негодующим криком стала бить его по голове полотенцем, а потом и поварешкой. Голодный молча сносил удары, жмурился, и не выпускал кувшина. И только когда сильная буфетчица ударила его в бок, он выпустил наконец кринку и повалился на пол. Никто не вступился за мужичка, избитого буфетчицей, никто не сказал не слова. Оголодавшие на все смотрели спокойно, или так же спокойно отводили глаза, и только когда их взгляд останавливался на еде, в нем появлялась и ненависть, и желание, и страх и все что угодно...

Крестьянин, пивший молоко, тяжело поднялся и побрел на платформу. Алик вышел за ним и как раз успел увидеть, как бедняга цепляется руками за вагон трогающегося товарняка. Паровоз резко дернул и тут бы мужику побежать, или подпрыгнуть и подтянуться, но он только дернулся без сил, выпустил руки и повалился на платформу, как мешок. Не под поезд, хорошо, что не под поезд, подумал Алик и побрел искать своих...

Голодных надо кормить, это он знал точно. Но чем накормишь, если самим едва хватает! Он хорошо помнил, как во время голода ходила к ним в гости одна девушка. Ему запомнилось это грустное, бледное изможденное существо. И каждый раз по ее приходе его веселая бабушка-рассказчица делалась вдруг необычайно серьезной, бежала на кухню и выносила Мирре то тарелку супу, то ломоть хлеба. Мирра молча ела, благодарила и уходила. А через пару лет, когда голод наконец сменился изобилием, и в Поволжье стали во множестве сеять кукурузу, Мирра появилась снова. Неузнаваемо красивая, с блестящими глазами и ярким румянцем девушка стояла в сенях и благодарила их бабушку за то, что смогла выжить. А бабушка всматривалась в ее лицо, всплескивала руками, радовалась и восклицала: Мирра, неужто ты? Ах какая красавица-то стала!...

Альберт родился в 1919 году, а в двадцать первом, напомним, отец его Роберт перевез домашних в Люксембург, чтобы спасти семью от бескормицы, а себя от гонений. А в тридцать седьмом уже сам Альберт вынужден был, спасаясь, бежать из Люксембурга. Ему тогда как раз стукнуло 18.

Вот как было дело. Однажды Альберта и еще небольшую группу его приятелей вызвали в райком на заседание. Там за столом сидела уже парочка зеленых девчонок из тех, что корчат из себя идейно грамотных комсомолок и готовы проголосовать за любую глупость, пущенную председателем. И вот председатель начал: В вашей школе обнаружена группа, занимающаяся чтением запрещенной литературы. Руководитель группы не только сам читает книги, порочащие нашего дорогого товарища Сталина - он занимается распространением этих книг.

Группа хорошо организована и конспиративна. Поэтому нам удалось узнать только имена предводителей. Уже в середине речи Альберт заинтересовался. Группа нелегалов прямо у них под носом, в школе. Подумать только, а он ничего и не подозревал. А ведь наверняка знает всех этих предводителей. Обычные ребята, скорее всего, а такое проворачивают!... И вот обвинительная речь закончилась и секретарь районного комитета произнес: имена тех, кто порочит честное имя комсомольцев Альберт Леглер, Тимофей Олобец, Мартин Имлер… Дальше шли еще имена, все знакомые, все из их класса.

И было уже ясно, о чем речь, он с приятелями по совету учителя прочел Раису Райхнер, подумал, посоветовал товарищам, проявил любознательность и активность на собрании и вот -пожалуйста... Теперь все это называется преступной группировкой, читающей нелегальную литературу. Альберт внутренне обрушил на себя целый град упреков. Ах ты дурак, зачем полез со своими знаниями на собрание выпендриваться, хотел показать, какой ты умный, конечно, хотел дискуссию открыть. Дооткрывался. Уже как во сне он слушал, как ему и Олобцу, и всем остальным объявляют строгий выговор.

Поздно вечером Альберт бродил за околицей и прикидывал шансы на арест. Организатор преступной группировки - раз, сын врага народа (а именно такой репутации он удостоился, благодаря церковному прошлому отца), так вот, сын врага народа - два, председатель райкома за что-то не любит Альберта - три.

Альберт вспомнил, как ему рассказывали в детстве о батьке Махно, ненавидевшем евреев. Говорили, будто батька подъезжал к прохожему и велел: скажи "кукуруза". И если слышал в букве "р" еврейскую картавость, убивал на месте. Новая власть тоже не будет долго разбираться. Еще одна промашка, и его могут отправить далеко и безвозвратно, как многих уже отправляли.

Альберт решил сделать по-простому: переехать в другой город, поступить учиться, сменить свои привычки (отказаться от всякой общественной активности, например), словом - замести следы. Ранним августовским утром Альберт уезжал из немецкого поселения Люксембург. Его целью был Пединститут, находящийся в городе Энгельсе - столице всего поволжского немецкого края.

Накануне бегства Альберт с Виктором ездили на станцию на подводе, встречали мать, вернувшуюся из города. Чуть только расцеловались, Альберту пришлось сказать про свое намерение и, главное, про отца. Несколькими днями раньше, в отсутствие матери, Роберта увезла подвода с черным крытым прицепом. Ворон приехал, говорили в слободке. Ворон уже останавливался у ворот их соседей, у ворот других ребят из школы. А вот теперь ворон забрал отца. Сперва был обыск, все перевернули в доме, но ничего, конечно, не нашли. А потом сказали "собирайтесь" и увезли. Два милиционера и следователь. На обратном пути со станции, еще на подводе с матерью началась истерика. Они с братом пытались утешить, да чем тут утешить: увозят многих, но никто не возвращался. Воспоминания об отце только укрепили решимость Альберта бежать и скрываться. Всю ночь они с братиком собирались, паковали чемодан, разговаривали, строили планы, как они увидятся в следующий раз. Мать в своей комнате лежала ничком и плакала. Под утро Витя поймал, ощипал и сварил курицу. Утром на той же подводе братья добрались до станции, и Альберт сел в вагон. К обеду полез в чемодан и обнаружил, что курица на жаре вся протухла...

После смены нескольких поездов и пересадок, на последнем этапе пути плыл по реке на пароходике, и вот он - его новый город Энгельс.
И закрутилась новая жизнь.

И появились в его жизни девушки. У тех считалось, что к двадцати годам надо было выйти замуж, если иных перспектив не было. Молодые еще девушки нередко уже видели себя старыми девами, им мерещилась уже одинокая старость и насмешки удачливых подруг. Да и родственники не дремали. Есть у тебя кто- нибудь? Нету? Так надо завести. И девочки лезли из кожи, чтобы подманить парней. А те чуяли, что становятся желанной добычей, и порой ох как не просто было добиться от них ухаживания и предложения.

Но и парни знали, что, чтобы обзавестись женщиной, нужно на ней жениться. Иначе никак. Девочки себя блюли и ничего, кроме поцелуев, мальчишкам не перепадало. Да и поцелуй мог считаться залогом более серьезных отношений. Альберт помнил, как он возвращался как-то с танцев вместе с Риммой -пятнадцатилетней девочкой-еврейкой из соседнего села. Идти было далеко, Римма казалась очень хорошенькой, и он поцеловал ее несколько раз. Поцеловал и забыл, девчонка-то у него была, в Люксембурге все про это знали, а вот Римма, выходит, не знала. И стала чего-то ждать, надеяться, а потом отыскала его, Альберта, чтобы спросить, какие все же у них отношения. Он честно сказал: дружеские. А что это было, спросила Римма, имея в виду поцелуи, и ему пришлось выкручиваться, и говорить, что пошутил, и ничего не имел в виду. Такой был у него опыт...

Вот так и получается: парень, может, целуется и ухаживает просто для того, чтобы попробовать это, или от нечего делать, а для девчонок всегда все серьезно. Они просто так не гуляют. Потому что - кто же им позволит? Спросят только, что у тебя с ним, женится? А если девчонка говорит, да я так, не знаю, тут ее и застыдят: что ж ты себя не бережешь, с кем попало гуляешь! Замуж пора, а она все не образумится...

В общежитии Пединститута, конечно, не было серьезных мамаш и теток, но девчонки думали точно так же, всем хотелось замуж. Энгельс стоял на Волге и был центром всей немреспублики. Веселый городок, полный молодежи, приехавшей на учение. Катались на лодках, ходили на пикники и на танцы. Само собой, в городке был духовой оркестр, куда Альберт немедленно записался трубачом. Играли в городском саду на танцах, нанимались музыкантами на свадьбу, а бывало, шли за жмуриком и наигрывали трагический марш. Похороны - дело верное, денег отваливали больше, а за поминальным столом можно было как следует перекусить.

По мнению большинства девушек приволжского городка, Альберт был чудо как хорош. Видный, черноглазый, с волосами цвета воронова крыла, в белой косоворотке с пояском, с кокетливым взглядом из-под угольных ресниц. Музыкант, весельчак, общественник, умница. Ах, Альберт Леглер, Альберт Леглер, вздыхали наперебой студентки. Что с того, что отца увез воронок, а мать по нему убивается!... У половины его друзей отцов так же увозили, но никто не знал, что будет дальше, да никто и не задумывался. Они не голодали, можно было учиться, жизнь в кои-то веки была простой и понятной.

Вот институт, вот городской сад, где они играли на танцах, вот общежитие, а вот тут же в общежитии девчонки. Хорошенькие, молодые, умненькие. Да, конечно, неприятности случались. Вот, например, как-то на студенческом собрании его выдвинули в кандидаты Районо. Он по недавней памяти ни в какие кандидаты идти не хотел, но сам-то был все время на виду - то в оркестре, то в кружке. В ответ на свое выдвижение скромно промолчал. И вот тут вдруг поднялся чернявый украинец, в котором Альберт немедленно признал своего еще люксембурского пионервожатого. Поднялся и, напирая на свое малороссийское "г", рассказал, что Альберт является сыном врага народа, что читал нелегальную литературу и исключен из комсомола. Альберту всегда в такие моменты делалось крайне неловко и противно, потому что это была ситуация, где он не мог ничего возразить или поправить. Взорвись он, наговори им гадостей, а то и попытайся сказать правду - не было бы ничего хорошего. Оставалось молчать, и он молчал. Даже по возможности делал вид, что его здесь нет и это все не о нем. Из списка кандидатов его конечно исключили, а больше ничего не изменилось. Звоночек прозвонил, но оказался безопасным. И Альберт, радуясь, что его снова оставили в покое, предложил девушке Миле начать "по-настоящему" с ним гулять..

Учиться на педагогическом предстояло четыре года, но в конце первого курса всех перевели на учительский факультет. На учительском учились лишь два года, а после могли преподавать в школе- семилетке. На педагогическом готовили учителей для старшеклассников. Так внезапно они стали выпускниками. Вместо комнаты на 15 человек жили теперь вчетвером. Проучились год, и пора было распределяться. Член комиссии объяснил, что в немецких школах есть места, но гораздо лучше, если Альберт возьмется преподавать в русской школе. Поскольку там учителей не хватает, а Альберт так хорошо знает русский…

В Люксембургской восьмилетке учили три языка: родной немецкий, русский как иностранный, и местный украинский. Немецкий знали хорошо, украинский не знали почти совсем, а вот русский - так себе. Альберт вовсе не так уж был уверен в своем знании русского, но дал себя уговорить. Останься он немецким учителем, и его отправили бы на конкретное место в конкретное село. А так… Член комиссии положил перед ним карту на которой Альберту предстояло самому указать пальцем место, где он будет работать. Ему захотелось на Волгу. Нашли Волгу, извилистую темную жилку, все берега которой были испещрены маленькими точками - деревнями. Ведя пальцем по линии Волги, Альберт отыскал место, где он родился, захотелось быть поближе. Постарался, чтобы не очень далеко был большой город. И вот его деревня, Мордовия, на Волге, 45 км от Саратова, рядом с родиной. Собирай вещи, поезжай и живи.

В Мордовии, несмотря на учительское образование, его поставили на старшие классы математиком. Поселился он тут же в деревне у старушки, в одной комнате с другим парнем - географом Мишей. Школа была небольшая, и учительский коллектив весь наперечет. Сразу отметил, какая хорошенькая русичка Аня, но свое внимание пока сосредоточил на других. Хотелось погулять.

Первый год его избранницей стала крупная и на вид совсем уже взрослая Лара. Она ярко красила губы, носила шаль и любила гулять под руку с Альбертом по набережной. Ходили в кино, на танцы, ездили на пикники с аккордеоном. На каникулы Альберт уезжал к родителям и получал два вида писем. От Лары - пытливо интересующиеся его любовью, и от Ани. Аня называла его братишкой и рассказывала о новостях, об общих знакомых, о своем романе с Мишей - географом.

С начала весны Альберт мысленно придвигал к себе Лару и отодвигал обратно, прикидывал так и эдак. Учебный год закончился. И он наконец принял решение. Лара узнала об этом, стоя с Альбертом под руку на набережной. На пристани было полно народа. Пароход, на котором Алик собирался уехать погостить к матери, пришвартовался и по сходням хлынула толпа. В этот момент Альберт набрался смелости, повернулся к Ларе лицом и сказал: Знаешь, я подумал и вижу, что я тебя не люблю. Так что давай расстанемся. Слегка пожал ей руку и пошел к пароходу. Лара испугалась, бросилась было за ним, потом остановилась и наконец - Ах! Руку на сердце - и хлопнулась в обморок. Аня бросилась к Ларе и уловила только чуть слышный шепот: Альберт, Альберт.

Альберт увидел, как Аня, расталкивая людей, мчится к нему, и чуть сбавил ход. - Алик! -закричала Аня издалека, - Ларе дурно, что ты ей сделал? - Ничего я ей не сделал, - сказал Алик, когда Аня догнала его. - Просто сказал, что не люблю.

И уехал.

То ли Миша ухаживал за Аней, то ли она за ним бегала. Было не очень то понятно. Миша, как говорила Аня, занозистый парень, и вечно выпендривался и крутил хвостом, рассказывая о своих похождениях. Анечка мол за ним бегает, никак не отвяжется, а ему, Мише, эта Анечка не больно-то нужна, но уж разве девчонку отвадишь. И Миша удрученно и самодовольно вздыхал.

У мальчишек становилось шумно, много пили, бузили, спать ложились за полночь. Альберт испытывал какую-то смутную тягу к упорядоченности, своему дому, семье. В общем, пора было определяться. Альберт дождался Аню после уроков и сказал ей, знаешь, сестренка, выходи за меня замуж. Выйдешь. И Аня, сама не зная почему, тут же ответила, выйду. Вот и хорошо, сказал Альберт, обнялись, постояли еще и пошли по домам.

Дома Миша снова развивал тему надоедливой Анечки. И Альберта дернула мысль подшутить. Спорим, Миша, что отобью у тебя Аню. Раз уж она тебе все равно не нужна. Миша поморщился и сказал, ну что ж, спорим, хотя где ее тебе отбить, ко мне привязана. Внутренне усмехаясь, Альберт попросил третьего парня разбить спор. А назавтра, едва вернулись домой, заявил, что все, женится на Анечке. Врешь, ой врешь, не поверил Миша. - Ну иди спроси. Аня сидела дома, когда к ней ворвался Миша: Правда, что за Альберта выходишь? - Правда. Откажись, брось его, ну чем тебе я не подхожу. Да я уж согласилась за него пойти, Миша.

Немного погодя заглянул и Альберт. Аня бросилась к нему: Слушай, а что ж нам так сразу жениться, может подождем. Может просто подружим пока. Но Альберт ответил: Миша нам не даст дружить. Будет ходить за нами, пока не рассорит. Давай решай, либо сейчас поженимся, либо уж потом может не получиться. Аня задумалась. Они с Альбертом были друзья. Откровенничали, писали друг другу письма, ходили в гости. Альберта она уважала и подозревала, что как муж он будет лучше и Миши, и всех прочих кандидатов. Альберт был видным парнем, не пил, работал с удовольствием, держался всегда вежливо, не дрался, но и слабаком не был. Ну что ж - она согласилась. Альберт поцеловал ее, впервые. И назначил свадьбу через три дня.

Только пришел домой, как Миша бухнулся ему в ноги: откажись от Анечки, отойди. Она мне нужна. Эва, нужна, встрял Сергей, а раньше говорил, что не нужна. Да и Альберт сказал, встань, был спор, по честному. Ты проиграл и теперь веди себя по мужски.

Наутро Сергей рассказал, что ночью Миша вставал дважды и подходил к спящему Альберту. Сперва с бритвой, потом с ножницами. То ли думал зарезать, то ли еще что. Но Сергей всякий раз поднимался на кровати, и Миша отходил. А может, и врал Сергей, рассказывая о ночных ужасах, но как бы то ни было, свадьба Альберта и Ани состоялась.

Если б Альберт и Аня женились при родителях, разве такая была бы у них свадьба! В немреспублике принято было на свадьбу за невестой заезжать на тачанке с парой хороших лошадей. Пока жених заходил в дом к невесте, пока подруги выводили ее, друзья жениха приглаживали коней и, запрокинув им головы, каждой лошади в рот выливали по половине бутыли водки. Кони после этого становились как звери, дрожали от нетерпения и не бежали, а стрелой летели. Пока жених усаживал невесту в рессорную черную тачанку, парни забирались на деревья с ружьями, а только коляска трогалась, давали залп.

Такой же залп должен был встретить их у кирхи, если доберутся. Теперь жених должен был показать, как он правит лошадьми, как держит вожжи, как бережет невесту. Намотав на руку поводья, жених понукал лошадей, и они неслись как ветер. Тачанка раскачивалась на рессорах, медные бляхи упряжи и колпачки колесных осей, начищенные по такому случаю, блестели золотом. По ветру летели ленты, вплетенные в гривы и пышные цветочные гирлянды, украшавшие коляску. Если у жениха была твердая рука и верный глаз, тачанка благополучно прибывала к кирхе. Там друзья и родные поздравляли парня, проча ему, что будет настоящим крепким мужиком и хозяином, а взволнованная поездкой девушка сходила с коляски, опираясь на его руку и гордясь. И не дай Бог вывернуть невесту - считается, что вся жизнь такой пары пойдет наперекосяк. Но таких конфузов не случалось в немреспублике на памяти Альберта ни разу.

Свадьбу Альберта и Ани сыграли без родителей, им собирались сообщить после. Альберт достал ящик водки, а закуски, как всегда, не хватало. Миша и Сергей были в числе приглашенных.
Если были бы родители, они бы позаботились и о брачном ложе, и о сервизах немецкого фаянса, и о постельном белье. А так Аня и Альберт начинали практически с нуля. Съемная комната, чистый пол, чистые стены. После свадьбы Альберт прикупил Ане валенки, пуховый белый платок и свитер. Потом купили диван, шифоньер, стол и четыре стула. Обзавелись посудой. Аня потихоньку училась вести хозяйство и почти сразу забеременела.

Весною довели свои классы до выпускных, Альберт уехал в Энгельс сдавать в Педагогическом сессию за третий курс, Аня гостила у родителей в Логиновке. И тут объявили, что началась война. Только услышав об этом, Альберт и Аня устремились в Мордовию, на место жилья, на место работы, поближе друг к другу. Парней призывали в армию, и Альберт тоже ждал призыва. Но вдруг, совершенно неожиданно, оказалось, что он совершенно необходим в Мордовии как учитель математики. За него хлопотал директор, а в Министерство Просвещения уже летела просьба: Альберта Леглера в армию не забирать, оставить при школе.

Летом ушли воевать и Серега и занозистый Миша, навсегда исчезнув из жизни молодоженов. Война, забрав большую часть мужчин, требовала, чтобы остальные работали больше. Летом Аня уже после шестого месяца беременности собирала солому на поле. А Альберт нагружал колхозную подводу мешками с зерном и возил на пристань, где зерно сгружали на баржу, чтобы отправить в город. Отпускные свои деньги молодожены профукали почти сразу, а к концу лета Альберту не терпелось взяться за работу и получить, наконец, зарплату.

И тут в сентябре грянул гром. Указ верховного совета "О переселении всего немецкого населения, живущего в Поволжье в Казахстан, Алтайский и Красноярский край" гласил: "В связи с тем, что среди немецкого населения скрывается много шпионов и диверсантов, и для того, чтобы предупредить лишнее кровопролитие, решено, все немецкое население Поволжья переселить в Казахстан, Алтайский и Красноярский край". Переселяйся - вот и весь сказ.

...По немецкой республике ходили старинные предания о переселении немцев в Россию. Тогда, несколько веков назад, в Германии было объявлено, что немецкие крестьянские семьи могут переселиться в Поволжье. Условия сказочные. Какими бы бедными ни были они в Германии, в России им дадут большой кусок земли. И в поисках лучшей жизни потянулись немецкие обозы через Европу, Словакию и Украину, к обещанным землям. Шли пешком, ехали на подводах, иной раз добирались в течение нескольких лет, но все же добирались. И основывали деревни.

Конечно, переселяли их не просто так. Во-первых, из-за Волги постоянно грозили татары, и немцы должны были стать своеобразным кордоном, защищавшим центральную Россию. Во-вторых, немцы славились своими мастеровыми и высокой культурой сельского хозяйства. Они делали уже молотилки, которые лошадь могла тянуть по кругу, в то время, как русские по старинке молотили ручными цепами. Скрепят две палки цепью - и стучат. Немцы в России быстро богатели, а окрестные русские постепенно перенимали более прогрессивные традиции сельского хозяйства. Оказалось, что кроме косы, существует механическая косилка, а чтобы веять полову, необязательно ждать ветра, на это существует веялка.

С татарами же, по рассказам, вышло следующее. В первый год жизни нового поселения из необъятных южных просторов неожиданно появились они, узкоглазые, на легких степных лошадках. Они налетали на едва построенные немецкие деревушки, хватали молодых парней и девок и волокли в степь. Там парней сперва сажали в ямы, а потом на шею и ноги набивали колодки и заставляли работать. А с девками сами понимаете, что было. Через год повторилось то же самое. А уже на третий год татарам никого не отдали. Селиться порешили большими селами, чтобы татарам было труднее с ними справиться. В каждом селе на центральной площади строилась огромная кирха, выше всех домов. Как наступает летнее время, когда идет татарин, на кирхах постоянно дежурят. Едва завидят вдали нашествие - так бьют в набат, вызывая подмогу из соседних сел. Девки и женщины прятались, а мужики хватали что попало - кто топор, кто дубину, и бежали выручать своих.

Так отвадили татар, и земля осталась за ними, стала родиной. Поколения немцев сменялись, богатели, уклад чуть менялся. Слегка по-другому зазвучал в Поволжье немецкий язык. А во время рождения Альберта потомки переселенцев уже стали не похожи на своих германских собратьев. И вот теперь трехвековой немецко- поволжской жизни в одночасье пришел конец. Как было сказано в указе, так и выселяли - все немецкое население.

В Мордовии, которую указали Альберту как русскую деревню, должны были отправить в ссылку всего 5 семей. В том числе и его с Аней, уже успевшей взять его немецкую фамилию. Зарплату они еще не получили, да и вряд ли теперь успеют... Альберт выгреб последние деньги и поехал на ту сторону реки. Чего купить с собой в дорогу, что может им пригодиться? И купил он четырехпудовый мешок белой пшеничной муки. Между селом, где удалось достать муку, и переправой на его сторону Волги лежала пустынная, уже брошенная, выселенная земля. Не у кого спросить подводу, некому помочь. В жаре солнца стояла поникшая пшеница, ее уже не соберут, на сухой растрескавшейся земле бахчей лежали огромные дыни и арбузы. Алик останавливался, ел сколько мог, и тащил дальше свой мешок. Надрывался, еле шел и все же жалел, что нет руки свободной, прихватить с собой дыньку.

К вечеру жара спала, он добрался до переправы. И тут - новая напасть. Красноармеец, охраняющий паром, принялся допрашивать: кто такой и куда идешь с мешком. Иду домой, а ходил за мукой, чтобы с голоду не умереть. Нет, мы тебя не пустим. Да вы понимаете, что вы говорите, я там в Мордовии приписан, нас скоро выселяют, всех по списку. А если меня там не будет, объявят в розыск. Я должен там быть. Красноармеец подумал и все же пустил.

После переправы надо было еще подняться вверх по реке на 7 км. Тут повезло: подвернулся водник, что гоняет свою баржу по реке и перевозит грузы. Его дети учились у Альберта в школе. Добрый мужик предложил подвезти, достал огромный помидор, накромсал в миску, отрезал пол-ломтя каравая, посолил, и протянул все Альберту. Целый день тащил мешок и не ел. А тут поел, стало хорошо, и завалился спать тут же на барже у Василия. Уснул и не разбудишь. Но Василий разбудил уже за полночь, его баржу задержали у пристани, но зато пришел "Чехов" - волжский пароходик. И через несколько минут Альберт спал уже на палубе "Чехова". Под утро пароходик высадил его у Мордовии, оставалось только подняться вверх по горке. И тут силы вдруг отказали. Ну никак. Но опять повезло: подвернулся мужичок с маленькой ручной тележкой, и видя, как надрывается молодой учитель, предложил тележку: мол, потом вернешь.

Анина мать как раз была у них в гостях, напекла из его муки калачей, а потом насушила им огромный мешок пшеничных сухарей. Эти сухари и спасли их потом - когда ехали в вагоне на выселение. Весь немецкий край поднимался и ехал неизвестно куда. Пять семей из Мордовии перевезли на барже до городка. А оттуда уже надо было ехать поездом. Вновь Альберт видел заброшенные поля пшеницы. Год выдался урожайный, а собирать было некому.

Но было кое-что и похуже. Заброшенные коровы мычали, требуя дойки. Пустые села внимали крику сотен чьих-то Март и Машек. Напуганных русских девчонок посылали доить заброшенных коров, да разве всех подоишь. Молока было столько, что приходилось выливать на землю, тары не хватало. Русские могли приходить в покинутые немецкие поселения. Мебель и пахотный инвентарь, лошади и коровы, сады и поля пшеницы - бери что хочешь, пользуйся всем. Но по- настоящему так никто и не сумел воспользоваться брошенным немецким изобилием. И коровы эти передохли, а урожай сгнил на корню.

Альберту и Ане тоже пришлось расстаться и с шифоньером, и с диваном, и со стульями. Везли с собой чемоданы с вещами, ящик с учебниками - и только. Сперва их не хотели пускать в эшелон. Телячий вагон, устланный соломой, был уже до отказа забит женщинами, детьми, баулами. Кое-где попадались и хозяева, из тех, кого по разным причинам не забрали в Армию. Подвиньтесь, подвиньтесь, кричал служащий, положено сюда, значит сюда.

Две женщины снялись с мест и освободили пятачок у самого выхода. Альберт начал заталкивать ящик в вагон, и тут их имена выкрикнул обходной. Есть Леглеры, есть! - Идите за мной. В медицинском вагоне будете помогать.

В каждом эшелоне полагался медицинский вагон. Столько врачей не напасешься, и вот в такой вагон определили фельдшерицу-немку с сыном, как раз из их Мордовии. А она тут же и скажи: Боюсь одна, давайте мне грамотных помощников, и назвала Леглеров. Так вот и получилось, что ехали они в телячьем вагоне всего вчетвером. Проезжали через Казахстан, названный в указе как новая страна для немцев, но поезд пошел дальше, прорезал таежные леса, перевалил через Обь, и вот, в район Енисея остановился в городе Абакане, Красноярского края.

Через двадцать дней после погрузки Аня и Альберт, еще с сотней семей, сидели на привокзальном участке и вдыхали холодный октябрьский сибирский воздух. В первую ночь сложили шалашик из своих баулов и накрыли свадебным покрывалом.

Местное руководство обязали принять и расселить немцев, а также приспособить их к работе. Взять и распределить всех, хоть в колхозы, хоть куда. И со следующего утра к станции потянулись администраторы и председатели, оглядывать толпу немцев, выбирать себе будущих работников, колхозников, мастеров. Альберт подобрался поближе и услышал, как кто-то выкликает: есть ли учителя, учителя. И тут же закричал, есть, я учитель, и подбежал к мужику. Что преподаете, математику, ну поехали с нами, Вы один, нет, я с женой, а жена чем занимается, преподает русский и литературу. Мужчина оживился, поехали, поехали, я вас забираю.

Мужчина оказался директором школы из поселка Оскиз в 100 км от Абакана. На следующий же день по приезде им отвели квартиру. И вот, снова, как год назад, голый пол и голые стены. Их сгребли со знакомого места и посадили в телячьи вагоны, их выселили из родной земли, они проехали тысячи километров - и вроде ничего страшного не случилось. На этом месте так же можно купить диван и стулья, Аня через месяц родит, есть работа, есть директор, к которому можно обратиться, если что непонятно. Выхватило с Волги, опустило в Сибири. Какая разница - где?

Кругом жили хакасы и русские. Поселок стоял на сопках, прямо к домам подбирались высоченные таежные ели. В Хакассии говорили по-русски, но люди были все сплошь черноволосые, с широкими лицами и узковатыми темными глазами. Кругом стеной стояла тайга, полная ягоды и рыбы, волков и медведей. Дворы огораживали прочным высоким деревянным забором, часто даже не штакетником, а сплошным, на улицу выходили огромные резные ворота трехметровой высоты, такие, чтобы воз сена мог въехать. Створки держались на толстых стволах, врытых глубоко в землю. Здесь не росло ни вишен, ни груш. Из яблок вызревали только меленькие красные ранетки, размером с крупный крыжовник. Раскусишь ярко-красный бочок и видно, как по белой мякоти яблока идут красноватые жилочки...

Через месяц Аня родила дочку, месяц пожили все вместе. Альберт преподавал математику, да еще вот привела судьба участвовать в самодеятельности. Полная женщина, учитель музыки и ведущий театрального кружка, настояла, чтобы Альберт играл в спектакле. Ставили "Анютины глазки". Молодой лейтенант и девушка уходят на войну, прощаются, обещают сохранить свою любовь. Девушка ранена и попадает в госпиталь, через какое-то время туда же, с легким ранением попадает ее лейтенант. Она лежит с забинтованной головой и видны только глаза, живые и яркие "анютины глазки". И парень влюбляется в эти глаза, и в то же время его мучит то, что он не хранит верность своей девушке. Но к концу повязку снимают, парень радостно узнает в ней свою Анюту и счастливый конец.

Альберт пользовался большим успехом, когда в специально подогнанной военной форме произносил со сцены монологи о любви, верности и войне. Пару раз съездили со спектаклем в Абакан, в госпитали. Там раненые смотрели спектакль, хорошо кормили и оставляли ночевать. Его Анюта сидела дома с ребенком. А в начале января Альберта забрали в трудармию. Пришла повестка из военкомата о мобилизации. Взял смену белья, одежду, кое-что поесть и отправился. Обещал вернуться. Закончилась работа, самодеятельность, семейная жизнь.

Сперва в телячьем же вагоне перевезли в Кай. В Кае не бывать - горя не видать, говорили в Сибири. Рядом с ним оказались те самые немцы, с которыми их выселяли с Поволжья. Оказалось - они уже ездили вместе в эшелоне. Попал в вагон с одними крестьянами и, как грамотного, его сделали старшим по вагону, чтобы за всех отвечал. Привезли и распределили по баракам. Зима в Сибири тоже была непривычная. Снег заваливал бараки чуть ли не до крыш. Снежная масса свисала с крыши волной, ко всем постройкам приходилось прокладывать дорожки. Стоял мороз.

Еще в вагоне, на всех у них была одна печурка. Всех не согреешь, по очереди подходили погреться. В бараке тоже, на 200 человек стояла одна печь, сделанная из железной бочки, положенной на бок. Двухэтажные нары распределялись поровну по левой и правой стороне, от входа, где стояла печка, барак как бы делился надвое. По углам забора, огораживающего зону, как полагается стояли вышки. В лагере жили и мобилизованные (так называли Альберта и прочих, призванных в трудармию), и заключенные, в основном уголовники, бытовики, посаженные за должностные и чиновничьи преступления, картежники и прочие.

Альберт так и остался в компании со своими малограмотными земляками. Стал бригадиром на железной дороге. Тут и сказалась разница мобилизованных с заключенными. Заключенных выводили конвоиры с автоматами. Автоматчики вели строй и целый день за ними присматривали. За бригаду мобилизованных отвечал бригадир. Утром Альберт расписывался в ведомости, что выводит из лагпункта 30 человек, вечером всех пересчитывали, чтобы проверить. В случае недостачи он должен был бы отвечать головой. Пайку давали по выработке, сделал норму на сто процентов - получай полную пайку. Сделал меньше, получай меньше.

Выполнить норму было немыслимо, но Альберту всегда удавалось написать своей бригаде нужную выработку. Благо, старожилы научили. Новую науку выживания Альберт ухватил на лету и довел до ювелирной тонкости. Где добавит метры, на которые пришлось переносить балку, где выпишет лишние кубометры перекиданного снега, глядишь, набирается ровно столько, сколько и положено. Малограмотный десятник складывал аккуратные цифры Альберта и диву давался, как это у того так точно получается угадать нужную цифру. А что удивляться, если Алик с математическим образованием, и для него ничего не стоит посчитать все работы в процентах, и подогнать цифры на целые паечки. Бригада не могла нарадоваться на своего бригадира. Еще бы - все живы, все получают норму. Альберт приписывал, мужики работали, их работа была видна.

А кругом, в других бригадах мерли от голода. Особенно лесоповальщики: дерево не снег, там лишние кубометры не припишешь. Всегда могут проверить. И вот сперва работник дает сто процентов выработки, потом восемьдесят, потом половину, а потом и вовсе стало сложно работать. А пайка тает, с восьмисот грамм до пятисот, а там и триста. А триста - это уже тот порог, ниже которого взрослый мужик мрет с голоду, не говоря уж о том, чтобы валить лес. Из лесоповальных бригад, да и из многих других регулярно поступал груз мертвецов. Ежедневно свозили и сбрасывали в отрытый ров человек пятнадцать.

А бригада Альберта держалась. И вот начальство решило проверить, в чем его секрет. Работу поставили сложную: в песчаном карьере перенести железную дорогу с одного места на другое, чтобы вагоны вновь можно было подгонять к самому откосу. Альберт узнал заранее и сказал мужикам. Не волнуйся Альберт, мы будем работать. И работали, как звери. Дорогу перенесли за один день. Вечером начальник глянул на результат и подошел к бригаде. Кто бригадир? Я бригадир. - выставился паренек 22 лет, в драном зимнем пальтишке и ботиночках. Начальник глянул на это чучело и пробурчал: что ж одет так плохо, раз так работаешь! В чем из дома приехал, то и есть. Начальник покивал и приказал: Одеть! Тут же отыскался тулупчик, валенки, шапка. Все потеплее.

Поволжские немцы из лагеря не бегали. В голову конечно приходило, но не решались. Как выяснилось - и правильно. Раз бежал заключенный, ушел летом по тайге, его догнали с собаками, а когда брали - подстрелили. Притащили и бросили у ворот лагеря. Он лежал и стонал из-за своей раны. Но рану не обработали, врача не вызвали и ничем ему не помогли. Всем бригадам, маршировавшим на смену или обратно в лагерь, тыкали на него пальцем: вот он бежал, а посмотрите на него теперь. Так лежал человек и мучился дня два, пока не умер и его не убрали.

А может и конвойные добили, разве узнаешь. О бегах рассказывали и совсем уж немыслимые случаи. Однажды, говорили, бежал один парнишка в железнодорожном вагоне с лесом. Товарищи на погрузке вытащили из середины огромное бревно, он туда забрался, а дырки по бокам заложили коротенькими чурками. И поезд поехал. Товарные вагоны - не теплушки с людьми. Их не проверяют и охраняют куда менее бдительно. И парень благополучно выехал с территории лагеря и двинулся, зажатый между сосновыми стволами, куда-то в сторону Урала. Но - не повезло. Слишком нетерпелив оказался беглец, слишком рано решил выбираться, завозился и стал шевелить чурку, которая закрывала от него свет. Кто-то из охраны услышал шорох, и парня обнаружили - и вернули в край лесов и лагерей, да еще и срок прибавили. В общем, бежать бессмысленно.
Наконец добралась смерть и до бригады Альберта. Первыми уходили старики, еще кое-кто свалился от болезней, а разве вылечишься на таком пайке! Другие, наоборот, приспосабливались получше. Осмотревшись, переходили кто в кузнецы, кто в столяры, кто в инструментальщики - точить пилы и следить за инвентарем. Через год от бригады осталось человек десять, а Альберта перевели в другой лагпункт и повысили до десятника. Теперь уже бригадиры должны были отчитываться перед ним. Но в подчинении были теперь не покладистые, свои же поволжские немцы. Под началом у парня 22-х лет находилось несколько десятков уголовников. Попробуй заставь их работать!

В первый день подошел к их бригадиру. Огромный мужичина, их главный, сидел и курил, по бокам двое - не то товарищей, не то прислужников. Главный прищурился и спросил: ну что начальник, кормить будешь? Кормить буду, сказал Альберт, но смогу кормить только если будете работать, а иначе никак. Ну что ж, начальник, тогда будем работать. Показывай ребятам, что делать. И он показывал, как подготавливать землю под шпалы, как их укладывать, как выравнивать рельсы, как забивать штыри. Уголовники взялись за работу. Главный и его двое подручных, само собой, сидели и отдыхали.

А еще от работы освободили парня, который, как заметил Альберт, все время крутил в руках колоду карт. Да не просто крутил, карты, казалось, сами летали вокруг ловких пальцев. Ни в разговоре, ни на ходу, никогда он не выпускал из рук колоду, тренировался чуть ли не во сне. Своим обычным методом - где припишешь метры, где прибавишь килограммы - Альберт добился для уголовников полных паек. За что главный на следующее утро заявил: ну ты молоток, начальник, что ж будем на тебя работать.

Распределяли пайки уголовники сами, и вообще, у них была сложная непонятная система отношений. Но Альберт туда не лез. Они дают работу, он мудрит с отчетом, выбивая полные пайки. Лезть было ни к чему. В иных уголовных бригадах десятники пытались удержать власть железной дисциплиной. Дело то известное. Не работают на полную, хамят, десятник пишет низкий процент, совсем перестают работать. Десятник так и отмечает. А дальше - беда такому десятнику: работать не умеет. Да и уголовники при случае не пожалуют. С плохим десятником, как и с учетчиком, всякое может случиться. Альберт почувствовал это сразу. И от предложенной роли учетчика отказался сразу, еще только приехав в лагерь, еще не зная правил. Но интуиция не подвела.

Как раз в этот момент у Альберта появился в лагере враг - единственный по- настоящему опасный враг за всю его лагерную жизнь. Мужик с Украины за что-то крепко невзлюбил Альберта. Сперва пытался обвинить в дезертирстве. За то, что Альберт, подрабатывая в пекарне рубкой дров, перерубил себе большой палец и получил бюллетень. Да от работы то он отлынивает, и в пекарне работать не имеет права. Алик про пекарню, где работал за ломоть хлеба, промолчал, утверждал, что поранился на своей прямой работе. Вроде пронесло. Но потом украинец, принадлежащий к лагерному начальству, подстроил так, что Алик оказался на лесоповале. Лесоповал, как уже говорилось, - штука смертельная, но вновь выручили приятели. Дали знать, что такой важный и нужный человек, лучший бригадир и десятник, мастер по прокладке железных дорог бездарно пропадает на лесоповале. Подали бумаги с запросом. Начальник доказывал, что ему нужен именно этот человек. Альберта отозвали с погрузки бревен и отправили вновь на железную дорогу, в командировку в другой лагпункт, специально подальше от украинца.

Там несколько месяцев пришлось иметь дело и с военнопленными. Четыре бригады - и все разных национальностей. Были среди них настоящие германские немцы, в связи с которыми Альберту запретили показывать, что он понимает по немецки. Так и выходило, что немцы обсуждали его, обсуждали свои дела, но к нему обращались только на ломаном русском. С утра Альберт задавал каждому норму - копали траншеи. Немец требовал точно отмерить расстояние, втыкал колышек, до которого копать, снимал ботиночки, ставил рядом, лез ногами в ледяную воду и кидал землю как заведенный. Сделав норму часа за три, одевал ботиночки, садился сложив ручки и сидел до того часа, как пора было идти в лагерь.

Военнопленных кормили лучше, чем своих. Пайка их была по килограмму, а в обед им привозили кашу. Нашим такое и не снилось. И каждый раз пожилой немец выбирал чистую миску и ложку, накладывал кашу и церемонно подносил Альберту. Раз Альберт критично смотрел на канаву, а копавший немец, не понимающий совсем по-русски, попросил товарища спросить, чего это начальник так уставился. Альберт слышал и просьбу на немецком, и вопрос, заданный ему по-русски, и объяснил, что требуется доделать, а потом послушал перевод немца, и услышал его ответ - ну что ж, сделаю пожалуй, лишь бы этот заткнулся.

Работали хорошо и чехи, и венгры. А вот румыны оказались совсем никчемными копателями. Завидев вдалеке Альберта, они бежали к нему с криками Нашалник, дай курить. А дело с кюветами продвигалось крайне медленно. Румыны с капризной неприязнью глядели на ледяные лужи, недоумевая, как можно лезть туда, портить ботинки и мочить ноги. Альберт на всякий случай выписывал и им по сто процентов выработки. Он хорошо запомнил, как один русский солдатик- конвоир, остервенев от бабского нытья молодого пленного румына, поддал ему прикладом под зад и столкнул в канаву. Румыны, да и все прочие пленные, подняли такой вой и крик, хоть уши затыкай. Немедленно побежали жаловаться начальству, говорили об оскорблении военнопленных, о нарушении международных прав. И бедного солдатика Альберт больше не видел среди конвойных, хотя говорили, что дело замяли, и ничего особенного с ним не сделали.

Практика подтасовки отчетности приносила свои плоды. Еда - это жизнь. Щедро раздавая жизнь другим, помогая ее сохранить, ты умножаешь число тех, кто, в случае чего, захочет выручить и тебя. Он был уверен, что выживет. Да и много ли надо одному. Есть еда хорошо, не поел, и так проживет. А вот как там Аня одна тянет ребенка. Он ведь ничем, совсем ничем не может ей помочь.

Через полгода после того, как забрали Алика, Аню перевели еще дальше вглубь Сибири, в другой поселок. И если в Оскизе еженедельно давали по чуть-чуть и хлеба и мыла, то в новом месте полагалось лишь 3 килограмма овса. Овес толкли в каменных жерновах, мешали с водой и пекли лепешки.

Сперва Аня с дочкой оказалась в одной квартире с завучихой и ее матерью Эта мать, сварливая злющая баба, уже успела выжить из квартиры завучихиного мужа. Она все время кричала и бранилась. Аня вынуждена была работать, а дочурку Люсю просто приходилось оставлять в кроватке. Но последней каплей стал тот день, когда завучихина мамаша пригрозила: если не уберешься из квартиры, выброшу твоего кутенка вон. Аня побежала к директору и, плача, попросила перевести ее куда угодно, только б не жить со злобной бабой: если вы мне не поможете, она ребенка моего угробит!....

Директор велел выбелить участок барака, где жили технички, и Аня переселилась туда. В бараке стало попроще, у соседки было двое девчонок-подростков, и все трое в шесть глаз приглядывали за малышкой Люсей. Жили, собственн,о в одном помещении. Вместо стены комнаты разделяла печка-голландка, через нее можно было в любой момент увидеть, что происходит у соседей. Утром, отправляясь на работу, Аня сажала годовалую Люсю на печку, в комнате было холодновато, и ребенок день за днем безмолвно сидел на печке, при горшке и теплом одеяле. На ночь приходилось закрывать кроватку простыней - прямо с потолка падали клопы. Но девчонка все равно была вечно покусанной, бледной и молчаливой. В чем только душа держится!...

Летом тоже было не сладко. Аня до поздней ночи ходила по полю с мешком в руках, в которой сыпалась солома, падавшая из трубы комбайна. Люся все это время сидела в траве у поля, иногда ее забирали соседки, иногда она так и засыпала под кустом, когда темнело, а Аня все работала. Двое соседей, державших коров, приносили иногда для Люси по поллитра молока.
Весной на взгорке у поселка собирали дикий лук, чтобы замешать в лепешки. Летом сажали картошку. Раз Аня копала свою картошку и складывала в мешки, рядом дед перевозил картошку на подводе. Сжалился и оставил ей подводу. Вдоль дороги была прокопана яма, полная воды, чтобы поливать огороды. Аня волокла огромный мешок до канавы, рывком перетаскивала через овражек. А потом, прислонив мешок к телеге, громоздила сперва на колесо, а затем уже переваливала на саму подводу. Вернулась уже заполночь, соседкины девчонки сгрузили, а она помчалась возвращать лошадей.

Аня вспоминала иногда свое родительское житье в Логиновке. Ее отец рано умер, и мать- колхозница тянула четверых детей. Когда они все в детстве заболели корью, все четверо просто лежали, никто их не смотрел и не лечил - некому было. Младшая сестричка Нина умерла, а трое старших выкарабкались. Еще Аня помнила, как мать посылала их с сестрой на рынок торговать маслом. Масло распределяли комками по фунту и мать хитро вырезанным кусочком морковки, штамповала на комочках узоры. Потом масло раскладывали в чистейшем белом тазике, накрывали марлей - и так несли продавать.

Уж на что тяжело жили в Анином детстве, а ведь масло-то было. А сейчас и за травой побегаешь...

Алик в лагере практиковал свою стопроцентную выработку. Он действовал тоньше остальных бригадиров и десятников, и пока не попадался. Но уже подумывал о том, чтобы сменить род занятий. Видел, как вокруг ловят за руку менее удачливых, и чувствовал, что долго так продолжаться не может. Поэтому, когда в лагерных кругах стали отбирать людей для работы трактористами, Альберт попросил своего дружка взять его с собой, хотя бы помощником. И началась совсем другая жизнь: тракторист к месту не привязан - там пахать, здесь возить бревна, там убирать хлеб. Что ни месяц, то командировка. Мелькали перед глазами поселочки, где доводилось ночевать и в бараках, и в конторе, и в сарайчике, и просто на своем тракторе.

Однажды вновь встретили военнопленных немцев, собиравших в поле картошку. Позабавило, до чего дотошно они делили между собой клубни, предназначенные на еду. Клали отобранные картошку в кучу, а потом выстраивались друг за дружкой. Первый немец брал одну картофелину и отходил в конец очереди, за ним брал картофелину второй, третий и так далее, пока куча не иссякнет. И никакой свалки, никаких споров, все чинно аккуратно и немного смешно.

Первые два года Алик работал помощником тракториста, потом получил свой трактор. Трактор представлял собой корпус на двух гусеницах и работал на газочурке. Спереди откидывался капот и, поднявшись на лесенку, Альберт засыпал туда из мешка квадратные березовые чурочки. Они горели в газу, и этот газ двигал трактор. Кто не задерживал дыхание над капотом, мог и упасть в обморок, вдохнув газку. Заводили трактор ломиком, а управляли двумя рычагами - один мог остановить левую гусеницу, другой - правую. Остановишь одну гусеницу - и трактор начинает поворачивать.

Тракторист в Российской республике была работа уважаемая и необычайно важная. Альберт убедился в этом на собственном опыте. Раз он оказался в соцгородке. Целый городок, населенный вольнонаемными и военными, имел свой оркестр и театр, состоящие из заключенных. С утра из зоны выводили отряд музыкантов и актеров, и конвоировали до театра. Там они репетировали, вечером же давали спектакль или концерт. А после того, как утихнут аплодисменты, артистов вновь уводили в зону. Там в оркестре Альберт неожиданно увидел земляка - парня из Энгельса, который здесь играл на трубе. Музыка куда лучше, чем уже изрядно поднадоевший трактор, и Альберт попросил парня поговорить, чтоб его взяли в оркестр.

Через несколько дней парень подошел и объяснил, что Альберта с удовольствием готовы были принять в оркестр, но, как только узнали, что он работает трактористом, сразу же отступились. Тракторист - нужный человек. Нельзя лишать страну ни единого тракториста. Как то раз Альберта и его напарника попросила вспахать школьное поле одна молодая женщина, директор школы. Пахали бесплатно, рассчитывали на хорошее угощение.

Так и случилось. Стол был хорош и ели сколько влезет. Говорили о школе. И тут кто-то из парней возьми и скажи: а вот у нас этот тоже учитель, и ткнул на Альберта. Что же Вы преподаете? - спросила барышня. - Математику. - Ох, нам так нужен математик, так нужен. Не пойдете ли в нашу школу? - Альберт пригладил рукой волосы и сказал: пойду, с удовольствием. - Ну, я похлопочу. - Буду очень рад.

Но опять вышла промашка. Через несколько дней кто-то передал ему, что директриса обратилась было в инстанции, но ей сказали: коли тракторист, ничего не можем сделать, не имеем права. Ах, вот если бы он был не трактористом, этот черноглазый парень. Директорша его не забыла. И уже в 47 году вновь появилась на горизонте. И радостно сообщила, что она добилась для него разрешения работать в ее школе. Остается только Вам написать заявление, ворковала она. Но что уж тут!. Видно все как день. Женщина одна, и учитель ей нужен, да и мужчина не помешает. Мужиков-то совсем не осталось. Альберт работал трактористом - и выглядит как тракторист: кирзачи, защитные штаны да рубаха, так и в класс не войдешь. Значит, вынужден будет в первое время принять от нее и одежку и обувку, жить ему негде, так естественно получится - поселиться к ней. А как расплачиваться за все это, он уж чувствовал. Способ известен. А дальше пойдет-поедет... Из школы его не отпустят, указ специальный есть: если поступил на работу, не имеешь права уйти, если ты там нужен. Она сердцем прикипит, и не отдерешься. Э, нет, сказал он, спасибо, но меня уж скоро отпустят, и я уеду к себе. К себе, к Ане, к дочке, которую видел только месячной, а теперь уж она шестилеточка.

Напарника его уже отпустили восвояси, а он, Альберт, регулярно наведывался к начальству, спрашивал, не пора ли домой, да еще сказали лето поработать. Все это последнее лето он ждал разрешения на отъезд. Он выжил, Аня тоже, и девочку выкормила, и его мама где-то недалеко. Перед самым отъездом была заминочка с деньгами. Ему приписали столько растраченного горючего, что не только денег никаких не получал, еще оставался должен. Но тут он стал спорить и доказывать, и деньги удалось поделить на троих. Вот так и уезжал, хватило на дорогу, а в кармане оставалась сотня. Вот и все доходы после шести лет.

Но главное - жизнь. Жизнь, которая снова принадлежит ему, а не десятнику и не злобному недругу-украинцу. Много позже он узнал, что из всех поволжских немцев- мужчин, мобилизованных в ту же волну, в живых остался в лучшем случае каждый десятый. Немреспублика прекратила свое существование. Ни хозяев, ни дворов. Только женщины с детишками продолжали еще одни мыкаться по свету. Аня была настоящей счастливицей. Как долго ни ждала, а все же дождалась.

Когда Альберт вернулся к Ане в Абакан, она снимала койку в какой-то квартирке, набитой людьми. И Аня очень хотела остаться в Абакане. Съездили в Оскиз, к маме и Люсе. В Оскизе у них была квартира и работа, но про Оскиз Аня говорила - "не вернусь, не поеду". Учительской работы Альберту в Абакане не предлагали, и он остался трактористом. Решил все за один день. С утра вернулись, нанялся в водстрой - начальник, хороший мужик, обещал отпустить, если Альберт захочет уйти. Там, на новой работе, тут же выбил комнату в общежитии, хлебные карточки и топливо на зиму. Занял подводу, запряг лошадей и к наступлению темноты перевез все Анины вещички в новую комнату. Аня была в восторге от его организованности и предприимчивости. Что с того, что им третий раз со дня свадьбы приходится начинать с пустых стен!

Трактористом быть все же скучновато, и Альберт стал учиться на водителя, прав - то не было у него до сих пор. Прошел месяц, и тут, вернувшись домой, Аня сказала, что у них в школе есть вакансия учителя математики, и тут же выбила из него заявление на работу. От всех своих водительских дел пришлось пока отказаться. Альберт вновь пошел в школу. Дело было посередине зимы, а зимой на улицу выставлять не по закону, но Альберту объявили, что, лишь наступит лето, с казенной квартиры их попросят. Но к лету удалось прикупить половинку маленького домика, забрать Люсю и маму.

Он изменился после трудармии. Изменилось отношение к зависящим от него Ане, маме, дочке. Теперь он считал, что его участие в самодеятельности, в то время, как Аня сидела с ребенком, было недопустимым легкомыслием. Теперь он уже не был тем парнем, что жил, как ему интересней, и хватался за любое мероприятие, которое ему нравилось, не думая ни о чем. Теперь в его жизни были другие приоритеты и ценности. Надо заботиться, надо отвечать, надо строиться, зарабатывать деньги, вести хозяйство, добывать все, что необходимо. Именно это дает постоянное ощущение, что он хозяин и что все под его началом нормально. И правда, разве могла Аня, давно перебравшаяся в город, найти что- нибудь поприличнее угла с койкой. Нет - не могла. А он решил проблему за одни сутки. Всего полгода - и комната превратилась в квартиру. Родился сын. Жизнь - как езда на лошади. Только держись, чтобы не выбило из седла.

После рождения сына Аня начала чахнуть. Малокровие. И мальчишка был слабоват. Альберт купил коровку. Комолая, бурая со звездочкой на лбу - ее назвали Зоя, и она выручила всех, поправила здоровье. 10-12 литров молока в день, своя сметана, масло и творог. В ход шло и пахтанье и сыворотка. Утром Аня выпивала стакан жирного, как сливки, Зоиного молока, а мать Альберта, Мария Мартыновна сбивала для нее гоголь-моголь.

Зоя была небольшая плотная коровка, и Альберт считал, что она в него влюблена, - такими преданными глазами она на него смотрела. Раз Альберт повел ее на прививку. Зоя артачилась, и парни из сельхозучилища решили взять ее специальными щипцами за нос, чтобы не дергалась. Зоя тут же повалилась на пол, перевернулась на спину и начала дрыгать ногами. Вот так да, ну ничего, теперь навалимся на нее.

Э, погодите, сказал тут Альберт, стал утешать коровку, говорить: Зоенька, хорошая - она встала, успокоилась, он закрыл ей рукой глаза, и она даже не заметила, что потрясенный парень воткнул ей в шею шприц. На лето Зою выгоняли пастись со стадом. И вдруг оказалось, что в середине дня она прибегает, надеясь, что еще и дома покормят. Альберт сделал кнут и, как она заявилась, стал хлестать кнутом и прогонять Зою обратно. Она обиделась, глядела своими глазами огромными, но ушла, и больше в обед не прибегала. В середине дня он сажал Аню на велосипедную раму, и по болотам они добирались до пастбища. Только крикни "Зоя" и вот она уже бежит. Альберт давал ей кусочек хлеба, Аня доила, и они уезжали. Обратно, кроме Ани, сидящей на раме, он вез еще и ведерко молока на руле. И вспоминал, как в Люксембурге они с братишкой изображали бродячий цирковой оркестр. Садились на один велосипед. Альберт на сиденье - рулил одной рукой, а другой играл на трубе, Витя, сев на багажник, крутил педали и играл на баритоне. Таким вихляющимся, сверкающим трубами чудом они разъезжали по селу.

Раз пастух сказал: Альберт, твоя корова гуляет. И правда, Зоя и так отличалась драчливостью, а тут и вовсе - не ест, другим мешает, валяется по траве, скачет, гоняется за другими коровками. У них в Люксембурге при каждом стаде был бык, и он решал эти проблемы сам. А тут одни коровки. И Альберт повел Зою через весь город, заплатил денег в конторе, взяв разрешение воспользоваться колхозным быком. Быки паслись на островке между рекой Абакан и протокой. Альберт снял брюки и, держа в руках бумажку на быка и Зойкин повод, переправился через протоку по грудь в воде. Зоя где шла, где плыла. А на другой стороне уже выстроились в рядок у берега четыре быка, и по их виду было ясно, что они точно знают, зачем к ним плывет через протоку коровка со звездочкой во лбу.

Пастух забрал бумажку, махнул на быков и спросил: ну, какого выбираешь. Быки казались огромными, у всех четырех рога были потолще Альбертовой руки. Он рассмотрел быков и сказал, не знаю, сам решай. Ну хорошо, мужик усмехнулся, держи свою коровенку. А потом крикнул "Петька". Один из быков тут же двинулся в их сторону, а остальных мужик кнутом отогнал подальше. Прекрасно зная, что от него требуется, бык подбежал к Зойке и важно и серьезно сделал свое дело. Альберт только диву давался, глядя вверх, на огромное животное. На обратной дороге Зоя вела себя совершенно спокойно, а ровно через девять месяцев, как и человек, родила бычка.

Осенью Люся пошла в первый класс. Первого сентября был проливной дождь. Альберт взял в одну руку портфель, в другую маленькую светленькую девочку и так дошел до школы. Витю пытались отдать в ясли, но путного из этого не вышло. Как-то Альберт шел мимо яслей и увидел еще издалека, как десяток годовалых ребятишек крутится на маленьком огороженном дворике, как скотинка в загоне. А подойдя поближе увидел, что его сынишка в мокрых штанишках стоит, держась за ограду, и шмыгает носом. Конечно, это было невыносимо. Альберт тут же сгреб Витю через забор. Снял мокрую одежку, завернул в свой пиджак и отнес домой. Все, никаких больше яслей.

В то время Альберт как раз работал в вечернюю смену а Аня и мама в утреннюю, и он был с сынишкой по утрам. Сажал его на одно колено, пока, сидя за столом проверял тетради, возил перед собой на раме, если надо было куда-то поехать на велосипеде. Все время таскал его с собой. Было и так, что Альберт уходил раньше, чем возвращались женщины. Тогда приглашали соседскую девчонку Нину постарше, чтобы поиграла с Люсей и Витей, пока вернутся взрослые. Раз Витя, которого взяли в школу, заметил, с какой нежностью разговаривает с Альбертом одна из учительниц, и, взяв кнутик, подошел и начал стегать ее по ногам. Витя и родился и рост крупным мальчишкой, а Люся так и была малюточкой. Со второго класса Люсю отдали в музыкальную школу по классу фортепьяно. Чтобы она могла делать домашнее задание, сперва Альберт нарисовал клавиши на доске, а потом придумал и получше. Ложился на спину с аккордеоном, правой рукой растягивал мехи, а Люся в это время играла на левой стороне свои упражнения.
А на следующее лето Альберт взялся осуществлять свою давнюю мечту - начал строить дом. Дом этот поселился в его мечтах несколько лет назад. А ко времени постройки Альберт точно представлял его, видел и знал уже и количество комнат и их расположение, и какого размера сени, и сколько окон выходит на огород, а сколько на улицу. Прикупил участок, соседний с тем, где они с Аней снимали полдомика. Отыскал где-то по знакомым архитектора и расспросил о новом для себя деле. Архитектор рассказал о сырости и ненадежности местной почвы и посоветовал строить дом на гравийной подушке. Под эту самую подушку вырыли здоровенную траншею, а гравий неожиданно для всех добыла Аня. Ай да женка у меня, восхищался Алик, слушая Анин рассказ. Оказывается днем, пока Алик был на работе, она увидела, что по их улице грузовики возят гравий на какую-то стройку. Остановила машину и сговорилась с водителем - грузовик за пятерку. Те возили на стройку, три рейса отвезут, а потом четвертый раз завернут в Ане, свалят, возьмут пятерку - и снова на стройку. Альберт пришел, а жена уже весь двор завалила гравием. А он нанял четверых подростков, покидать гравий в яму. Кроме гравия, заложил в фундамент в круговую металлические рельсы, и основа для дома получилась незыблемая.

Были в послевоенной жизни поселенцев вещи, которые раздражали постоянно. Например, гражданская неполноценность. Каждый месяц надо два раза ходили отмечаться, что не выехали. Паспорта дали только при Хрущеве. А так жили без паспортов. Как будто и не люди, собой управлять не могут. Если хочешь куда-то поехать из города, иди - объясняй, куда ты едешь, зачем. Захотят - отпустят, не захотят - никуда не поедешь.

А когда сдавал экзамен по истории партии, Альберту как назло достался вопрос "Сталин о равноправии народов" и пришлось ответить, что все народы равны, хотя сам был гоним. Как закончился его первый послелагерный учебный год, в школе велели писать заявление об уходе. Ушел, нанялся учетчиком в гортранспорт. В сентябре опять взяли в школу, но нелегально, в тайне от высокого начальства. В мае - снова "пиши заявление". Так два года работал с утра учетчиком, а во вторую смену нелегально в школе.

Аня ведь могла с ним и не ехать тогда еще, в сороковом, как поженились, могла остаться. И он говорил ей - оставайся, будет легче. Не согласилась, поехала с ним. И фамилию его взяла. Потом они думали, что лучше было бы дать детям ее русскую фамилию, но было уже поздно, у нее была фамилия немецкая. Вот благодаря своему прошлому да своей немецкой фамилии и чувствовали себя людьми второго сорта до самой хрущевской реабилитации.

Хрущев дал паспорта, зато отобрал коровенку. Ту самую Зою. Догоняя Америку по количеству мяса, велели коров больше в городе не держать, а всех сдать на бойню. Зою провожали с детишками, она чуяла неладное, дети плакали. Пришли на бойню. Альберту показали, где привязать коровку, и она своими влюбленными глазами смотрела вслед семье, пока они не скрылись, и мычала, жалобно- жалобно. В результате массового истребления скота мясо подешевело, за коровку дали бесценок - по рублю за кило, а Америку все же не догнали.
Альберт сильно переживал всякий раз, когда натыкался на несправедливость, а сделать ничего не мог.

Они с Аней не верили в государство, но они не верили и в Бога. Жизнь показала, что надеяться можно только на себя. И главным в их жизни была семья. Единственное место, где можно реализовывать желания и применять свои силы, энергию, смекалку. Анины беды, порезанный пальчик Вити - Альберт все чувствовал очень остро, как свою боль. И старался поддержать, утешить, облегчить. Больше ничего ценного не было. А если и было, то могло исчезнуть в любой момент. О будущем никто не думал, все знали, что скоро наступит коммунизм.

А у Альберта после войны было три мечты: получить паспорт, закончить высшее образование и построить дом. Хрущев дал паспорта и свободу перемещения. Дом Альберт построил сам, за лето обернулся. А потом решил доучиться в педагогическом, куда поступил чуть ли ни десять лет назад. Сперва закончил третий курс, затем четвертый. И учился уже в Абакане, не в Энгельсе.

Вот вроде бы и все. С последствиями войны и репрессий было покончено. С тех пор, как Аня и Альберт поженились, мир изменился до неузнаваемости. Но они сумели выжить и сохранить друг друга. У них было двое детишек, свой дом, огород, нормальная работа и друзья-приятели. Они устраивали вечеринки, где Альберт играл на аккордеоне. Мама, Мария Мартыновна, жила с ними, сидела с детишками и обшивала Аню. Да не просто шила, а все с выдумкой, с мережкой, вышивкой и необычным кроем. Аня, с темными косами, уложенными венцом вокруг головы, всегда была самая красивая. Праздновали именины, маевку, день победы, седьмое ноября. Танцевали краковяк, польку, вальс-бостон.

А потом уже появились и фокстрот и танго. Вошли в моду новые стрижки: в польке волосы сзади у шеи сходят на "нет", а если канадка - сзади оставляют волосы подлиннее и они на всю длину свисают с макушки. А закажешь парикмахеру полубокс, - пожалуйста, коротенькая щетинка стоит на голове дыбом. Альберт смог завести себе мотоцикл, а потом накопил и на машину. Аня научилась красить губы, оставляя светлыми уголки, чтобы получалось модно - бантиком. И время пошло, пошло, унося их все дальше от войны, от потери друзей, от потери друг друга. Они больше никогда не подвергались гонениям, не голодали, а главное, не расставались надолго. Да и незачем было.