Владимир Усольцев

Биндер.

В турбулентную пору возврата к капитализму я неожиданно для себя стал предпринимателем, самоуверенно полагаясь на свою пробивную силу, неиссякаемый оптимизм, знание языков и удачу. Эти козыри должны было скомпенсировать мою чужеродность деловому миру, от которого сильно несло торгово-номенклатурной кастовостью с ощутимым феневым акцентом, и где языки и образование играли далеко не первую роль. Ну да и бог с ним, с этим деловым миром. Я пойду своим путем! И я пошел...

Чем только я не занимался в начале своей деловой карьеры! Если американские миллиардеры с гордостью вспоминали свою первую профессию чистильщиков обуви или подсобников на кухне, то мой первый шаг был несомненно пикантнее: я завез тонну дамского белья из Германии, которую с трудом распродал за полгода, наполнив все лучшие магазины нищего Минска. Среди последовавших трансакций с автопокрышками с немецких свалок, с автоприцепами "Подорожник", дамскими колготками от итальянского жулика Анджело, телефаксами "Самсунг", китайскими кошельками и тайваньскими замшевыми туфлями для дам и с прочими нужными и ненужными вещами была и попытка продать в Швейцарии или в Германии картины минского художника-самородка Миколы Гаврика. Вот с этого и началось мое удивительное приятельство с консультантом и реставратором королевских музеев в Мюнхене и еще в нескольких славных немецких городах господином Биндером.
Судьба свела нас с неизбежностью лапласовского детерминизма - Биндер оказался соседом одного из моих тогдашних краткосрочных деловых партнеров. О нем рассказывать в общем-то неинтересно, так мы и оставим его за кадром.

Биндеру было уже под 70 лет, он получал пенсию и продолжал работать на дому, реставрируя графические листы. По образованию он был скрипач, выпускник Мюнхенской консерватории, но музыкантом он оставался недолго. Самоучкой освоив технические приемы реставрации живописи и графики, он в конце концов стал профессиональным реставратором. Семьи у него не было, но он уютно жил с фрау Леман - пожилой, старше его лет на десять, художницей, когда-то одной из известнейших в Германии. Между непринужденным рисованием, в чем она была воистину мастер, и умными беседами о магии светотени она виртуозно готовила обеды. Биндер жил с ней почти идиллической жизнью.
Сразу оговорюсь, что Биндер не бросался, а обрушивался в глаза как лавина в горах своей неординарностью. Мало того, что его неординарность угадывалась в испытующем иронически-приветливом взгляде, в котором мог померещиться если не действительный член Академии наук и Нобелевский лауреат, то уж по крайней мере избалованный славой профессор - он еще и сразил меня наповал своим внешним видом. Представьте себе карлика чуть больше полутора метров с гигантской головой само малое 65-го размера с осанкой, достойной Наполеона. Своими манерами он оказал бы честь любому европейскому владычествующему двору, а речь его казалась синхронным переводом Льва Толстого на "Хохдойч". Здесь я должен оговориться. Время от времени его заносило в круговерти придаточных предложений, и он внезапно начинал примитивно заикаться, что при его филигранно плавной речи казалось просто наваждением.

Мой приятель - сосед Биндера, изрядный шалопай и пьяница, родившийся в начале 46 года и несший на своем лице отчетливые антропоморфические признаки народов не то Горного Алтая не то Восточных Саян - представил меня как русское чудо, которое не только без акцента говорит по-немецки, но и онемечилось нутром - он выразился покультурнее: менталитетом - до того, что может начать работать русским шпионом в каком-нибудь немецком министерстве, не вызывая подозрений. Причем министерство может быть любым - этот русский доктор-физик, похоже, ориентируется во всем, от колготок до живописи. Есть, правда, у него уязвимое место - не замечен в посещениях борделей. Ну какой же здравомыслящий немец не заглянет на красный огонек!? А о русских известно, что они либо морально устойчивы, как католические священики, либо Распутины. Делая такое представление, сосед обещал сводить-таки меня в одно место и стряхнуть, наконец-то, с моего облика последнюю соринку, после чего он сам порекомендует меня русской разведке. Отложив бордель на будущее, сосед поделился, что я вожу с собой шедевры самобытного русского живописца, которые Биндер может, как тертый дока, оценить и найти покупателя-миллионера.
Знакомство наше началось просто и естественно. У меня не было срочных дел, и я проговорил с Биндером и с его замечательной бабушкой-партнершей до позднего вечера. Эта первая беседа оказалась для нас обоих волнующей и интересной. Биндер, будучи старшим, в полном соответствии со своим образом наполеоновой тени взял на себя благосклонно-покровительственный тон. Я оказался благодарным слушателем, что, несомненно, ему доставляло наслаждение. Признаюсь, я и сам был польщен его очевидным интересом ко мне.
Картины Гаврика он сразу же оценил как проявление огромного таланта, родившегося, к сожалению, лет на 100 позднее своего времени. Мне пришлось услышать горькую истину, о которой я смутно догадывался, что искусство - это безжалостный рынок, где талант, хоть и желателен, вовсе не необходим и уж совершенно недостаточен. Нужно имя, а Гаврика никто не знает, поэтому продать его почти невозможно. Он показал работы фрау Леман - на мой взгляд, потрясающие живописные миниатюры, в которых чувстовалась рука подлинного мастера. Вот - талант и давно известное имя, но и эти прелестные творения не пользуются спросом. Устарелый стиль, слишком реалистичный, все это в прошлом. Пришли новые имена, их раскручивают большие агентские фирмы и делают на этом сумасшедшие деньги, несмотря на полную бредовость новых псевдомастеров. Причем денег тем больше, чем больше бреда. Фрау Леман пишет для себя и охотно дарит свои картины друзьям и знакомым. Так что на этом фоне не менее талантливый Гаврик едва ли разбогатеет от продажи своих пейзажей на Западе. Пусть берет пример с Кандинского или Малевича. Вот это смельчаки! Почувствовать пресыщенную публику на крючке и впарить им кусок черного квадратного полотна! Это же ваши земляки, они же русские! Вам есть у кого учиться...

Биндера интересовал Гаврик недолго. Он быстро переключился на меня, и в который уже раз на моем веку начался типичный допрос на тему, что же это за чудо такое, эти русские?! Биндер признался, что он, будучи закопан в музейных запасниках, мало общался с людьми, далекими от искусства, тем более с иностранцами. Так что наша беседа - это для него волнующее новшество, причем ему приходится констатировать, что собеседник ему попался на удивление интересный. Тут я приоткрою мой маленький секрет, как я вынудил Биндера к такому признанию. После недолгого общения мне стало ясно, что Биндера мало трогает мое умение свободно изъясняться на немецком - всегдашний повод для ахов и охов - или моя ученая степень - обычный для немцев повод для априорного пиетета перед ее носителем. Для Биндера существует лишь один критерий ценности собеседника - способен ли тот ценить Искусство? Какое именно искусство, неважно. Будь это музыка, поэзия, живопись, театр, литература или архитектура - все равно, лишь бы это было Искусство! Уловив этот императив, я к слову вставил пару раз ремарки типа: "Феерия красок на этом коллаже резонансом вызывает во мне звучание 4-ой симфонии Брукнера". А когда он спросил, какая музыка меня более всего волнует, я, паматуя о его скрипичной молодости, призадумавшись, заметил: "В последнее время я открываю для себя со все нарастающим восторгом Рихарда Штрауса, но несомненным приоритетом для меня остается скрипичный концерт Сибелиуса". Это была правда, но не вся. Если бы я был искренен до конца, я бы признался, что вкус мой старомоден, что несмотря на выдающиеся новации позднейших композиторов, вызывающие во мне искренний восторг, я выше всего ценю, доходя до религиозного экстаза, очищающую эмоциональность Бетховена и непревзойденную лирику Чайковского. Я почувствовал, что Биндер расставил бы все наоборот, и поэтому слегка покривил душой. Его восторгу не было предела! "Нет, ты слышала?" - переспрашивал он фрау Леман и потирал от удовольствия руки. Признаюсь, и я был готов ликовать: приятно все-таки нравиться окружающим.

При расставании Биндер категорически потребовал от меня при деловых визитах в Германию обязательно останавливаться у него - места хватит. Так уж было написано в наших книгах судеб, что я в ту пору часто ездил в Карлсруэ, а именно в этом городе в престижной парковой зоне жил Биндер. Естественно, что я устраивался у этих милых стариков. Дом их современной архитектуры в форме каре, окружавшем внутренний садик с громадным аквариумом, был далеко не роскошный, но вполне просторный и удобный. Я имел в своем распоряжении гостевую комнату с отдельным туалетом и ванной. Ужинал я также у них и должен сказать, что талантливость фрау Леман проявлялась не только в живописи. В кулинарии она была по крайней мере Тулуз-Лотрек.
Как выяснилось со временем, фрау Леман была не просто художница. Она оказалось связанной сложными родственно-клановыми узами с влиятельнейшими людьми в Германии. Благодаря именно ей, Биндер стал своим человеком в кругу немецких снобов - политиков и воротил бизнеса. Если бы не Биндер, как еще мог бы Микола Гаврик - деревенский босяк с невесть как свалившимся на него божьим даром живописца рембрандтовской силы - удостоиться такой чести, чтобы ради его картин по приглашению Биндера в Карлсруэ из Гамбурга прибыл главный редактор журнала с мировой славой "Арт" доктор искусствоведения профессор Шмидт! Профессор Шмидт искренне сокрушался, что такой термоядерный талантище взошел где-то в безвестной деревеньке под Минском, а не в цивилизованной Европе. Его восторг был искренним, как искренним было и его сожаление: этот стиль устарел навсегда, эти картины не продать. Профессор Шмидт, однако, малость ошибся. Картины купил Биндер. Пять картин - 1000 марок. Половину их потом забрал один ловкач, сведший меня с Гавриком, но и остатком Гаврик был страшно доволен. Ну а мой заработок, естественно, выразился в духовных единицах - я приобрел знакомство с Биндером. Биндер же эти картины раздарил.

* * *

Шло время. Наши беседы по вечерам во время моих кратких наездов не приедались. Нам было о чем поговорить. Биндер как-то признался мне, что я второй русский, которого он видит в жизни. Встреча с первым случилась в начале 1945 года. Биндер, несмотря на свою полную негодность к воинской службе, вынужден был записаться добровольцем в вермахт, чтобы спастись от грозившего ему ареста за явные симпатии к еврейским узникам одного из близлежащих концлагерей. Он попал в зенитную часть, размещенную в Австрии. Когда Восточный фронт трещал по всем швам, его батарея оказалась в зоне действия русской штурмовой авиации. При очередной штурмовке вся обслуга орудия бросилась в блиндаж, а неуклюжий музыкант Биндер не успел - перед его носом наглухо закрылась изнутри тяжеленная дверь. Осталось для Биндера одно укрытие - орудие. Штурмовой шквал распахал все вокруг, но орудие и Биндер за ним чудом уцелели. Один из штурмовиков развернулся и пошел в повторную атаку на его орудие. Биндер от отчаяния внезапно собрался, потерял весь страх и спокойно начал соображать, что делать. Биндеру повезло, что в казеннике лежал снаряд, а орудие было развернуто точно по азимуту атаки штурмовика. В этом не было слепой случайности: все происходило в ущелье, весьма пологом и широком, но сильно ограничивавшем выбор направления атаки с воздуха. Ему хватило доли секунды приспустить ствол зенитки на несколько градусов так, чтобы атакующая глиссада на глазах увеличивающегося в размерах русского самолета совпала с прицелом. На несколько мгновений, растянувшихся в вечность, штурмовик оказался в западне. Биндер успел испытать блаженство от мысли, что теперь штурмовик не успеет выскользнуть из его прицела. Блаженство внезапно переключилось на ужас от осознания собственной обреченности, если русский летчик откроет огонь первым. Биндер подскочил от ужаса на гашетке и послал тяжеленный снаряд с огромной скоростью навстречу штурмовику. Биндер успел заметить голову русского летчика за стеклом кабины за миг до взрыва снаряда, влетевшего точно в лоб самолета. Взрыва он странным образом не услышал, но отчетливо слышал фырчание самолетных обломков, градом сыпавшихся вокруг. Ему опять повезло. Обломки, застучавшие по защитному щитку орудия оказались небольшими и не причинили никакого вреда. Крупные фрагменты, способные разломать его защиту, смачно врюхались в сырую глину по сторонам. Наступила тишина. Штурмовики не возвращались. Биндера вырвало, и он потерял представление о внешнем мире. Потом батарея была награждена. Командир получил медаль. Биндеру, как и другим рядовым, была зачитана благодарность.
Рассказывая об этом, Биндер недвусмысленно высказался, что он органически ненавидит всякую военщину и считает каждого носителя униформы заведомым преступником. Тут же разгорелся спор между ним и фрау Леман. Все говорило о том, что эта спорная тема регулярно возникает между ними с незапамятных времен. Мне они разъяснили, что это единственное разногласие между ними, в остальном они вполне единодушны. Пикантность ситуации была в том, что фрау Леман носит фамилию своего погибшего мужа - оберштурмбанфюрера СС. Для нее он был абсолютным идеалом - верным любящим супругом, человеком чести и долга, подлинным рыцарем. Одна беда, он попал под роковое влияние нацистских идей, которым он верно служил и храбро погиб в безнадежном бою, не желая сдаваться в плен. От всех идеологий и от идеологов исходит только зло...
- Скажите, господин доктор, ведь и среди коммунистов были порядочные люди, жертвы преступной идеологии, не правда-ли?.
Вот и ответь на этот вопрос! Я мужественно признался, что я и сам до недавнего времени был убежденным коммунистом.
- Вот видишь! Доктор Усольцев тоже был жертвой идеологии, но он ведь порядочный человек!.
И, обращаясь ко мне: "Как коммунист, Вы ведь тоже обязаны были иметь воинское звание и носить униформу?".
Мои объяснения реалий развитого социализма были восприняты с некоторым изумлением. "Нет, у нас при Гитлере все было строже". Мне пришлось с грустью заметить, что во времена Гитлера и у нас было построже.

* * *

Биндер имел потрясающее самомнение. Еще более высокое мнение о себе он будил у окружающих. И делал он это с большим успехом, используя всего один прием. Он с гордостью мне разъяснил, что он принципиально никуда не ходит. Все ходят к нему. Все заказчики, независимо от уровня (будь это сама английская королева, которой надо подреставрировать какой-нибудь гобелен из Виндзорского дворца) должны придти к нему лично и просить его об услуге. Так создается авторитет. Я самолично прожил несколько реализаций этого принципа, когда он затягивал интересующих меня фирмачей в свой уютный дом и представлял меня как своего партнера. Так я получил несколько товарных кредитов, благодаря гипнотическому влиянию Биндера.
Гипертрофированное самомнение Биндера (иногда я думаю, что оно было оправдано) опиралось и на его утверждение, что он имеет официально измеренный известнейшими психиатрами IQ, равный 148, что является мировым рекордом. С ним соперничать мог только Эйнштейн, у которого IQ был тоже 148. Принимая во внимание размеры башки Биндера - это была не голова, это была именно башка - в это можно было поверить.

Биндер не уставал поражать меня своим всемогуществом. Казалось, что именно его дом - пуп всей Германии. Боюсь выглядеть болтуном, но из песни слова не выкинешь: Биндер пригласил, как водится, к себе домой для знакомства со мной и обсуждения возможностей взаимодействия белорусских автозаводов с концерном "Даймлер-Бенц" ни много ни мало председателя правления концерна доктора Ройтлера. В доме Биндера уже побывала служба охраны Ройтлера для рекогносцировки на месте. Я чувствовал себя полным идиотом. Стоило мне при прошлом посещении подбросить идею, что мол было бы здорово сосватать "Мерседес" с МАЗом или БелАЗом, как при моем очередном приезде я узнаю, что готовится эта встреча. Биндер показал мне свое письменное обращение к доктору Ройтлеру, и мне стало просто плохо. Представьте себе письмо, натюканное неопытной рукой на древней пишущей машинке с несколькими перетюканными исправлениями. И на это издевательство должен был отреагировать глава крупнейшего европейского концерна!? Я был просто в трансе и ругал сам себя, как я раньше не разглядел в нем сумасшедшего!? И надо же было в эту историю вмешаться нечистой силе! Незадолго до грандиозного события, то бишь предстоявшей исторической встречи докторов Усольцева и Ройтлера, но уже после обращения Биндера к доктору Ройтлеру на концерне разгорелся скандал века. Высшие руководители концерна попали под огонь "Штерна" как потрясающие растратчики представительских средств. Вся пресса Германии подхватила эту тему, и доктор Ройтлер публично заявил, что в таких условиях он вынужден уйти со своего поста.
Это не смутило Биндера, и - о, боги, смилуйтесь надо мной! - он на полном серьезе деловито заявил мне, что послезавтра мы едем в Штуттгарт на беседу с остающимся у руля руководством концерна. Он, с учетом обрушившегося форс-мажора, скрепя сердце, нарушает свой принцип и едет со мной в логово немецкого империализма. Я действительно побывал в этом логове, нас там действительно принимали как арабских князей. Здесь стоит упомянуть, что несмотря на это, белорусская автопромышленность просто не захотела со мной разговаривать за малым исключением, но это к теме не относится.
Так что мои сомнения в душевном состоянии Биндера были хоть и не беспочвенными, но напрасными.

Ну вот еще один пример всемогущества Биндера. Уже не помню, было ли это до истории с "Даймлер-Бенцом", или после. А был это скромный туристический вылет в небольшой городок Зиндельфинген вблизи Штуттгарта. Городок этот занимает уникальное положение среди всех немецких городков. Городская казна Зиндельфингена в пересчете на душу населения является с огромным отрывом самой богатой в небедной стране Германии. Дело в том, что в Зиндельфингене расположен юридический адрес фирмы "Даймлер-Бенц АГ", и налоги от этой фирмы помимо столиц страны и федеральной земли получает и община, т.е. городская казна. При собственном населении не более 20 тысяч человек, этот городок ежедневно принимает в цехах упомянутой выше фирмы 70 тысяч работающих. Но эти зиндельфингеновские - уф, ну и названия у этих немецких городов в переводе на русский! - семьдесят тысяч просто пустячок по сравнию с остальными сотнями тысяч тружеников во всем мире, труд которых облагают налогами скромные зиндельфингеновские чиновники. Так и получается, что огромный Гамбург с трудом оплачивает хоть и ежедневную, но очень поверхностную уборку улиц, а крохотный Зиндельфинген просто не знает, куда бы деньги потратить, да так, чтоб каждый день, да по паре миллионов!

Но нет таких преград, которые не преодолел бы человек, а городской голова - тем более, при трате денег. Никого не удивишь тем, что в Зиндельфингене самая оснащенная больница с целой эскадрильей вертолетов для срочной доставки больных, даже если больны они всего-навсего насморком, и самые богатые школы. Мало кто оценит самодовольный блеск вымытых дорогим шампунем уличных булыжников или цветущие газоны с самыми диковинными заморскими цветами. Лишь простак удивится тому, что зиндельфингеновский клуб (ну как еще назвать городской центр увеселений со сценой и зрительным залом!?) с точки зрения механизации сцены, зрительного зала и фойе, легко трансформирующихся то в ледовый каток, то в бассейн, то в пивную то в театр классический, то в театр современный - это когда зрители на сцене, а актеры в буфете - является "самым-самым" среди подобных заведений на свете. Настоящее изумление достигается тем, что Зиндельфинген располагает самым дорогим по стоимости экспонатов музеем современного искусства. Куда тут Мюнхену или Берлину! Вот ради этого-то музея мы с Биндером и совершили паломничество в Зиндельфинген. Если бы музей можно было разместить в доме Биндера, то в согласии с принципом Биндера, несомненно, паломничество из Зиндельфингена в Карлсруэ совершил бы музей.
Мы имели скромное сопровождение в лице бургомистра и директора музея, что меня уже не удивляло. Музей не поражал своими размерами и был вполне подходящ для небольшого городка. Несколько десятков экспонатов размещалось на 3 этажах, оснащенных архисложной автоматикой для поддержания искусственного климата и освещения, регулируемых по пожеланиям авторов - творцов экспонатов в широчайших диапазонах температур, влажностей, давления и газового состава атмосферы, а также спектра освещения. При всей своей фанатичной преданности искусству Биндер проявил себя в этот раз вполне по-человечески. Он не восторгался экспонатами, а прямо назвал их шарлатанством. Наше сопровождение при этом, переглянувшись, также по-людски расхохоталось. Возникла атмосфера, типичная для междусобойчика с девочками и выпивкой в монастыре: все свои, посторонних нет, можно и расслабиться. При народе наши сопровождающие лица несомненно бы демонстрировали восторг и преклонение перед какой нибудь мятой бочкой из под мазута, обрызганной фосфоресцирующей желтозеленой краской. С нами они к собственному облегчению не нуждались в демонстрации глубокого проникновения в эстетику выставленных творений. Да, Гаврику или фрау Леман тут не место!
Читатель согласится с тем, что мэр Зиндельфингена с кем попало не будет тратить более 4 часов своего времени и обедать за счет городской казны. И не ради меня все это было устроено. Все это Биндер, все это из-за него.
Это посещение музея ознаменовалось событием, достойным особого описания. Я выделяю эту часть повествования курсивом.

Я полностью согласен с мнением Биндера и сопровождавших нас лиц. Весь музей - это полный бред. Но один экспонат все-таки произвел на меня впечатление, да еще какое! Мы находились в разделе экспозиции, где были выставлены творения, классифицируемые как предметы изобразительного искусства, сотворенные самым дорогим и самым знаменитым немецким художником, недавно умершим. К стыду своему, не помню его имени. Центральное место занимал поразивший меня рисунок карандашом. На прямоугольном листке бумаге, явно вырванном из школьной тетради в клеточку, измятом на манер туалетной бумаги времен ее отсутствия, то есть нестрогих времен развитого социализма, а потом расправленном, я увидел то, что меня просто пригвоздило к полу. Посудите сами. Я увидел ЭТО не на семинаре теоретиков, не на полу в туалете Института физики, даже не на столе у самого себя в одной из моих прошлых жизней. Я увидел ЭТО в экспозиции самого дорогого музея как экспонат ценой около миллиона марок. ЭТО была типичная зарисовка карандашом с экрана осциллографа. Это была, да-да-да, осциллограмма. Но это еще не все. Дорогой чиитатель, позволь мне перевести дух. Я страдаю ишемической болезнью, я волнуюсь, и мне нужна пауза...
Ну вот. Сердцебиение мое нормализовалось, и я продолжаю. Это было... Нет, я не могу... (Ну что же ты, соберись, не трави душу читателю!). Все, все, все... Все, я собран, я спокоен, я продолжаю...
Это была осциллограмма, типичная ... для динамики спиновых волн далеко за порогом параметрического возбуждения при продольной накачке. Вначале - ничего, потом внезапный взлет с выходом на круглую горбушку и медленный спуск с хаотическими волнушками до конца импульса накачки. Изображенная осциллограмма была многократно повторена движениями карандаша, так что в целом картинка напоминала фотографию с осциллографа с неустойчивой разверткой, который каждый импульс показывал с небольшим смещением на экране. Картинку обрамляли также многократно прорисованные оси абсцисс и ординат без обозначения. Если принять во внимание, что я насмотрелся таких картинок в лаборатории Института физики до одурения, можно понять мое остолбенение. У меня мелькнула мысль, что ЭТО мог начертить какой-нибудь мой коллега по спиновым волнам после недельного запоя, когда руки дрожат, но еще способны удержать карандаш. Я представил себе картинку, как некто из спинволновых экспериментаторов выходил из запоя в одной компании с тем знаменитым художником. Он хотел показать ему динамику своего объекта исследований, и ему это с определенной правдоподобностью удалось. Но, в приступе раскаяния он скомкал картинку и выбросил ее. Коварный художник эту бумажку подобрал, расправил и продал зиндельфингеновскому музею под названием "На пути познания".

Клянусь всем, что имею, это не художественный вымысел, а святая правда.

* * *

Я пишу эти строки и вновь переживаю яркие впечатления от наших встреч. Впечатления хаотически сменяют друг друга, нарушая хронологический порядок. И вот я вижу, что послушно иду за своими воспоминаниями, не пытаясь их расставить во времени. Да и бог с ним. Это не репортаж и не отчет. Это память об интересном человеке, а интересность Биндера с хронологией никак не связана. Так запасись же, мой читатель, терпением. История наша только начинается...

Какая-то сверхестественная сила позаботилась о том, чтобы наши встречи в Карлсруэ стали регулярными. Как-то я посчитал, что в первые два года своего буржуйствования я выезжал в Германию не менее 60 раз. Львиная доля этих поездок приходилась на Карлсруэ. У нас появились даже совместные деловые проекты, так что приезды в Карлсруэ иногда были самоцелью, а не так - попутными событиями.
Самомнение Биндера, каким бы естественным для него оно не было, порой начинало меня раздражать. У него на все было свое твердое мнение, чаще всего вполне разумное, но не всегда...
В одной из многочисленных бесед Биндер на полном серьезе заявил, что он знает, как помочь России (Россия была для него весь бывший Советский Союз) быстро решить все проблемы. Уже само такое заявление настроило меня на иронично-оппозиционный лад. Но не не успел я открыть своего скептического рта, как Биндер уже начал торжественно излагать в стиле доклада на пленарном заседании конгресса спасителей человечества. Его манера вещать была неповторима. Я просто не в силах воспроизвести его стиль, поэтому ограничюсь лишь краткой аннотацией его идеи спасения России. Главное для России - проблема продовольствия. Если Россия не будет тратить валюту на "ножки Буша", она сможет закупать новейшие технологии и быстро войти в круг цивилизованных стран. Для решения продовольственной проблемы нужно создать класс вольных фермеров и ввести рынок земли. За два года Россия, благодаря своим черноземам и заливным лугам, разоряет американских фермеров. Используя многочисленный класс технической и научной интеллигенции, тут Биндер указал на меня как на убедительный пример того, что этот класс в России действительно существует, Россия, скупив новшества западной чудо-техники, и ускорив тем самым внедрение собственных самобытных идей, стремительно - не более чем за десять лет - вырывается вперед.
Закончив свою речь, перед которой знаменитое заявление Черчилля в Вестминстерском колледже провинциального американского городка Фултона кажется школьным рефератом на заданную тему, Биндер с вызовом посмотрел на меня, ну как мол? Я вынужден был крепко задуматься, что на это ответить. Я начал издалека, не забыв подчеркнуть, что концептуально я с ним полностью согласен. Идея его несомненно беспорочна. Есть правда некоторые проблемы с ее реализацией. Когда я сказал, что в России уже есть несколько десятков тысяч фермеров, Биндер вскинул голову и с изумленным восторгом заметил: "Ага!". Я продолжал, что количество фермеров, правда, стремительно убывает. Биндер выкатил глаза: "Как!?". Тут он достойно напряг свой IQ и продолжил: "Ясно, несовершенные законы". Я подтвердил и заметил, что есть еще один нюанс: стоит в какой-нибудь деревне завестись фермеру, как вся деревня объединенными усилиями начинает травить у него скот, поливать посевы соляркой, курочить технику и даже баловаться с красным петухом. Иногда ходят на фермеров, как на кабанов, с ружьями. Тут Биндер вскочил и забегал вокруг стола: "Господин доктор! Я говорю с Вами искренне и серьезно. Я, благодаря Вам, серьезно и глубоко задумался над судьбами Вашей Родины, и я прошу Вас оставить Ваше юмористическое настроение. Неужели Вы хотите убедить меня в том, что соседи начнут гадить своему лидеру, от которого зависит и их благополучие!? Ведь они же должны зарабатывать на тракторах фермера, какой смысл им их курочить!? А поджоги, ведь это же полная бессмыслица! Какой прок от поджога!? Пользы никакой, только лишь риск оказаться в тюрьме. Нет, нет, нет! Скажите, господин доктор, что это была от Вас неуклюжая шутка".
Возмущение Биндера было предельно искренним. Я увидел вдруг в этом головастом старце непорочное дитя, не познавшее подлинного зла, хотя он и застал "строгости" Гитлера. Уж не знаю, как мне удалось выйти из этой дурацкой ситуации, не разбив наши отношения и не отказавшись от утверждения, что в России быть фермером крайне опасно. Биндер заскучал, долго глядел в окно и тихо спросил: "Вы в самом деле не дурачитесь надо мной?". Я подтвердил молчаливым кивком. Судя по всему, я глубоко переживал сложившуюся ситуацию, и это отразилось в моих глазах. Биндер внимательно посмотрел на меня и примирительно произнес: "Ну хорошо, извините меня. Вам должно быть виднее. Но если это так, я не знаю, что может спасти Россию". Тут мне пришлось взять роль спасителя России на себя, чтобы Биндер не потерял к ней уважения полностью. Я сказал, что число фермеров хоть и падает, но самые стойкие остаются, к ним присоединяются новые. В военных действиях против деревенских люмпенов иногда побеждают и фермеры: все-таки один крепкий и трезвый мужик стоит пары дюжин пьяниц. Если удастся принять, наконец-то, разумный земельный кодекс, фермерство усилится, а люмпен в конце коцов вымрет. Но это требует времени...

- Но ведь Россия же безнадежно отстанет!
- Не безнадежно. У России потенциал просто невиданный, и сила его именно в том, что он вынужден постоянно сопротивляться, от того он всегда в боевой форме. Дайте срок, и все наладится.

Это была первая шероховатость в наших до сих пор идиллических отношениях. Феномен России, а таковой действительно существует, занимал в наших беседах не последнее место. Не раз всплывала и тема второй мировой войны. Как-то я неосторожно заметил, что Гитлер был поразительным авантюристом, если решился начать войну с Россией - с этим колоссом с неисчерпаемыми ресурсами. Биндер тут же подскочил: "Ага, а вы, однако, страдаете патриотизмом!". Патриотизм для космополита Биндера был страшным пороком. Я не стал вдаваться в дискуссию о патриотизме и ответил, что мое утверждение есть просто констатация факта, что в военном отношении Россия была намного сильнее Германии, и нападение на Россию следует оценивать как авантюру. Между нами разгорелся оживленный спор. Аргументы Биндера были общеизвестны: Россия, несомненно, очень сильна, но она чудом избежала поражения. Спасли ее морозы и идиотские стратегические решения Гитлера. Объективно Россия войну должна была проиграть.
Я возражал также общеизвестными истинами: Германия была, конечно, очень сильна, но успехи немцев были так огромны, что поражение России казалось реальным, лишь благодаря идиотским стратегическим решениям Сталина, особенно непосредственно перед войной В подтверждение своих слов я рассказал, как два русских полководца - один генерал на украинской границе и один адмирал на Северном флоте привели свои части в нарушение приказа Сталина в боевую готовность в последние часы перед нападением Германии, рискуя быть расстрелянными. В результате этих естественных для любой нормальной страны действий украинский генерал в контратаке уже 22 июня занял город Перемышль на территории противника, а потом вынужден был выбиваться из окружения, так как весь остальной фронт был захвачен врасплох. На Севере же немцы из-за строптивого адмирала не продвинулись и на 10 километров. Если бы по всей границе российские войска были в боеготовности, то война бы запросто могла кончиться к августу 1941 года в Берлине. Биндер слушал меня с полным обалдением. "Этого не может быть! Какой-такой Перемышль, какое-такое контрнаступление русских 22 июня!?". Фрау Леман, сидевшая рядом с каким-то вязанием типа макрамэ, всем своим видом показывала, что она стоит на моей стороне. Похоже, она что-то слышала о Перемышле. "А ты загляни в энциклопедию" - посоветовала она. В Энциклопедии Майера Биндер ничего не нашел. Но он этого так не оставил. К моему очередному приезду он торжественно заявил, что он раскопал нужные источники, которые подтверждают мою правоту. Мы дружно сошлись во мнении, что оба идиота - Гитлер и Сталин - друг друга стоили. Я настаивал, что наш был-таки поидиотистее.

* * *

Биндер проявлял ко мне несомненный интерес. Мое происхождение из сибирской глухомани придавало пикантность моему образу в глазах Биндера. И вот где-то через полгода от нашей первой встречи Биндер ошарашил меня предложением дружбы. Я никак не мог понять, что он хочет. Мы и так находимся в хороших отношениях, мы рады видеть друг друга, что нам еще нужно, о какой дружбе идет речь? Биндер стал настойчиво добиваться моего ответа, готов ли я быть его другом. Я ответил, что наши отношения просто прекрасны, я счастлив иметь возможность в любой момент с ним связаться и обсудить любую тему. Нет, отвечал Биндер, это не дружба. Дружба, это когда мы договоримся дружить и скрепим наш договор крепким рукопожатием. Я стушевался вконец и стал ему объяснять, что в нашей культуре о дружбе в такой форме не договариваются. Дружба возникает сама собой. Ее можно констатировать, что она есть, но нельзя учредить договором. Здесь Биндер стал меня поучать, что дружба требует созревания - это у вас все правильно, но она требует и формального рыцарского акта - дружеской клятвы и рукопожатия. Я трусливо стал отговариваться, что разница в возрасте и в положении не позволяет нам считаться абсолютно равноправными друзьями. Биндер аж крякнул с досады. "Господин доктор, не прибедняйтесь, это я хочу, чтобы Вы - русский самородок - согласились принять мою дружбу, не считайте себя пешкой. Я буду гордиться тем, что меня есть друг - настоящий сибиряк, с которым можно говорить о Бахе и Сибелиусе. Так Вы согласны стать моим другом!?". Что бы ответил ты, мой читатель? Я временно уклонился, заранее чувствуя, что от дружбы с Биндером в желаемой им форме мне не уйти.
При моем следующем приезде дружба между нами была по всем правилам немецкой элиты оформлена рукопожатием и дружеским ужином с "Бордо" и "Шабли". Биндер действительно в последующем, представляя меня, избегал слова партнер, подчеркивая, что я - его друг. Интересно отметить, что в нашей дружбе мы продолжали обращаться друг к другу на "Вы" по всей форме дипломатического этикета. Так дружит высший свет.

* * *

Биндер не бросил скрипку окончательно. Он продолжал музицировать. В его доме в любом углу можно было найти нотные листы с карандашными пометками. Сейчас мне кажется странным, что при мне он ни разу не взял скрипку в руки. Но он играл в любительском квартете. Другие участники квартета, жившие весьма далеко от Карлсруэ, съезжались к Биндеру (куда же еще!) по какому-то нерегулярному графику. Однажды Биндер показал мне свои фотоальбомы.
"Вот профессор Х из Бонна. Он играл с нами на виолончели. Я порвал с ним все отношения, он недостаточно четко играл стаккато.
Вот господин Y, владелец завода по выпуску детских колясок. Я порвал с ним все отношения. Когда мы с ним ходили под парусом на Бодензее, он неправильно сманеврировал, и я упал за борт, утопив свой роскошный фотоаппарат.
Вот господин Z, депутат бундестага от ХДС. Я порвал с ним все отношения, он позволил себе обратиться ко мне на "ты"".

Биндер неоднократно подчеркивал, что он входит в круг благородных интеллектуалов. В этом кругу панибратство и тыкание совершенно недопустимы. Как-то раз я умудрился так сформулировать свое уважение перед одним знакомым, с которым мы вместе работали в машиностроительном кооперативе "Дух" (этот знакомый был потрясающий инструментальщик, перед которым преклонялись министры всех 9 оборонных отраслей бывшего Советского Союза: он один мог сделать невозможное технологическое чудо, и наделал их десятки): "Это - настоящий пролетарий". Биндер насмешливо посмотрел на меня и менторским тоном отчитал: "Господин доктор, учитывая Ваше происхождение, я Вас на первый раз прощаю. Запомните, пролетарий - это ругательство. Порядочный человек не может быть пролетарием. Если Ваш знакомый такая выдающаяся личность, то это уже не пролетарий". Надо признать, последнее утверждение Биндера было весьма точным. Виртуоз-инструментальщик Баранчик давно уже не был пролетарием. Это был мастер-индивидуал, который сам ставил условия: "Хорошо, я попробую скопировать этот японский штамп, я его даже улучшу. За это я хочу квартиру для моего сына в центре Минска". Баранчик и друзей имел в Минске особенных: композиторы, писатели, профессора Политехнического института и так далее.

Читатель, наверное, обратил внимание на однотипность комментариев Биндера к фотографиям в своих альбомах. "С ним я порвал все отношения". Я спросил Биндера, в чем дело, почему во всех случаях он использует крайнюю степень проявления недовольства своими знакомыми. "Видите-ли, господин доктор, я предпочитаю полную ясность. Если человек в чем-то меня однажды не устроил, он будет меня не устраивать и впредь хотя бы одним напоминанием о былом неудовольствии от общения с ним. Поэтому лучше раз и навсегда порвать все отношения и не иметь никаких забот. В нашем кругу так принято". От этих слов, произнесенных твердым и решительным тоном, повеяло холодком туманного утра перед дуэлью. В углах комнаты мне померещились одетые в темные плащи секунданты. Придя снова в себя, я понял, что мою фотографию, где мы с ним сняты вместе в его дворике у аквариума, ждет такая же судьба: "Вот доктор У. из России. Я порвал с ним все отношения. Он не преодолел своего плебейского происхождения".

* * *

Как-то я похвастался своим знакомством с маститым композитором Григорием Хлебным, с которым свел меня упоминавшийся выше Баранчик. Записи замечательной музыки Хлебного я в то время постоянно возил с собой. Проиграл я их и Биндеру. Биндер слушал, не проявляя заметной реакции кроме снисходительной усмешки. В очередной мой приезд Биндер неожиданно передал мне письмо композитору Хлебному с предложением своих услуг в качестве агента на Западе. При этом в письме содержались такие пассажи: "Ваша музыка вполне профессиональна. Если бы Вы добавили немного русского национального колорита, ее было бы легче продать. В каденции Вашей сонаты ми-бемоль минор было бы лучше сделать опорным тоном ля вместо фа". Надо ли после этого сокрушаться, что профессор Хлебный послал меня и Биндера куда подальше?

При всем моем восхищении Биндером я должен констатировать, что имел он этот изъян - ставить себя в любой ситуации в положение превосходства. Однажды мы были с ним в Баден-Бадене на концерте знаменитого флейтиста - профессора Пражской консерватории. В программе - Бах, Гендель, Телеманн. После концерта я ждал от Биндера какой-нибудь гадости в адрес виртуоза и не ошибся.

- А профессор-то облажался! В сонате Баха в первом отделении он залепил вместо до ми-бемоль. Вы этого не заметили, господин доктор?.

Я честно признался, что ничего не заметил. Признаюсь я и сверх того: я уверен, что чешский профессор вовсе не ошибался.

* * *

Инициативность Биндера начала меня тревожить, в голове опять возникали мыслишки, а не с параноиком ли я имею дело?
Зная о моей былой политической активности и о некотором сотрудничестве со штабом Шушкевича - одного из разрушителей СССР, Биндер огорошил меня идеей исполнения роли почетного консула Белоруссии в Германии. Он быстро набросал проект ликвидации посольства Белоруссии в ФРГ и переноса центра тяжести всей дипломатической работы в его дом в Карлсруэ. При этом Белоруссия сэкономила бы свои валютные резервы, расходуемые на содержание посольства, и усилила бы свое влияние благодаря тому, что в дом Биндера немецкие политики будут заходить гораздо чаще, чем в посольство Белоруссии. Бог ты мой! Что мне было делать? Сказать, что это детский лепет - жестоко обидеть старика. Начать ему поддакивать - самому впасть в позу идиота. Мне часто удается удерживать состояние "ни да, ни нет", и я старался выкрутиться и в этом случае. Но с Биндером это не прошло. Он приставил мне нож к горлу - согласен я с ним, или нет. Я быстро согласился передать его обращение Шушкевичу, надеясь как-нибудь это дело заволокитить и найти между тем разумное оправдание, почему эта идея не нашла поддержку в столице Белоруссии.

Мне пришла в голову спасительная идея отвлечь Биндера от грандиозного плана ликвидации белорусского посольства на более простой и реалистичный проект. С учетом авторитета Биндера в сфере искусства я предложил в качестве первого шага к реализации идеи почетного консула провести фестиваль белорусских мастеров искусств в Германии. Биндер пришел в восторг. Через месяц он мне сообщил, что он застолбил примерно полмиллиона марок у нашего доброго знакомого мэра Зиндельфингена и предварительно договорился с концерном БАСФ о спонсорстве. Нам нужно начать работать над программой приема примерно 200 музыкантов в земле Баден-Вюрттемберг, земельный министр образования и культуры обещал полное содействие. Я с ужасом понял, что моя идея с невообразимой скоростью обрастает плотью, и мне надо срочно разговаривать с министерством культуры в Минске. Отклоняясь в сторону, я должен упомянуть, что мне за пару лет до этого удалось уговорить одного французского бизнесмена поддержать лучшего белорусского скрипача деньгами для участия в конкурсе имени Паганини в Генуе. Если московские и питерские участники конкурса голодали в Генуе на казенные деньги, то белорусский скрипач, не получивший ни гроша от государства, не знал как потратить выбитые мной 5 тысяч долларов за неделю. Эта история сделала меня на миг национальным героем и спасителем белорусской культуры. На этой шаткой основе я наивно надеялся быть услышанным чиновниками от культуры. Я был не наивен, а просто глуп. Ко мне испытывали уважение музыканты и преподаватели консерватории, но не чиновники. Для них я был наставником опасного демократического депутата Добромыслова, лидера первой в Белоруссии буржуазной партии и лицом, на которого недобро смотрят компетентные органы. Я не буду вдаваться в эти детали, ибо это уведет нас в непрогладные дали аж до Енисейских берегов.
Итак, я изложил проект в министерстве культуры. Я был вежливо выслушан и получил уверения, что министерство займется необходимой подготовкой. Стоит ли изумляться, что поначалу чиновники виртуозно утопили идею в потрясающей бумажной чехарде. Осью бумажной карусели было стремление доказать, что во всем виноват Усольцев, мы никакого Биндера не знаем, и денег его нам не надо. Я предчувствовал недобрый конец и с ужасом представлял себе реакцию Биндера на становящийся все более реальным отказ гордой белорусской культуры. Удивительно, что отказа не последовало. Внезапно началась нешуточная затяжная битва, кто поедет на согласование программы фестиваля в Карлсруэ и Зиндельфинген за счет немцев, и моя идея неожиданно получила шансы на воплощение.
Я не хочу углубляться в эту историю, потому что она отдалит нас от главного, к чему я только подбираюсь.

* * *

Пока шла возня с культурным фестивалем, Биндер не упускал из виду роль почетного консула. Он нашел работу и для меня: "Господин доктор, я много наблюдал за Вами и пришел к выводу, что лучшего посла Белорусси в Германии просто не может быть. Нам надо работать вместе: я буду почетный консул, Вы будете официальный посол. Ваше бюро мы откроем по-соседству". Я заметил, что послов назначает парламент. "Господин доктор, пусть Шушкевич и Добромыслов постараются о Вас в Вашем парламенте. Если этого не хватит, Германия предпримет демарш и не даст агреман никому, кроме Вас. Парламенту придется сдаться. Урзула, как ты думаешь, ты уговоришь Гельмута?". Я не сразу, но все же сообразил, что речь идет о Гельмуте Коле. Урзула, то бишь фрау Леман, скромно тихим голосом ответила, что с Гельмутом она сама говорить не хочет, но она поговорит с Вольфгангом, а тот договорится с Гельмутом о чем угодно. Кто такой Вольфганг, я не знаю до сих пор. Скорее всего ее родственник из многочисленного семейства Круппов, откуда происходит и она сама, как я со временем узнал.

* * *

Мое изложение становится все неправдоподобнее. Я уже вижу кислую ухмылку моего читателя: "Ну, это уж ты загибаешь, дорогуша, читать такое вранье даже неинтересно". У меня нет никаких вещественных доказательств, но все было именно так. Если бы я был писателем, то это было бы, конечно же враньем. Врать - это легальная привилегия писателей.

В своем сумбурном изложении я смешал все в кучу, стараясь показать Биндера во всех его гранях. До сих пор мне удалось показать лишь малую часть его замечательной личности. Было бы преступлением не упомянуть его литературного дара. Я ни в малейшей степени не удивился, когда Биндер подарил мне томик своих стихов, изящно изданный на превосходном и страшно дорогом пергаменте. Мелким шрифтом было указано, что издан этот томик по заказу господина Биндера, то есть был это самиздат. Я смог вчитаться в его стихи, лишь вернувшись в Минск. Мне стало грустно. Я увидел классического графомана, или я напрочь лишен эстетического чувства, а это явно не так. Были там неуклюжие рифмы, избитые поэтические штампы, темы не выходили за пределы восторгов по поводу весеннего цветения садов. Биндер никогда не спрашивал моего мнения об этом сборнике, и я сделал вид, что в текучке дел ничего не помню. Я предполагаю лишь, что он ждал от меня какой-то реакции, но ее не было, и он тоже сделал вид, что и стихов никаких не было.
Несмотря на конфуз со стихами, в нашей дружбе с Биндером именно литература заняла центральное место. Причем с самой неожиданной стороны. Вскоре после установления официальных дружеских отношений Биндер спросил меня в типичной прокурорской манере: "Господин доктор, Вы когда-нибудь писали беллетристику?". Я ошалело ответил, что, слава Богу, такими глупостями не занимался.
- А почему?
- Да как-то не испытывал к тому тяги. Потом это дело таланта. Мне уже сорок пять лет, а у меня этот талант до сих пор никак не проявлялся. Так что не мое это дело.
- И напрасно Вы так думаете. Мне уже скоро семьдесят, и я тоже не писал романы, но встретив Вас, я понял, что мы вдвоем должны создать шедевр".
- ????
- Ну, право же, это же очевидно. Смотрите. Мы пишем роман о судьбах двух совершенно разных людей. О мне и о Вас. Каждый пишет о себе. Мы вплетаем материал один в другой, так чтобы читатель одновременно следил за судьбами каждого из нас. Я немец, интеллигент, человек из мира искусства, приверженец христианского капиталистического мира; Вы - деревенский парень из глухой Сибири. Вы учитесь, работаете в науке, изучаете языки, непрерывно развиваетесь, несмотря на коммунистическую диктатуру. Десятилетиями наши судьбы никак не переплетаются. Но вот приходит Горбачев, перестройка. Вы круто меняете свою судьбу, становитесь сторонником либеральных идей, открываете свое дело. Потом мы встречаемся и видим, что мы прекрасно понимаем друг друга. Разве это не удивительно? Разве это не здорово?

Я на миг остолбенел. Действительно, идея потрясающая. Я как-то не задумывался над тем, что наша дружба еще двадцать, да что там двадцать, пять лет назад была бы абсолютно немыслимой. А вот, гляди ж ты, встретились два мира из разных галактик - я и этот гибрид Эйнштейна с Наполеоном - и никакой аннигиляции! Наоборот, мы как-будто родились у одной матери, только воспитывались в разных домах. И вот родные братья встретились... В своем остолбенении я успел прочувствовать восторг перед замыслом и горечь от осознания его неосуществимости. Какой к черту из меня писатель!

- Ну, фабула конечно неплохая. Но между фабулой и романом громадная пропасть. Я просто не верю, чтобы я смог написать что-то так, чтобы люди читали это с интересом. Кроме схем я ничего сздать не смогу. Так что писать пришлось бы Вам, я могу подбрасывать лишь темы.

- Нет-нет. Не прибедняйтесь. Вы так здорово изъясняетесь на чужом Вам языке, я представляю, на что Вы способны на родном русском... Поверьте мне, я знаю литературную кухню насквозь, сколько писак сидело здесь в этом кресле, сколько издателей... Мы их переплюнем без труда. Вы можете смело писать прямо на немецком - это будет не хуже, чем у 90 процентов немецких профессиональных писателей. Вы не представляете себе, какого успеха мы с Вами добьемся. Мы продадим книгу на корню, еще не начав ее писать. С моими связями среди издателей... Они давно уже ждут от меня какой-нибудь мемуар.

Я был и остаюсь твердо уверен, что писательство - дело серьезное. С кондачка въехать в литературу не удастся никому, а писать какую-нибудь халтуру, даже, если ее и будут читать, просто противно. Я стал рыться в памяти и вспомнил, что я знаком с двумя пишущими людьми. Один из них - мой товарищ по университету, который пишет откровенную чушь, злоупотребляя тягой простого русского люда к печатному слову, и, надо сказать, прирабатывает на своей пачкотне не меньше какого-нибудь добротного поэта. Знаком я и со скандальным автором антисемитского направления Эдуардом Прищепкиным. У него есть определенный лоск и стиль, но его взгляды приводят меня в дрожь. Я едва-ли бы дотянулся до его уровня, надо сказать весьма посредственного, но все-таки уровня, позволяющего причислять Прищепкина к литераторам, хоть и заслуживающим доброй критической порки из-за чуждых мне воззрений - ну не поверю я никогда в жидо-масонский заговор против богоизбранной матушки-России! А уподобляться моему сокурснику вообще не хочется.
Я поведал Биндеру о своих взглядах на литературу. Биндер с иронией смотрел на меня и подвел итог: "Господин доктор, Вы мне нравитесь. Вы наивны как ягненок. Вы ставите для себя высоченные критерии, а в это время всякая шпана, не дотягивающаяся Вам до колена, делает себе имена. Напишите две-три книжки, и Вас заметят, Вас не могут не заметить. Я же Вас замечаю даже без книг!".
Мы договорились посвятить этой серьезной теме отдельную встречу. Я старательно уклонялся от этого разговора при последующих кратких наездах к Биндеру, но успел заметить, что Биндер взялся за реализацию своей идеи всерьез. Мне в очередной раз стало тоскливо. Я вновь ощущал впереди катастрофу.

И катастрофа нагрянула. Как-то он позвонил мне в Минск и стал возмущенно вычитать мне за отсутствие ответов из министерства культуры. Я мог только разводить руками: таковы уж порядки у наших чиновников. Биндер продолжал уже в мой адрес, не пора ли нам садиться за план романа. Тут я брякнул, сам того не желая, сработал, видимо, эффект заочности разговора - с глазу на глаз я бы такого не допустил: "Хорошо, хорошо, в следующий раз. Неужели Вы это всерьез с этим романом?". Биндер как-то стушевался, что ему было совсем чуждо, и обещал перезвонить мне завтра.
Назавтра я получил от него короткий факс, натюканный на той самой старенькой машинке: "Поразмыслив над нашим вчерашним разговором, я принял решение разорвать с Вами все отношения. Вы больше не желанны в моем доме. Биндер".
Это была оглушительная пощечина. Поначалу я возмутился, ах ты, вздорный старикашка! Ну и бог с тобой! Я вначале не мог понять, что могло его побудить на приобщение меня к сонму своих бывших друзей, с которыми отношения разрываются навсегда. С трудом вспомнив, что я говорил вчера, я сообразил, что я его смертельно обидел своим вопросом, всерьез ли он занимается этим злополучным романом.
Чувства мои раздвоились. То, что он был вздорен и подчас смешон, было очевидно. Но может быть он был на самом деле велик, а я был плебейски ничтожен и пытался измерять его своим плебейским аршином? Великаны духа всегда были посмешищем у толпы. Во всяком случае мне было грустно и больно. Я не пытался связаться с ним и не старался, как в подобных случаях чаще всего бывает, объясниться. Я знал, что это бесполезно. Биндер был по-рыцарски тверд.

* * *

Постепенно я стал его забывать. Точнее не его, а ту боль, которую вызвал его оглушительный факс. Теперь, почти десять лет спустя, я ловлю себя на том, что не был Биндер смешон и вздорен. Он был воистину велик, даже, если он был поэт-графоман и страдал наполеоновым комплексом. Невозможно долго притворяться великим и достойным. Биндеров же дом всегда был магнитом для любой знаменитости. Всегда... Может быть была в том главная заслуга фрауЛеман. Может быть. Но именно Биндер был в этом доме первой скрипкой. Фрау Леман создавала ему лишь достойный фон.
Похоже, я дал маху, недооценив его и не поверив ему. Может быть, удалось бы мне написать свою часть романа. Может быть, мой немецкий действительно обладает особенной изюминкой, именно потому что я не немец, но я этого не подозревал?

Есть у меня в душе подозрение, что сяду я когда-нибудь за роман, и придется мне его писать в одиночку. На каком языке? Не знаю. Не исключено, что на немецком. Для моих соотечественников судьба моя едва-ли будет интересной. Немцев же электризует одно упоминание, что я родом из Сибири. Ну а пока мне остается радоваться, что есть у меня маленькая память об этих замечательных стариках - живописная масляная миниатюра, написанная фрау Леман шпателем в стиле франузских импрессионистов и подаренная к моему дню рождения 10 лет назад. На этой миниатюре изображена освещенная солнцем тропинка в парке, по которой мы с Биндером и его милым фокстерьером Максом когда-то прогуливались, и было нам обоим здорово...