Владимир Усольцев

Там белые скалы над теменью вод...


В малой капле дождевой
Отразился мир большой.

Утро началось с ругни в кухне. Бабушка в очередной раз костерила Моисеевну за расставленные на плите консервные банки, в которых та готовила себе завтрак. Моисеевна - сухонькая старушонка, жившая у нас на постое - не имела никакой посуды, кроме нескольких красочных жестяных банок. Самая большая банка золотистого цвета служила ей кастрюлей для супа. Наша постоялица имела странную привычку готовить себе сразу в нескольких банках и занимала ими больше половины плиты. Бабушке было трудно найти между ними место для своих чугунков и сковородок. От того она и раздражалась и ругалась в голос. Но была бабушка доброй душой и быстро отходила. С Моисеевной она была очень дружна и с удовольствием её слушала в свободные вечерние часы в тусклом свете керосиновой лампы, переживая и всплакивая. Почему-то были рассказы Моисеевны всегда печальны. И Моисеевна любила слушать бабушкины рассказы, и обе они часто плакали вместе. От этого двойного плача начинал реветь и я, и старушки принимались меня успокаивать, что доставляло мне несказанное удовольствие. А ругню бабушки по утрам я научился воспринимать не как всамделишный конфликт, а как нормальный утренний ритуал.
Мне уже почти два с половиной года, я все понимаю и люблю слушать сказки, которые Моисеевна рассказывала лучше бабушки. Бабушка, однако, очень хорошо пела, и её песни нравились мне еще больше, чем сказки Моисеевны. Но одна любимая бабушкина песня заставляла меня так сильно переживать, что кончалось все моим громогласным ревом. Это была песня про кукушку, которая ищет своих деток, и мне было ужасно жалко эту кукушку...
Я вскочил со своей скамейки, служившей мне кроватью, и пришлепал в кухню. Пол был холодный, ноги мои немедленно замерзли, и я громко замычал, требуя, чтобы мне обули спасительные шерстяные носки. Хоть и понимал я своих окружающих, говорить я еще не умел. В доме царило напряженное волнение, заговорю я наконец, или так и останусь немым. Я же не чувствовал никаких неудобств. Меня все понимали безошибочно. Что бы я не промычал, все точно угадывали, что мне нужно. И я умилял всех своей смышленостью. Со мной не надо было сюсюкаться, как с маленькими детьми, ибо я нормально воспринимал обычную взрослую речь.
Мое появление немедленно остановило бабушкину ругань, она бросилась меня обувать и одевать, и Моисеевна как раз успела приготовить свой завтрак и освободить плиту. Мне же предстояла очень неприятная процедура - умывание. О, как я ненавидел эти мгновения, когда противная холодная вода затекает в самые неподходящие места, бросая меня в дрожь! Иногда вода оказывалась чересчур горячей, и тогда была она еще противней. Естественно, что я протестовал против таких пыток в полный голос. А голос у меня был - о-го-го! Я давно уловил, что глотка моя необычная, что таких громогласных детей просто не бывает, и был я от этого весьма горд и старался крикнуть ещё погромче. Но вот мучение моё закончилось, и я по праву взобрался на табуретку у стола. Моисеевна, как всегда, попробовала угостить меня своим варевом, а я, как всегда, гордо от него отказался. Я знал, что Моисеевна совсем не умеет готовить, и еда ее никуда не годится. Вот бабушка - это да! У нее такая вкуснятина всегда получается, так что надо немного подождать, и терпение будет вознаграждено. Сегодня наградой за терпение будут блины! Уж в блинах-то бабушка может утереть нос кому угодно. Когда бабушка печет блины, в этот день всегда приходит мама. Мама зачем-то уходит надолго в какие-то непонятные Шеломки. Иногда она приходит вечером, а на следующий день уходит опять. Ну что это за жизнь!?
Моя мама - очень красивая, у нее огромные косы и большие глаза. Сегодня вечером она придет снова и будет долго расчесывать свои расплетённые волосы и рассказывать, как она шла из Шеломков и боялась волков. Мне было ужасно страшно за маму, и чего ей дались эти Шеломки, зачем туда надо уходить!? А вдруг ее там съедят волки?
Но вот завтрак окончен. Можно заняться и веселым делом - разглядыванием морозных узоров на окне. Узоры - такие красивые, и все разные. Чего только не увидишь в них: и лес, и санки, и звезды, и даже бородатых мужиков и конские упряжки - все можно увидеть на окне, если только внимательно вглядеться. Из окна почти ничего не видно - все заросло ледяными узорами. Только в уголке сверху есть небольшой треугольничек чистого стекла. Если встать на подоконник, то можно увидеть, что делается на улице. Моисеевна вовремя успела меня подхватить. Стоять на подоконнике оказалось непростым делом. Но я успел заметить, что на улице ничего не было видно из-за сплошного молока тумана. Я знал уже, что это туман, и бывает он, когда ударяет мороз. Моисеевна начала мне выговаривать, что нельзя лазить на подоконник, а то можно упасть и больно ушибиться. Мне захотелось поддакнуть, что и глядеть-то сегодня не на что. Я протянул руку к окну, выставил палец и отчетливо произнес, раскатывая красивый звук "р": "Мор-р-роз, туман". Моисеевна обомлела и не могла ничего сказать, а я со смехом повторил: "Мор-р-роз". "Ах, батюшки! Заговорил!" - вырвалось наконец у неё. Она поставила меня на пол и выскочила за порог позвать бабушку. Бабушка задавала корове сено. Услышав Моисеевну, она бросилась в избу и с радостным причитанием стала меня обнимать, окатив меня волной холодного воздуха. "Пусти, ты морозная!" - засопротивлялся я, вводя бабушку в еще больший экстаз.
Я заговорил сразу по-взрослому, не картавя и не искажая слова. Бабушка и Моисеевна только хлопали в ладоши, а я смеялся от удовольствия, сознавая, что я совершил какой-то подвиг. Я, правда, никак не мог понять, что в этом такого необычного; я ведь давно со всеми разговаривал, только делал я это в уме, ограничиваясь вспомогательным мычанием, которого вполне хватало, чтобы меня понимали. Я бы, наверное, долго еще мычал, если бы не захотелось мне подчеркнуть, что за окном и глядеть-то не на что - сплошной туман, потому что мороз.
Уже начало темнеть, когда с работы в школе вернулась тетя Лида. Тетя Лида была строгая, и я ее боялся. Эх, скорее бы пришла мама, тогда тетю Лиду можно будет не бояться. Но сегодня тетя Лида была совсем не страшной, она тискала меня и целовала в обе щеки, радуясь, что я заговорил. "Я же говорила, что он заговорит, я же говорила!". Тетя Лида водила меня к врачу, который не нашел в моей глотке никаких дефектов и сказал, что такое иногда бывает, что дети долго не начинают говорить. И тетя Лида была уверена, что врач не мог ошибиться. Я же рассказал тете Лиде все про лошадок на окошке и про цветы, в которых эти лошадки прятались. Тетя Лида стала говорить, что за все надо благодарить Моисеевну, это она со мной возилась часами и разговаривала с мной обо всем на свете, следуя рекомендациям врача. Благодаря Моисеевне я и набрался мудрости, позволившей мне заговорить так, что мои сверстники могли бы мне позавидовать. Пока другие, начав говорить вовремя, все еще картавили и употребляли очень ограниченный словарный запас, я говорил безошибочно и на удивление по-взрослому.
Уже давно стемнело. Тетя Лида дважды подкручивала фитиль в керосиновой лампе, когда наконец-то пришла мама. Все хранили молчание, дав мне возможность встретить маму по всей форме. "Мама, сегодня мороз, туман, а я умею говорить!" - выпалил я. Мама счастливо разулыбалась и закрутила меня в объятиях, в очередной раз заморозив меня своими настылыми одеждами. "Ой, а скажи-ка роза-береза", - попросила мама. Я так отрычал полюбившийся мне звук "р", что все пришли в восторг.
Это был волнующий и утомительный день, запомнившийся мне на всю жизнь. Я быстро уснул усталый и счастливый на руках у мамы под ее неторопливый рассказ об инспекции грозного РайОНО, который мне казался каким-то Кащеем, не дающим жизни никому вокруг.


* * *

Пришла весна, и Моисеевна от нас уехала. Бабушка долго рыдала, потеряв задушевную подругу. Моисеевна жила у нас несколько лет. Была она ссыльной. Когда-то давным-давно жила она в Риге. Кто-то из ее родственников жил в Америке и присылал ей красивые консервы. Некоторые консервные банки и стали ее посудой. Я очень хорошо ее помню, хотя расстались мы навсегда, когда мне не было и трех лет. У меня оказалась хорошая память. Но не помню я, о чем мы с ней беседовали. Помню только, что она была для меня главным воспитателем. Ей нечего было делать, она и не умела ничего, кроме как общаться с малым ребенком, и проводила она в беседах со мной целые дни. Уже никто не может сказать, уехала ли она от нас по доброй воле, или было это очередное насильственное переселение. И долго ещё в нашем доме оставались красивые консервные банки с надписью "made in USA", служившие уже не как посуда, а как вместилище всяких нужных мелочей.
Моисеевна была образованной, когда-то очень богатой и была она еврейкой. Я же долго никак не мог понять, что это такое, и считал слова "еврей", "еврейка" синонимами "хорошего человека". Мне было уже за пятьдесят, когда один еврей принял меня за своего соплеменника. Может быть из-за Моисеевны? Несомненно, что Моисеевна оказала благотворное влияние на мое вхождение в этот чудный мир, и возможно, благодаря ей испытываю я некоторую пристрастность к евреям, которых я сильно уважаю. Может быть, дело все в том, что попадались мне чаще всего симпатичные евреи? Все может быть, да и какая разница, еврей или татарин?

* * *

Снег выпал внезапно. Еще вчера была земля черной, а сегодня кругом лежало толстое белое покрывало, и снег все сыпал и сыпал в безветренной тишине. Сегодня у меня праздник. Бабушка принесла с базара санки! Внезапный снегопад оказался как нельзя кстати. Это были отличные санки! Березовые полозья, загнутые спереди в бараний рог, а на них добротно посаженная платформочка с двумя дощечками. О таких санках можно только мечтать!
Бабушка и тетя Лида начали делать завалинку из снега. Помимо санок принесла бабушка в этот день и красивую лопатку с окрашенной в яркий красный цвет рукояткой. Неуклюже загребая ею снег, я тоже принял участие в строительстве снежной завалинки, что стало моим первым трудовым крещением в жизни. Мы насыпали снег почто до подоконников. Бабушка с удовлетворением сказала, что с такой завалинкой нам не страшен никакой мороз.
По выходным дням в нашем селе бывали базары. На эти базары приезжали какие-то бабушкины знакомые с озера Улюколь. Они привозили по несколько огромных щук. Положенные на наш стол в кухне, они закрывали стол полностью, а их хвосты и головы свешивались по краям. Это были чемпионские пудовые щуки. Сейчас таких, наверное, уже нигде нет. Иногда приезжали к нам и другие знакомые из деревни со смешным названием Учача. Они говорили на непонятном языке, и я всегда страшно изумлялся, как бабушка их понимает. "Это мои земляки, Володенька, они чуваши, мы же ведь тоже чуваши". Я не понимал, что такое чуваши, но догадывался, что это хорошие люди, раз и бабушка - чувашка.
Человеческое сообщество для меня делилось тогда на плохих и хороших людей. Плохие люди были настолько плохие, что и говорить о них вслух было нельзя. Вот наискосок от нас жил прокурор. У него была собака-овчарка, которая поймала меня возле нашего же дома, схватила за голову и в зубах отнесла к своему хозяину. Как не прогрызла эта тварь мой череп, не приложу ума. Два шрама от этих зубов украшают мою голову и сегодня. Хозяин привел меня домой и покрыл бабушку матом за то, что отпускает ребенка играть там, где прогуливается его собака. Он пригрозил добраться до бабушки, как и до дедушки. Бабушка долго еще вздрагивала после его визита. На наше счастье откомандировали этого прокурора и его собаку в другое место, и я смог без опаски играть у собственной завалинки. Прокурор был вне сомнения плохой человек. А все наши гости, приезжавшие на базар, были люди хорошие.

Помимо плохих и хороших людей были еще челдоны и лапотоны. О челдонах говорилось всегда с почтением и робостью: "О-о, это такие челдоны! Все у них на зависть". О лапотонах было мнение всегда пренебрежительным: "А-а, это лапотоны никудышные, ничего не могут".

* * *

Приближался Новый 1952 год. У наших соседей слева Хромовых жил один ссыльный, а у соседей справа, Янушей - два. Почти в каждом доме в нашем селе жили ссыльные. Это была особая загадочная каста. Ссыльные были больше, чем хорошие люди. Они были как боги. Они все знали, и к ним часто обращались за помощью местные жители, чтобы помогли ссыльные советом, как найти управу на местное начальство. Я любил ходить к ссыльным соседям в гости. Правда ссыльный у Хромовых был часто пьяный, и я стал навещать его все реже. А два ссыльных у Янушей не пили совсем. Они часто и подолгу спорили между собой, роняя непонятные слова "фракция", "левый уклон", "правый уклон". Я сидел между ними и складывал башни из их толстых книжек. На книжках были оттиснены бородатые люди и напечатаны они были очень мелким шрифтом. И картинок там не было совсем. Мне было невозможно себе представить, зачем нужны такие книжки, в которых нет картинок!? Только башни складывать!
Перед Новым Годом ссыльные поставили в своей комнате елку. Вечером, дождавшись какого-то условного часа, они начали ее наряжать. Это было впервые увиденное мной новогоднее чудо. Я был в ошеломлении. Ай, почему у нас нет елки!?
После Нового Года ударили морозы. Морозы назывались крещенскими. От мороза трещали стены нашего дома, по углам на полу появились полоски инея. Печка топилась почти непрерывно. Мне было запрещено высовывать нос из избы. Когда открывалась дверь на улицу, в кухню втекал густой холодный туман, заставлявший меня зябко вздрагивать. В нашей кухне поселился теленок, который совсем недавно родился. Теленок скользил на полу и не мог стоять. Это незлобное существо сразу стало моим другом. Как-то утром я проснулся от причитаний бабушки. Бабушка плакала навзрыд и раскачивала в руках курицу. Я ее сразу узнал. Это была Лохмоножка, лапки которой были закрыты перьями. Глядя на плачущую бабушку, заревел и я. Бабушка перестала плакать и с горем в голосе рассказала, что Лохмоножка замерзла. Все наши семь кур были поселены на время морозов под сенями, но мороз и там лютовал вовсю. Все курицы сбились в кучку и пережили эту страшную ночь, а Лохмоножка почему-то оказалась в одиночестве, вот и погибла. Бабушка сильно ругала сама себя, как же она, дура, не догадалась подселить кур к корове в теплую стайку!? Бабушка засобиралась и пошла исправлять свою ошибку.
Днем к нам заглянул пьющий ссыльный от Хромовых. Он был трезв и печален. "Ох, Трофимовна, горе-то какое! Весь мой запас - две бутылки водки - разморозило, остался я без топлива. Нет ли у тебя какого-нибудь самогончика?". У нас никогда ничего такого не было, и ссыльный знал это, но поплакаться заглянул и к нам.

Зима сменилась чудом, которое называлось дружной весной. "Ох, и дружная в этом году весна!" - говорили все при встрече друг с другом. Солнце растопило снег с такой скоростью, что ручьи и лужи покрыли всю Вселенную. Начался галдеж скворцов, выгонявших нахальных воробьев из своих скворечников. Наша речка, которая из-за своего названия Усолка казалась нашей родственницей, одним прекрасным утром оказалась возле нашей стайки. Необъятная гладь гудела и бурлила. Небольшая речушка превратилась в грозный широченный поток. Наш огород ушел под воду, да так, что столбы заплота полностью скрылись с глаз. Там, где проходило главное русло, из воды уныло торчали отдельные макушки черемуховых кустов. Водная пустыня внушала страх. Через несколько дней вода начала спадать и через неделю вернулась в свое законное русло.


* * *

На площади строители сооружают что-то непонятное. За два дня возникла какая-то приподнятая над землей площадка с двумя лестничками по бокам, с небольшой стенкой спереди и высокой стенкой с неровными боками сзади. Когда плотники закончили свою работу, пришли два хмурых мужика с ведрами и кистями. Они намешали вонючую краску и покрасили все сооружение в темно-красный цвет. Во время работы они все время молчали, лишь изредка перебрасываясь негромкими короткими фразами. Потом два дня все стояло под охраной грозного милиционера, отгонявшего любопытную ребятню. Потом пришли снова те же мужики с какими-то баночками и со множеством небольших кисточек. Они начали ... рисовать. Это было здорово! Один мужик все время что-то замешивал, а второй - пожилой, не выпускавший из несоразмерно большого рта с толстыми губами самокрутку, молча рисовал. Это был волшебник! Вначале он нарисовал в центре передней стенки очень красивый герб, точь-в-точь как на картинке, которая висела возле сберкассы. Потом под его волшебной кистью неровные края фанеры на задней стенке превратились в тяжелые знамена с золотыми кистями. На другой день этот же волшебник со своим помощником нарисовал в центре задней стенки наверху двух дядей: одного спереди - усатого, а второго сзади - усатого и бородатого. Ему для этого пришлось становиться на табуретку. Всю эту эпопею я наблюдал с огромным восторгом, докладывая бабушке, как здорово умеет рисовать этот мрачный дядя с самокруткой в зубах. Одно меня смущало: художник, казалось, вовсе не был рад тому, что он так замечательно рисует. Весь его понурый вид навевал тоску...
На следующий день на площади началось что-то невообразимое. Плотная группа мужчин трубила в чудесные блестящие трубы, и громкая слаженная музыка раздавалась в целом свете. Страшный барабанище ухал под мощными ударами здоровенной колотушки. Две огромные трубы, многократно обвивавшие своих укротителей, были неотразимо хороши и ... немного страшны. Главное чудо происходило от самой маленькой трубы, в которую дудел стройный красавец с седыми кудрями. Его губы шевелились, как живые, и труба его пела необычайно красивым чистым звуком. Это был впервые увиденный мною духовой оркестр.
Площадь была полна людей, державших флаги и плакаты со строгими портретами усатых дядей. Чаще всего попадался моему изумленному взгляду портрет того самого усатого дяди без бороды, который был нарисован вчера волшебником с самокруткой. Этот портрет и размером был побольше других. Это была первомайская демонстрация, которая мне ужасно понравилась. Чудная музыка, красивые знамена - все это вызывало восторг. Построенное на днях сооружение приобрело название "трибуна". На ней стояли очень строгие дяди и тети и что-то по очереди кричали в толпу. Я искал глазами волшебника, разрисовавшего трибуну, но не находил. Демонстрация закончилась, все разошлись, и роскошно разукрашенная трибуна осталась в одиночестве.

* * *

Во дворе у Хромовых писк и галдеж. Желтые шарики - гусята, утята и цыплята заполнили двор и ходят под надзором своих строгих мамаш. Я наблюдаю за птичьей детворой, придя в гости к бабе Груне Хромовой. Она оставила меня во дворе, а сама пошла в огород. Я быстро замечаю, что гусята и утята плавают в корытах с водой, а цыплята почему-то в воду не залазят. Мне показалось, что это непорядок. Наверное, им досталась бестолковая воспитательница-курица, не научившая их плавать. Я решил эту недоработку курицы исправить. Я поймал одного цыпленка и опустил его в воду. Курица-мама подняла страшный переполох, цыпленок жалобно пискнул и ... быстро утонул. Я никак не мог понять, почему цыпленок не делает то же, что и плавающие тут же утята с гусятами. Неудачный цыпленок мне попался, надо найти какого-нибудь половче. Но и другой цыпленок повторил судьбу первого. "Баба Груня! - зову я хозяйку - а чо цыплята плавать не учатся!?". Баба Груня пришла на мой зов и запричитала: "Ах ты бандит! Что же ты наделал!". Баба Груня с громкой руганью в сопровождении моего отменного рева отводит меня домой. Бабушка встречает нас не менее громкой руганью. Обе бабушки серьезно разругались, а мне под занавес еще и досталась порция шлепков лучинками для растопки по самому мягкому моему месту. Бабушка помирилась с бабой Груней, лишь когда птичья детвора из желтой стала белой и заметно подросла.

У наших соседей есть палисадники перед домами. В палисадниках растут кусты черемухи. Однажды черемуха зацвела, выпустив множество белых бутонов, и дурманящий аромат заструился по земле. Это был просто волшебный аромат, и я был уверен, что где-то поблизости скрывается добрая фея, которая готовит свои волшебные снадобья. Это они наполняют все вокруг этим чарующим запахом. Мне очень хочется ее увидеть, но мне и страшно немножко. Я хожу возле дома Хромовых, и мурашки бегают по моей спине. Сейчас я увижу фею! Но фея не показывается.
Фея пришла к нам на следующий день сама. Это была настоящая фея! Невероятно красивая и молодая, румяная и весело смеющаяся. К моему разочарованию оказалась она вовсе не волшебная, а обыкновенная, и звать ее тетя Люба Усольцева с Улюколя. Она приехала на один день за каким-то паспортом, который надо получать в милиции. Мы идем с ней в милицию, и тут меня осеняет, что она все-таки волшебная и только притворяется обыкновенной. Ведь обыкновенные тетеньки такими красивыми не бывают! Это открытие оглушает меня, и я иду молча в страшном волнении. Тетя Люба оставляет меня перед дверью милиции: "Стой здесь, никуда не уходи! Я сейчас приду". Я покорно стою, что на меня совсем не похоже. Если бы это не была фея, я бы обязательно куда-нибудь убежал.
Время тянется бесконечно, я уже подумываю, что фея больше не вернется. Но нет! В двери появляется улыбающаяся тетя Люба и показывает мне какую-то маленькую грязно-зеленую книжечку, но мне эта книжечка кажется вовсе неинтересной. Я разглядываю тетю Любу и все пытаюсь разгадать ее тайну: волшебная она, или нет. Вскоре тетя Люба уезжает, и я укрепляюсь во мнении, что была она все-таки настоящая фея. Гордый от знакомства с волшебной феей я засыпаю...

* * *

Настала чудесная пора. Солнце поливало все вокруг таким приятным теплом, небо было таким голубым, речка такой синей, а лес таким зеленым, что вся душа моя начинала петь. Я и пел. Пение было моим любимым занятием. Я самозабвенно мог петь о чем угодно. Слова мне были не нужны. Я производил просто звуки, не имеющие смысла, но мне они были очень даже понятны. Это была музыка души, которая ликовала. Но я знал уже и несколько песен со словами. Научила меня их петь бабушка.
Сегодня мы идем на покос. Бабушка несет на плече грозную косу-литовку, лезвие которой обернуто на всякий случай толстой тряпкой. Я несу торбочку с провиантом, и мы быстро выходим на пустынную дорогу, пыль которой уже начала прогреваться под солнцем. Босые ноги с удовольствием шлепают по пыли, вот сейчас бы и запеть в самый раз. Бабушка начинает, а я тут же подхватываю: "Жили у бабуси два веселых гуся; один серый, другой белый, два веселых гуся". Так мы и движемся под маршевый ритм бесконечной песни про веселых хулиганистых гусей. По обочинам дороги нарастает стрекот кузнечиков, солнце начинает палить голову, и мы стараемся двигаться в тени. Вдруг из глубины леса раздалось тоскливое "ку-ку". Кукушка прокуковала несколько раз и смолкла. Бабушка предложила спеть про кукушку, и мы запели грустную песню про несчастную мамашу, потерявшую детей. "Там вдали за рекой", - начинает бабушка. "Раздается порой..." - присоединяюсь я. "Ку-ку, ку-у-ку, ку-кууу…" - поем мы слаженно, довольные друг другом. Эта жалобная песня мне ужасно нравится, у нее такая красивая мелодия. Но жалость к кукушке начинает преодолевать мои прочие чувства, и я начинаю хлюпать носом, стараясь не разреветься. Голос мой дрожит, но ноту держит. Все, песня закончилась, и мы в задумчивости бредем дальше.
Но вот и наша делянка, где нам позволено косить траву для нашей безрогой и безымянной кормилицы-коровы. Бабушка начинает ловко срезать траву размашистыми движениями, строго наказав мне не лезть под косу перед ней. Я послушно обследую траву позади. Если как следует разглядывать землю, то можно найти вкусную клубнику или еще лучше - алую душистую землянику. Надо быть только очень внимательным, чтобы не наступить на змею. Я еще ни разу их не видел, этих страшных чудищ, и от того боюсь их еще сильней. Изо всех сил таращусь я перед собой, чтобы не прозевать коварную гадюку, и чудище внезапно оказывается передо мной. Страх сковал меня, я не могу даже вздохнуть, горло мое перехватило. Наконец из меня вырывается какой-то хрип: "Змея! Бабушка, змея!". Бабушка меня не слышит. Змея внезапно исчезает в траве. Я начинаю кричать уже нормальным криком. Бабушка подбегает ко мне, а я, боясь пошевелиться, говорю ей, указывая пальцем, что вот здесь я только что видел маленькую змею с четырьмя ногами. Бабушка смеется: "Это не змея, это ящерица. Она не кусается, не бойся". Уфф! Можно не бояться. Буду искать клубнику дальше. Я потихоньку удаляюсь от бабушки и останавливаюсь, открыв от изумления рот. Передо мной открылась полянка, вся усыпанная небольшими голубыми цветками чудесной красоты. Казалось, что это все не наяву, а на какой-то большой картине, нарисованной замечательным художником. Вот это да! Я с восторгом глядел на это чудо и не мог оторвать глаз. Потом я бросился к этим цветкам и сорвал несколько штук. Забыв про змей, я бегом пустился к бабушке. "Бабушка, смотри какие цветочки, давай их накосим!". Бабушка посмотрела на мой букетик и сказала, что это - незабудки. На эти цветочки надо смотреть, а косить их не надо, пусть они людей радуют. "Мы сегодня нарвем себе немного и отнесем домой", - добавила бабушка. Я готов был тут же броситься рвать незабудки, но бабушка меня остановила, пусть постоят, чтобы были посвежее.
Мы вернулись домой вечером. По дороге назад бабушка почему-то никак не хотела петь. Я не понимал, что она устала и все пытался ее соблазнить: "Ну давай споем про Хаз-Булата, а?". Про Хаз-Булата бабушка готова была петь всегда, но только не сегодня. Мне было это непонятно и грустно.
На следующий день мы опять пошли на покос и снова мы пели наши любимые песни. В этот раз на плече у бабушки появились и грабли, которыми бабушка после обеда начала ворошить вчерашние валки. Так я понял, для чего нужно это страшное зубастое устройство - грабли, которые пугали меня своими зубьями, вися на сеновале под крышей.
Несколько дней повторялись наши походы на покос. Утром - с песнями, вечером - молча. Наконец началось самое интересное. Бабушка запрягла нашу корову в небольшую телегу, стоявшую под навесом, и мы на ней поехали на покос. Корова наша медленно брела, а мы распевали себе, болтая ногами. На покосе нас ожидало сено уже в копнах, сложенных накануне бабушкой, которая умела все делать с большой ловкостью. Бабушка мастерски сложила воз и перетянула его поверху захваченной из дома жердью - бастриком. Я помогал натянуть веревку, повиснув своим весом на ней, и был от этого вне себя от счастья.
За три дня мы перевезли все сено и бабушка сложила его на сеновале. Мне же было грустно, что мы больше не пойдем в лес, и я не увижу больше ту полянку незабудок.
Я уже вовсю подружился с нашей коровой, и мне было позволено встречать ее вместе с бабушкой у моста, когда стадо коров возвращалось с пастбища. Коровы извещали о своем прибытии мощным мычанием, дорога вся усыпалась жидкими зелеными лепешками, пастухи страшно щелкали своими длиннющими красиво сплетёнными бичами. Наша корова радостно мычала, завидев бабушку и уверенным шагом шла к нам. Я гладил ее по морде, а она облизывала мою руку своим шершавым языком, доставляя мне приятные ощущения. Она дисциплинированно шла прямо домой, оставляя частенько за собой, как коровам и положено, зеленые следы.

* * *

Я разглядываю страшного черного жука с огромными усами, который сидит на бревне и не шевелится. Он только что с фырчанием прилетел и замер. Моя душа в пятках. Такое чудовище запросто может больно укусить. Загипнотизированный, смотрю я на эти усищи и, как и жук, совершенно не шевелюсь. Сзади слышится крик тети Лиды: "Володя, иди скорей домой. Виктор, дядя Витя приехал!". Мое оцепенение спадает. Осторожно отодвигаюсь я от жука а потом стремительно срываюсь в сторону дома, чувствуя спиной, как жук летит мне вдогонку. Чуть не сбив тетю Лиду, я влетаю в дом. Меня тут же подхватывает какой-то мужчина в черной форменной одежде и поднимает под самый потолок. "Вот ты какой большой уже, что не узнаешь меня, а!?". Я вырываюсь, и дядя меня ставит снова на пол. Я его не узнаю. Но я о нем много слышал. Дядя Витя был головной болью для бабушки и для тети Лиды. В своих пересудах они за что-то его все время осуждали. И я начинаю относиться к нему с опаской. А дядя Витя без остановки заразительно смеется, и я внезапно почувствовал, что дядя Витя совсем не страшный. Блестящие металлические пуговицы на его пиджаке кажутся мне сокровищем, и я их жадно разглядываю.
Суматоха улеглась, взрослые сидят за столом и разговаривают, а я с восторгом примеряю огромную фуражку дяди Вити с блестящим козырьком. Дядя Витя достал из своего коричневого чемодана какой-то ящик и странное деревянное устройство из множества гладких коричневых палочек. Бабушка начинает причитать: "Да куда ж ты деньги тратишь!? Зачем тебе этот аппарат? Одёжу бы лучше купил". Дядя Витя начинает горячо доказывать, что денег у него "куры не клюют". Мне сразу стало интересно, сколько же у дяди Вити кур? Больше, чем у нас, или нет? "А у нас Хромоножка замерзла. А сколько у тебя кур, дядь Вить?". Все весело смеются, а дядя Витя гордо говорит, что кур у него нет, зато денег - куры не клюют. Я ничего не понимаю, и все смеются еще сильнее.
Потом дядя Витя стал показывать какие-то блестящие картинки, на которых были какие-то люди, в таких же формах, как и дядя Витя, ну прямо как живые.

- Это ты их нарисовал, дядь Вить?.
- Да я, только не нарисовал, а сфотографировал. Это называется фотокарточка, а вот это - фотоаппарат. Давай-ка я тебя и всех сфотографирую.
- И мы тоже попадем на фотокарточку!?
- Конечно!

Я живо представил себе, что дядя Витя прилепит меня с помощью этого страшного фотоаппарата на такую же картонку, и буду я навсегда пленен, как и его друзья, на блестящей картинке. Дядя Витя будет меня всем показывать, а я не смогу и пикнуть, прилепленный намертво. Мне стало так страшно, что я с трудом пролепетал: "Не хочу на фотокарточку!". Я с трудом объяснил, чего я боюсь, и все громко расхохотались. Тогда дядя Витя придумал коварный план. Он сейчас сфотографирует бабушку и тетю Лиду, а я смогу убедиться, что ничего страшного с ними не произойдет. Я напугался еще сильнее. "Этот дядя Витя хочет всех нас налепить на свои картонки!" - пронеслось в моей голове, и у меня открылись все шлюзы для слез и рева от ощущения, что все мы пропали. Никакие увещевания не помогали. Я ревел, как пароходный гудок. Бабушка и тетя Лида приняли единственное разумное решение, чтобы спастись от грозившей им глухоты: "Давай, быстрей нас фотографируй, а то он не успокоится". Еще несколько минут я пугал всех прохожих, думавших, что у Усольцевых испытывают новую сирену. В конце концов, когда я в душе простился со своей любимой бабушкой и тетей Лидой, дядя Витя чем-то щелкнул из под черной шали и сказал: "Готово!". Тетя Лида и бабушка встали со своих мест, дядя Витя вылез из под шали. "Ну вот и все, никто никуда не налепился. Зря ты боялся", - тетя Лида стала меня успокаивать, и бабушка тоже улыбалась мне живая и не обездвиженная. Я постепенно успокоился, но червь сомнения еще во мне шевелился. Они - большие и в фотоаппарат могли и не войти. А меня это чудище заглотит с легкостью.
В конце концов объединенными усилиями взрослых меня удалось сфотографировать. Я уже не ревел, но оставался неуверен, что выйду из этой истории без ущерба своей свободе.
Дядя Витя оказался кладом. Он не был военным, как мне хотелось бы, а был шахтером и работал под землей. Он мне, как равному, рассказывал о шахте, как там глубоко, и какая шахта большая. Но он все-таки и военным побывал! Он был танкистом на войне, и я был от этого просто счастлив. Мы ходили на тот берег, лазили по белым скалам, отражавшимся в тёмной воде, и фотографировали все подряд. Дядя Витя доверил мне ношение хрупкого деревянного штатива. Была у нас и чудная вылазка на лодке далеко-далеко на тот конец залива, где цвели роскошные белые и желтые кувшинки и росли вкусные корешки раиса. Счастливые деньки с дядей Витей быстро кончились. Он пообещал мне на будущий год обязательно приехать, и я начал его ожидать сразу же после его отъезда.

* * *


Напротив нас поселились какие-то новые люди, у которых оказался ребенок -всего на год старше меня. Волей-неволей мы подружились. Славка был на удивление разбойный тип. Его постоянно подмывало устроить какую-нибудь пакость: украсть огурцы в чужом огороде, вымазать забор грязью, разбить окно. Он все время подбивал меня на такие подвиги, и я частенько соглашался, хотя бить стекла я отказался категорически. Славка казался мне смельчаком, и я старался ему не уступать, хотя и догадывался, что подвиги в стиле Славки до добра не доведут.
Однажды Славка предложил мне сбежать из дому, чтобы мы стали путешественниками. Что это такое, я еще не знал, но сбежать из дому показалось мне заманчивым. Мы собирались не более пяти секунд, и тут же направились "куда глаза глядят". Наши глаза глядели прямо на речку и на белые скалы на другом берегу. Туда мы и направились. Против нашего огорода речка была мелкой, и ее можно было перейти даже таким карапузам, как мы. Но в тот знаменательный день нашего побега на мельнице что-то открыли, и вода поднялась выше обычного. Как всегда, Славка послал меня вперед, и я смело пошел в воду, неся одежду в руках над головой. Но скоро ноги мои потеряли опору, и я ими заболтал, следуя какому-то инстинкту. Так, бултыхая ногами, я удержался на плаву и через пару метров почувствовал вновь песчаное дно. С перепугу я не сообразил, что я переплыл речку. Но через мгновение я это понял и зашелся от восторга. Я тут же сложил одежду на другом берегу и направился назад. Славка не решался заходить далеко и топтался на месте, задирая подбородок. Я почему-то почувствовал свою полную власть над водной стихией и смело зашел в воду, помогая уже себе руками. Я, видимо, был еще очень мал и не утратил природные инстинкты. Я поплыл, как будто всю жизнь плавал, "по-собачьи". Я переплыл к Славке и стал его подбадривать повторить мой подвиг. Славка долго не решался, но когда я стал плавать кругами вокруг него, он решился. Он вступил в воду с выпученными глазами и забил ногами. Его одежда попала в воду, он задергался и ... поплыл. И у него от восторга свело дыхание. Не огорчаясь из-за намокшей одежды, он тут же бросился назад. И мы стали плавать. Уже через полчаса мы освоили плавание "вразмашку" и на спине. Вода стала нам подвластной стихией, и счастью нашему не было конца. Про побег мы забыли.
Наши упражнения на воде заметили на мельнице, и один молодой мужик прибежал нас спасать. Но увидев, что мы не собираемся тонуть, а даже ныряем, только покачал головой от изумления. Мне в это время не было и пяти лет.

* * *

Через неделю меня устроили в детсад. Это было и неприятно и здорово. Оказалось, что я какой-то неполноценный, потому что у меня нет папы. Я до этого даже и не задумывался, нужен ли мне папа или нет. В детсаде безотцовщиной оказался я один, и все мои сверстники решили, что я достоин презрения. У всех были папы, которые были героями на войне, а у меня главный герой - дядя Витя, но это не считалось: дядя Витя был далеко, и не был он мне папой. На мое счастье не закомплексовался я на этом своем недостатке, а как-то забыл о нем, как и мои презиратели, быстро пожелавшие играть со мной. У меня оказался не только самый звучный голос, но и рисовать я мог всем на зависть. Да и ростом я оказался выше всех. Так что избежал я вполне реального одиночества в силу своего неполноценного семейного происхождения. Через несколько дней после моего появления в детском саду нас повели купаться на речку, где вода была по колено нам самим. Тут-то я и блеснул своим умением плавать! Я решительно заявил, что меня не устраивает купанье на таком мелководье. Я умею плавать и пойду искать глубину. Не успела воспитательница мне возразить, как я рванул бегом в сторону - где речка поглубже - и сиганул с берега в воду. Всех моих приятелей и, особенно, воспитательницу охватил столбняк. Я вынырнул и под вопли воспитательницы демонстративно поплыл вразмашку на другой берег. Там я развернулся и поплыл назад на спине. Вопли стихли, воспитательница поняла, что мне утонуть не суждено - уж очень естественно держался я на воде. Этот заплыв поднял мой авторитет до небес. Все захотели быть моими друзьями.
Еще пару раз выводили нас на теплую речку, и я уже законно плавал на глубине под присмотром воспитательницы. Я ликовал. Ну и пусть у всех есть папы, а я зато умею плавать!

* * *

Но вот случилась беда. Я заболел скарлатиной. Я помню только, как я иду в сопровождении бабушки и бабы Груни в больницу. Все мы несем постель для меня. В больнице были только голые кровати. Потом начались недели беспамятства, когда я уже обеими ногами стоял в могиле, но каким-то образом оттуда выкарабкался. Когда я шел назад из больницы с тем же эскортом, я уже не мог нести свою подушку. Меня качало, и я впервые познакомился с головокружением. Все вокруг сокрушались и жалели меня. "Осложнение на ноги", - это я слышал со все сторон. Осложнение на ноги оказалось таким, что я практически не мог бегать. Ноги мои отказывались летать, как раньше. По вечерам начались жуткие боли, от которых меня спасала только горячая вода в тазике. Для спорта я был уже навсегда потерян.
Я отходил от болезни дома, разглядывая картинки в двух толстых книгах с толстыми белыми страницами. Книги были без обложек. Картинки в них были необычайно интересные и будили безудержную фантазию. Это были два тома из какой-то детской энциклопедии дореволюционного издания. Типографское качество этих оборванных томов было настолько лучше, чем у всех прочих книг, что меня никакие другие книги не интересовали. Особенно чарующей была для меня картинка под калькой, на которой были изображены краски солнечного спектра. Это были чрезывачайно сочные цвета. Фиолетовый цвет казался мне самым волшебным. Мой глаз не мог от него оторваться. Множество других картинок также были очаровательными. Их можно было разглядывать бесконечно.

* * *

Бабушка как-то принесла домой большую книжку сказок и начала мне их читать, водя пальцем по строчкам. Я сидел против нее и внимательно следил за пальцем. Тетя Лида, заметив, что слежу я очень уж внимательно, посоветовала мне сесть рядом с бабушкой, чтобы я следил за пальцем, глядя на книгу не наоборот. Тетя Лида почувствовала, что я так смогу под бабушкин палец освоить чтение, и вовремя меня посадила правильно. Бабушка стала регулярно приносить книжки со сказками из библиотеки, и я с наслаждением слушал и наблюдал за ее пальцем. Где-то в зиме я понял, что я читаю уже самостоятельно. Я заявил бабушке, что могу читать и без ее помощи. Она заволновалась и попросила меня продолжить чтение. Я и продолжил. Без ошибок и в том же темпе, что и у бабушки. Так я научился читать, не зная толком, что такое буква.

Однажды меня пробудили в ночи какие-то звуки. Я открыл глаза и увидел как мама украшает елку. Я не поверил сам себе и тут же уснул снова. При пробуждении утром я увидел роскошно украшенную елку. Значит это был не сон! Значит мама дома! Я громко закричал: "Мама! Мама! Иди сюда!". На мой крик пришла бабушка и сказала, что мамы нет, почему я решил, что она дома? Я потупился и стал объяснять, что я видел ночью маму, как она украшает елку. "Нет, Володенька, это тебе приснилось. Ночью сюда приходил Дед Мороз. Он оставил тебе елку и подарок. А мама придет завтра". Подарок оказался под елкой и был он роскошный: несколько пряников, кулечек конфет-подушечек и несколько обернутых в бумажки карамелек. Ай да Дед Мороз - волшебник! Я немедленно поверил, что все так и было. Кто же еще, кроме Деда Мороза, способен раздобыть такие сокровища!

Зима смягчилась, морозы кончились, и я прогуливаюсь в центре нашего села, где нет жилых домов, а только магазины и конторы. На магазинах красуются вывески, которые я начинаю громко читать. Рядом с универмагом стоит рекламный щит Районного Дома Культуры с рекламой кино. Рекламу я прочитать не могу - слишком уж замудренные буквы оказались на ней. Я обхожу площадь по кругу, читая все вывески подряд. На одном доме я вижу знакомое слово "Библиотека". Вот откуда приносит бабушка книги! И я смело открываю калитку. Я вваливаюсь в полутемный коридор и иду дальше на свет. Коридор заканчивается какой-то комнаткой, из которой ведут несколько открытых дверей. В комнатах за этими дверями все заставлено стеллажами с книгами. Слева из-за стойки появляется строгая молодая женщина.

- Тебе что нужно, мальчик?
- А я читать умею!
- А ты разве ходишь уже в школу?
- Неа, мне еще пять лет только, но читать я умею
- Ой, какой ты большой, неужели тебе пять лет, кто тебе это сказал?
- Бабушка.

К нам присоединяется еще одна женщина, уже пожилая и еще более строгая. Сердце мое ушло в пятки. Я почувствовал себя провинившимся. Вторая строгая женщина говорит:

- А ты знаешь, что обманывать нельзя. Как же ты можешь читать, если ты не ходишь в школу!?
- Я не обманываю, я правда умею читать, - я готов был разреветься.
- Ну хорошо, успокойся. Прочитай-ка нам вот тут.

Строгая библиотекарша достает большую книгу и показывает мне заголовок. "Русские народные сказки", - выстреливаю я, обиженный недоверием. "Очень хорошо", - замечает она и открывает книжку.

- Прочитай заголовок.
- По щучьему веленью.
- Очень хорошо, а теперь прочитай нам дальше.

Я ободряюсь и начинаю читать, стараясь достичь максимальной скорости. Обе библиотекарши переглядываются, и старшая спрашивает: "А ты чей, как тебя звать?". Из-за моего детсадовского опыта я уже твердо знаю, что звать меня Володя Усольцев. Я гордо сообщаю, кто я есть. Женщины опять переглядываются. Старшая говорит тихо своей сотруднице: "Я их знаю, Усольцевых. Они тут недалеко на Горького живут". Другая шепотом отвечает: "Я тоже о них слышала". Старшая опять обращается ко мне:

- Так что же ты хочешь?
- Я читать хочу, дайте мне книжку!
- А кто будет говорить, "пожалуйста"?

Я хлопаю глазами. Что такое "пожалуйста", я еще не знаю. Старшая поняла мою проблему и мягко говорит:

- Когда что-нибудь просят, говорят всегда "пожалуйста"; а когда получат, говорят "спасибо". Тебя разве этому не учили?
- Неа.
- Ну так знай, что вежливые люди всегда говорят "дайте, пожалуйста", а невежливые, только "дайте".

Я стою с понурой головой и не могу понять, что она ко мне пристала. Что такое "вежливый человек"? Это хороший или плохой? Наверное, это хороший. И я мямлю: "Дайте, пожалуйста". Я тут же спешу добавить: "Спасибо". Обе женщины улыбаются. Старшая говорит младшей: "Заведите формуляр, похоже у нас будет новый читатель". Она подает мне ту самую книжку, послужившую для моей проверки, и я собираюсь уже ретироваться. "Постой, когда прочитаешь, принесешь эту книжку назад и получишь новую. Книжку, смотри, береги, не пачкай!". Вот здорово, мелькает в моей голове, так я тут все перечитаю!
Страшно счастливый я гордо спешу домой, переходя временами на бег, который я заново осваиваю после скарлатины. Бабушка ошеломлена не меньше меня, как это я сам записался в библиотеку!?

* * *

Зима закончилась. И хоть по ночам еще было вполне по-зимнему холодно, днем солнце припекало так, что с крыш градом посыпалась капель и стали отрастать забавные сосульки. Я пососал несколько сосулек и тут же заболел. Я сижу дома под арестом и наблюдаю, как на здании военкомата, хорошо видного из нашего окна, двое мужиков вешают большой красный флаг с черными лентами. Потом такой же флаг появился на сберкассе против военкомата. С площади из репродукторов полилась грустная музыка. Бабушка зашла на минутку зачем-то со двора, и я поспешил показать ей странные флаги. Бабушка внезапно вскрикнула, упала на стол и зарыдала самым горестным плачем. Я ничего не могу понять, начинаю трясти бабушку, а она не обращает на меня никакого внимания и продолжает рыдать. Я решил воспользоваться моментом и тихо сбежал на двор. С площади громко доносилась тягостная музыка, а вокруг все ликовало под ясным солнцем на безоблачном небе. Снег в огороде стал ноздреватым и блестел кристалликами льда, переливаясь разными цветами, если смотреть на снег и шевелить голову. Я от души наигрался с этими разноцветными лучиками, исходящими из снега, а бабушка и не помышляла загонять меня домой. Я сам вернулся в избу и застал бабушку все так же сидящей у стола, только она уже не рыдала, а тихонько всхлипывала.

- Ты чо плачешь, баб?
- Ой, Володенька, горе-то какое, Сталин ведь умер.

Я знал, кто такой был Сталин. Это был усатый попутчик Ленина, или наоборот, Ленин был попутчиком Сталина на многих картинках. Они всегда были рядом, когда были нарисованы в профиль. В анфас они чаще всего были поодиночке. Иногда они были в компании с двумя другими усачами и бородачами. Тех я еще не знал. Но меня никогда не интересовали эти картинки так, как солнечный спектр или литографическое изображение цеха по выделке кож на Нижегородской фабрике. Даже Емеля на печи казался мне намного замечательнее, чем эти волосатые люди. "А чо он такого сделал?", - спросил я, изумляясь, почему бабушка не плакала, когда умерла одна тетенька на нашей улице, и ее несли хоронить мимо нашего дома; а тут умерла картинка, а она так плачет. Бабушка только махнула на меня рукой и встала, наконец из-за стола, вспомнив, что зашла она взять воды для коровы.

* * *

Прокатилась очередная дружная весна. Дневное солнце и ночные заморозки быстро просушили улицы, и мне было вновь позволено гулять. Я очень люблю прогуливаться по площади. Мимо проезжают огромные лесовозы: пустые - в сторону Тасеева, груженные - в сторону Канска. В большом доме с окнами чуть ли не до пола размещались два магазина: в одном продавали хлеб, селедку и водку; во втором, в универмаге - ткани, сапоги и одежду. Через переулок был еще один магазин. Большая вывеска извещала: "Культтовары", но все называли этот магазин "Культмаг". Вот это магазин, что надо! В нем продаются игрушки. Я регулярно навещаю этот магазин и любуюсь на красочные жестяные машины, мотоциклы с седоками, на радужно разукрашенную юлу. На розовые целлулоидные куклы я и не смотрю: не девчонка же я! В один прекрасный день я, едва зайдя в "Культтовары", сразу увидел самую лучшую игрушку, какую я уже видел в детском саду: Это была заводная игрушка. Два самолетика с пропеллерами были прикреплены к концам коромысла и крутились вокруг центральной опоры, как бы гоняясь друг за другом. Самолетики жужжали пропеллерами почти как настоящие. Я внезапно почувствовал, что, если я этой игрушкой не буду обладать, то я умру. Преодолев страх перед суровой продавщицей, я с максимальной вежливостью попросил: "Дайте мне, пожалуйста, эту игрушку. Спасибо, а?". Продавщица заулыбалась:

- Молодец, умеешь говорить вежливо. Но игрушки у нас не даются, а продаются. Если хочешь, то можешь эту игрушку купить.
- Хочу! Продайте мне вот эту игрушку!
- А деньги у тебя есть?

Я знал, что деньги - это копейки и бумажки, которые бывают у взрослых. У меня денег не было, но я вспомнил, что копейки бывают иногда на улице под ногами. Я даже знал одно место, где кто-то когда-то растерял множество копеек. Если там покопаться как следует, то можно несколько копеек и найти.
С радостным чувством я выскочил из магазина, не удостоив продавщицу и намеком на "до свидания", и заспешил к заветному копеечному месторождению. Плодородное на копейки место было возле мельницы. Там в песке можно было раскопать глиняные свистульки и монеты. (Как они туда попали, я не могу сообразить и сейчас - пятьдесят лет спустя. Кроме пьяного сумасбродства ничего в голову не приходит). Я перерыл грязный песок, уже многократно перекопанный всеми дзержинскими пацанами, со всей тщательностью и раскопал-таки пяток монет. Я их отмыл и оттер, и они стали вполне пригодными для исполнения своей миссии - покупать. С чувством триумфатора вошел я в "Культмаг" и выложил свой капитал на прилавок, который как раз был мне до подбородка. "Вот Вам деньги, тетенька. Продайте мне, пожалуйста, ту игрушку", - я скороговоркой выпалил эти слова, чтобы скорее заполучить свою мечту. В магазине было несколько взрослых покупателей. Они засмеялись, и продавщица заулыбалась во весь рот. Смутное подозрение охватило меня, и оно тут же подтвердилось. "Э-э, мальчик, этих денег мало. Эта игрушка стоит дорого. За нее нужно платить бумажными деньгами". Продавщица показала мне зеленую тройку. Но это было излишним. Я знал и бумажные деньги. Бабушка завязывала их в маленький платочек, свернув несколько раз. Бабушка денег, конечно же, не даст. Очень она их жалеет, когда со вздохом заворачивает их в свой узелок. Смертельная тоска охватила меня. Не видать мне игрушки! Горечь в душе была настолько сильна, что я даже не заревел, а заплакал беззвучно. С опущенными руками и проливая потоки слез, пришел я домой. И тут меня осенило! Я сделаю себе бумажные деньги сам! Вон сколько у тети Лиды давно прочитанных журналов. Я быстро вооружился большими бабушкиными ножницами и стал резать журнальные страницы на "деньги" - маленькие прямоугольнички размерами примерно с рублевку.
Пришла тетя Лида из школы. Она вначале хотела меня отругать за то, что я без спроса искромсал журналы. Но услышав мое объяснение, зачем я это делаю, расхохоталась: "Глупенький, деньги из журналов не настрижешь, их зарабатывать надо". Я никак не мог поверить, что мои "деньги" хуже тех, что у бабушки в платочке. Мне вновь стало тягостно на душе, но я упрямо продолжал надеяться, что уж в магазине-то моим "деньгам" точно обрадуются. Вон сколько я их нарезал!
Собрав свой бумажный капитал, на который ушло не менее трех "Огоньков", я вновь заявился в "Культмаг". На сей раз в магазине никого не было кроме продавщицы.

- Вот, тетенька, возьмите бумажные деньги и продайте мне самолетики.
- Ах ты, боже мой! Это же простые бумажки, а не деньги. Вот посмотри, деньги совсем не такие.

Она показала мне сразу несколько купюр. И это было излишне. Я уже понял, что постигло меня фиаско. Тетя Лида была права, и не видать мне этой чудной игрушки. Вот тут уже я заревел в полный голос! Продавщица не знала, чем меня утешить, но спас ее и меня вошедший дядя Гоша Хромов, наш сосед. Мы были с ним на дружеской ноге. Продавщица рассказала про мою трагедию, и дядя Гоша заговорил со мною, как с равным: "Да плюнь ты на эту игрушку. Ты что, маленький что ли? Вот смотри!". Он взял кусок оберточной бумаги и быстро смастерил четырехлопастную бумажную вертушку, которую насадил на вытащенный из кармана гвоздик. Он провел рукой по воздуху, и вертушка быстро завертелась. Я затих. "Держи! Вот тебе игрушка получше!". Хлюпая носом, я взял гвоздик и сделал такое же движение, как и дядя Гоша. Вертушка ожила. Ожил и я. Хоть и не повезло мне с заводными самолетиками, вертушка дяди Гоши была, пожалуй, не хуже. Я ушел из магазина счастливый. Дома я после нескольких неудач сделал еще одну бумажную вертушку сам. Я тут же подарил ее Славке, и мы вдоволь наигрались весело вращающимися на ветру вертушками, изображая из себя самолеты.

* * *

Наступило очередное лето, и я опять попал в детский сад. Я впервые почувствовал свое огромное превосходство над своими сверстниками. Я уже перечитал почти все сказки из библиотеки. Я умел плавать. Я только не мог играть в догоняжки. Меня мог догнать любой карапуз из младшей группы. И мне стало в детском саду ужасно скучно. Мне не позволяли читать и заставляли делать какие-то глупости. Петь мои любимые песни тоже мне не позволяли, а пытались научить петь Гимн. Гимн казался мне неинтересным. И я, не долго думая, из детского сада ушел. Бабушка посокрушалась, но быстро смирилась. Похоже, она меня поняла. И я остался самым активным читателем библиотеки.
Мой дружок-сосед Славка портил мне жизнь, издеваясь над моей возникшей из-за скарлатины малоподвижностью. Он провоцировал меня на беготню и несомненно делал благое дело. Я медленно и верно учился бегать снова. Я мог уже по-настоящему бегать, только делал это медленно и неловко. Боли в ногах стали возникать все реже и реже, но не оставляли меня совсем еще многие годы.
Моя мама была переведена на работу в совхоз. Это было намного ближе, чем Шеломки, и она стала появляться у нас с бабушкой гораздо чаще. Однажды она забрала меня с собою. Совхоз мне ужасно не понравился. В Дзержинске дома были веселые, почти у каждого дома был палисадник, вдоль улиц были проложены тротуары из толстых плах. Совхоз показался мне концом света. Все здесь было уныло. Зато было и здесь свое чудо: в нашей комнате была тарелка радио и на потолке висела настоящая электрическая лампочка, которая светила намного лучше, чем керосиновая лампа. Я страшно загрустил по дому в Дзержинске, по нашей корове, по соседу Славке, по Усолке, текущей рядом с нашим огородом. Слоняясь в унылых чувствах возле конторы совхоза, где стояла полуторка, я уловил, что полуторка готовится отъехать в Дзержинск. Не долго думая, я полез в кузов. Сидевшие в кузове взрослые отнеслись к моему поступку без тени смущения, и я уехал. Когда я заявился у бабушки, а она поняла, что я так вот без предупреждения сбежал, ей стало плохо. Я стал постепенно соображать, что я сделал что-то ужасное. Бабушка тут же мне это подтвердила, нашлепав мой зад лучинками для растопки. Потом она бросилась на почту и не скоро вернулась назад. Она послала телеграмму маме, что я не пропал, а нахожусь дома.
Я рассказал эту историю своему дружку Славке, и он тут же предложил мне исправить мою ошибку и снова сбежать, теперь уже назад в совхоз. Он готов присоединиться ко мне, так как он не оставляет мысль стать путешественником. Идея мне страшно понравилась, и мы тут же отправились в совхоз. Дорогу я хорошо запомнил, и мы протопали уже километра три. Наш путь перегородило стадо коров. И тут я понял, что есть и у меня преимущество перед казавшимся мне смельчаком Славкой. Смельчаком он был, однако, несовершенным: он страшно боялся коров. Как я его не уговаривал и не убеждал, что коровы не сделают нам ничего плохого, он категорически развернулся и постарался поскорее вернуться назад. "Вот ты каков!" - подумал я с горечью и хотел продолжить путь один. Но тут меня осенило, что я не исправляю свою недавнюю ошибку, а повторяю ее. И я, гонимый раскаянием, пошел следом за Славкой в сторону Дзержинска.

* * *

Через пару недель я был снова вывезен в совхоз. Я не делал больше попыток убежать, но отчаянно страдал от отсутствия общения. Я сходил с ума от одиночества и искал себе друзей, грустно бродя по унылому совхозу, в котором и улиц-то не было. В одном месте я обнаружил признаки жизни с детьми моего возраста. Это была колония поразивших меня землянок. Многие люди в совхозе жили в землянках, чего я еще не видел. Едва я туда заявился, как все подняли меня на смех. "Татарин, татарин!" - кричали дети, а я не мог понять, почему они меня так зовут. Уже много позднее разобрался я, что в паспорте моей мамы какой-то балбес из сельсовета вписал в графе национальность вместо "чувашка" - "татарка". Чем он руководствовался, сказать с уверенностью невозможно. Можно лишь предполагать, что он никогда не слышал о существовании чувашей, и написал на всякий случай более понятное слово. Так стала моя мама ни с того, ни с сего татаркой, а я, естественно, татарином. Мама моя работала в совхозной школе завучем, была у всех на виду, и, как представительница интеллигентской профессии, пользовалась заслуженным пролетарским презрением, что сразу распространилось и на меня.
Я обиделся и направился назад. Но не тут-то было. Меня окружила кучка пацанов и стала хороводом скакать вокруг и дразнить: "Эй, татарин. Эй кацап!". Я взревел и пошел напролом из круга. Мои мучители меня пропустили, но не отставали. Преследуемый до самого дома, я как-то машинально схватил подвернувшуюся толстую палку и стал ею угрожающе размахивать. Мои обидчики отступили и стали дразнить меня на расстоянии. Особенно изголялся один чумазый мальчишка с кучерявой, как у негра, шевелюрой. Я вскипел и запустил в него палкой. Попадание было более чем точным. Палка угодила негроподобному по ноге ниже колена. Он завопил, как резаный, и упал. Я же поспешил к себе домой, весь кипя от возмущения. Позднее оказалось, что у Володьки Грачева от моего удара случился перелом какой-то кости, и он долго носил гипс. Самым странным во всей этой истории было то, что мне не было никакого нагоняя за это членовредительство. Более того, оно оказалось очень полезным. Те же самые мальчишки перестали меня дразнить, а заявились уже на следующий день: "Эй, завучев сын, пойдем играть!". Я перезнакомился со всем подходящим контингентом, и жизнь моя в совхозе перестала быть мучительной. Вскоре присоединился к нам и освобожденный от гипса подраненный мною Грач.
Жизнь в совхозе резко отличалась от жизни в Дзержинске. Здесь я впервые попал в кино, и оно меня потрясло. Впервые увиденный мною кинофильм был знаменитый "Броненосец Потемкин". Все мои совхозные друзья были дети шоферов или трактористов и имели уже близкое знакомство с техникой. Я был против них полный профан и испытывал к ним неподдельную зависть. Техника в совхозе сопровождала нас на каждом шагу. Особенно внушительно смотрелись колесные трактора с большущими стальными шипами на стальных колесах. Были в нашем совхозе и новинки - два гусеничных трактора "НАТИ". Ну а комбайны "Сталинец" вообще были верхом технического прогресса. Нет, не так уж страшно жить в этом унылом совхозе!
Хоть я и поразил своих новых друзей умением бегло читать и, главное, умением плавать, я, тем не менее, быстро попал во второй сорт человечества из-за моей явной малоподвижности. Я уже снова умел бегать, мог даже долго бежать, но не давался мне настоящий стремительный бег, не несли меня ноги, как надо бы.
Я много узнал нового в совхозе. Оказывается, самые правильные люди на свете - это украинцы. Все остальные - это просто мусор. И русские совершенно напрасно считают себя положительными героями. На самом деле они - кацапы немытые. Мне было обидно, что я - не украинец. К счастью, не были мои новые друзья последовательны в своей национальной спеси и не травили меня, как того можно было бы ожидать. Чем-то был я им интересен, и они прощали мне мою национальную третьесортность. Как официально признанный татарин, был я человек третьего сорта - второй сорт доставался русским. Узнал я и другие премудрости жизни: слушаться взрослых могут только недоумки и маменькины сынки; руки надо держать всегда в карманах и регулярно плеваться сквозь зубы, стараясь плюнуть как можно дальше, а самая правильная одежда - это фуфайка и кирзовые сапоги с голенищами гармошкой. Использовать имена в речи, всякие там Пети, Мани, Вани - просто позор. У каждого уважающего себя человека должна быть кличка, например Хмырь, или Чинарик, или Карась, наконец. "Татарин" стала моей кличкой, и я вынужден был с этим смириться.

* * *

Приближался знаменательный день - 1 сентября. Я уломал маму пустить меня в школу, несмотря на то, что мне только-только исполнилось 6 лет. Я мог считать себя вполне пригодным для школы, потому что в главной науке - в чтении - был я уже большой мастак. Я уже знал все тонкости письменного языка: коварство мягкого и твердого знаков не заставало меня врасплох, расхождения на письме и в речи стали для меня обыденным явлением, и я никогда уже не произносил на конце прилагательных родительного падежа "го", а правильно заменял "г" на "в", как и вместо "что" спокойно говорил "што". И скорость чтения у меня уже приближалась к максимуму.
Школа была рядом с нашим жилищем. Это был продолговатый барак, в котором было 4 классных комнаты, учительская и коридор. Мама несколько раз брала меня с собой в школу, и я был потрясен увиденным. Парты показались мне сложнейшими сооружениями, за которыми так уютно было бы посидеть и пофантазировать. Черные классные доски внушали сильный пиетет. А глобус на скошенной оси-подставке вообще меня очаровал. Мне страшно захотелось стать учеником, и мама в конце концов сдалась.
Первого сентября 1953 года я, затянутый в военного образца серую неудобную форму, стал в линейку, сильно трясясь в коленках. Столько народу в одном месте я еще не видел. Мои друзья из тех, что постарше, растворились в океане незнакомых лиц. Ударная волна демографического взрыва 1946 года докатилась до первого класса школы. На другом полюсе школы - в пятых-седьмых классах - скопились почти взрослые громилы - многократные второгодники и лишенные возможности учиться вовремя переростки военной поры. Я был самый младший из первоклашек, хотя ростом был в самых первых рядах.
Начался урок. Учительница рассказывала что-то непонятное о заботе партии и правительства о подрастающем поколении. Это был какой-то иностранный язык, хотя каждое из слов было явно русским. Я с трудом дождался настоящего урока - чтения. Я сходу заявил, что я уже умею читать. К моему огромному изумлению вызвало это мое бахвальство страшное недовольство учительницы. Она строго приказала мне сидеть и "не мешать учебному процессу". От "учебного процесса" я горько разрыдался. Учительница разозлилась еще сильнее, и я был выставлен в коридор. С ревом потопал я домой, близкий к тому, чтобы умереть от горя. У порога меня ждал новый удар: дверь была закрыта, и я не мог попасть домой. Я уселся на порожек и предался отчаянию, тихо всхлипывая. Прибежала встревоженная мама и завела меня в дом. Она строго сказала мне: "Вот видишь что бывает, когда приходишь в школу раньше положенного срока. Все, пойдешь в школу на будущий год".

* * *

Начались серые будни. Мы жили в больничном бараке, занимая одну комнату. В комнате стояла большая печка и было огромное окно. Потолок был в два раза выше, чем в доме у бабушки. По соседству такую же комнату занимал одинокий старик Янковский. Он отличался от всех виденных мною до сих пор людей умными и добрыми глазами. Почему-то его люто ненавидел весь совхоз, и взрослые, и дети. "Жидовская морда" слышалось со всех сторон. Он был ссыльный, работал в совхозной конторе и странным образом не страдал от отношения к себе окружающих. Я стал его лучшим другом и раздирался противоречиями. Я любил заходить к нему в гости и рыться в его книжно-журнальном богатстве. И я не мог понять, чем он так неприятен моим друзьям. Мне не хотелось быть белой вороной, я тоже был бы рад презирать старика Янковского из чистой солидарности с моим окружением, но не видел никаких причин для этого. Наоборот, этот жид казался мне намного приятнее и интереснее всех совхозных матершинников - родителей моих друзей. Для взрослых я был каким-то отбросом - "татарчонком". Никто из взрослых не находил для меня доброго слова. "А ну тикай отсюда, татарва чумазая!", - чаще всего слышал я в свой адрес. Дети были ко мне снисходительнее.
На мое счастье меня избрал своим другом мой авторитетный сосед, живший против нашего порога, Шурка Штыленко, или просто Штык. Это был силач, учившийся уже во втором классе, и никто не рисковал вступать с ним в единоборство. Он мог бы запросто отколотить и пятиклассника. Чем привлек его я, не знаю и до сих пор. Его отец был автослесарем и работал в мастерских. Он был вечно вымазан мазутом и каждое воскресенье напивался. Мать у него подрабатывала портнихой. Чем-то это семейство отличалось от всей остальной совхозной публики. Отец Штыка не обзывал меня, а наоборот приветствовал нашу дружбу. Эх, какое это наслаждение - придти в мастерские и любоваться на разобранные трактора и машины, наблюдать за работой станков. Иногда отец Штыка доверял нам подержать какой-нибудь инструмент, и это было верхом блаженства. С появлением такого друга, как Штык, я перестал чувствовать себя в совхозе неуютно.

Бабье лето сменилось противной холодной слякотью. Чернозем под ногами превратился в липкую кашу. Мама приобрела мне блестящие резиновые сапоги. Я тут же опробовал их водостойкость в большой луже против магазина. Я старался бродить по луже как можно аккуратнее, но вскоре оказалось, что я начерпал полные сапоги грязной воды через верх. Вечером меня ждала заслуженная порка. На следующий день я был заперт на ключ. С этого и началась особая глава моей жизни. Мама упростила себе воспитательную задачу с помощью дверного замка. Я оказался на несколько лет в положении частично заключенного. Пока мама была на работе, я должен был один сидеть взаперти. Это, как я сейчас понимаю, сделало меня в определенном смысле уникумом. Я легко смирился с положением заключенного и находил в нем свою прелесть. Во-первых, я обнаружил, что в комнате с высоким потолком поется намного лучше, чем где-либо в другом месте. И я самозабвенно пел часами. Иногда из больничной половины стучали в стенку, требуя, чтобы я замолчал. Как-то раз пришла наша совхозная врачиха и поговорила с мамой: "У Володи явный певческий талант, мы его с удовольствием слушаем, пусть поет. Только с часу до четырех пусть он, пожалуйста, молчит. У больных в это время - мертвый час". Я сидел рядом и, слыша это, был на седьмом небе от счастья. На время певческого табу я нашел себе другое удовольствие, и это было во-вторых. Я получил повод и возможность для мечтаний. Я лихо фантазировал, мне представлялись дальние страны, экзотические фрукты, дикие звери, фантастические машины. Я был водителем всех видов транспорта, я сражался в морском бою и закрывал грудью вражеские амбразуры. Я был даже вождем, как Ленин и Сталин. Буйная моя фантазия превратила мое почти тюремное существование в праздник души.

* * *

Зима пришла в середине октября, и мама тут же повесила выстиранное белье на мороз. Я увидел в вывешенных простынях замечательную мишень для прицельной стрельбы из лука. Я уже умел делать замечательные луки. Пока мама возилась с приготовлением обеда, я с удовлетворением убедился, что я - классный лучник. Все мои попытки расстрелять мишень с двадцати шагов оказались успешными. В мишенях - простынях засияли дырки от моих стрел. Я уже хотел было позвать маму и похвастаться своей меткостью. Но мама вышла сама и первой обнаружила дырки. По ее лицу я немедленно понял, что моя похвальба была бы сейчас не к месту. Мама не заметила меня, и я тихо скрылся за углом больницы и, обежав по большому кругу контору и магазин, пошел домой как ни в чем не бывало. Мама была огорчена, но молчала. Она решила, что это все происки националистически настроенных хохлов.
На другой день сильно потеплело и снег стал липкий и влажный. Штык научил меня делать снежную бабу, и мы с ним накатали несколько здоровенных баб. При этом я основательно вспотел и, как водится, простыл. Я попал на неделю в больницу - через стенку от своего жилища. Ангина.

* * *

Праздник седьмого ноября 1953 года мама отмечала очень роскошно. Бабушка в Дзержинске вообще как-то игнорировала и Седьмое ноября, и Первое мая. Мама напекла всяких красивых и вкусных булочек, принесла откуда-то смородиновое варенье, и я был на седьмом небе. Меня разобрало любопытство, а почему сегодня такой праздник и что такое "да здравствует три шесть-ая годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции"? Я еще не умел расшифровывать двузначные числа, поэтому прочитал здравицу на появившемся плакате именно так. Мама долго мне объясняла, как рабочие и крестьяне - это те, кто работает - прогнали седьмого ноября буржуев - это те, кто не работает - и теперь мы живем все счастливо, а раньше рабочие и крестьяне жили в бедности и в несчастье.

- А мы рабочие и крестьяне?
- Ну, как тебе сказать, мы трудовая интеллигенция.
- А это хорошие люди, как рабочие и крестьяне?
- Конечно, это хорошие люди, они работают, только не руками, а головой.
- А почему буржуи не работают?
- А это лодыри, которые себе только все присваивали, что рабочие и крестьяне сделали.

Я понял, что буржуи - очень плохие люди, еще хуже прокурора с собакой. А рабочие и крестьяне - такие молодцы, взяли всех плохих - буржуев - и выгнали. Тут меня осенило: "А Моисеевна тоже была буржуйкой!?". Мама замялась. О том, что Моисеевна была буржуйкой, уже кто-то упоминал в моем присутствии. Я хорошо помнил Моисеевну и была она для меня доброй феей. Я страшно боялся, что мама подтвердит, что Моисеевна была буржуйкой. Мир бы тогда для меня раскололся. Мама выкрутилась, сказав, что Моисеевна буржуйкой не была, это ее так по злобе кто-то обозвал. Она была трудовой интеллигенткой. У меня упал камень с души, Моя любимая Моисеевна не оказалась нехорошей буржуйкой.

* * *

После праздника в школе начались каникулы. Но мама оказалась занята еще сильнее. Какая-то конференция в РайОНО требовала ее нахождения в Дзержинске. Мама не решилась запирать меня на несколько дней и взяла с собой к бабушке. Уже вовсю царила зима. Снег покрыл землю толстым пушистым покровом, на дорогах телеги давно сменились санями. Езда в санях мне понравилась больше, чем на телеге. Полозья весело скрипели, и катились сани заметно быстрее. Когда мы пришли к бабушке, меня поджидала грандиозная новость: тетя Лида родила мне братика. Она была еще в больнице, но скоро появится дома. Я был смятен и не знал, радоваться мне или огорчаться. Внезапно я отошел куда-то на задний план. Бабушка и мама только и говорили об этом событии. В комнате появилась взявшаяся откуда-то кроватка-качалка.
Два дня спустя тетю Лиду привезли из больницы на санях. Она вошла, неся в руке толстый сверток. Суета взрослых меня раздражала. Чего тут такого, маленьких не видели, что ли? Но когда все страсти улеглись, и мой загадочный братик, поорав немного, успокоился, накормленный тетей Лидой, начался выбор имени. Это мне понравилось - меня пригласили к этому творческому процессу. Все мои предложения, однако, были отклонены. Все, что я предлагал, было грубым: Колька, Витька, Петька - все не годилось. Я получил выговор за то, что употребляю неправильные имена: надо говорить Коля, Витя, Петя. Я насупился. Ох уж эти женщины, не понимают, что за такое сюсюканье позору не оберешься. Имена должны быть ударными и хлесткими, чтобы не возникало подозрений, что тут чего-то лопочут маменькины сынки, а наоборот: тут разговаривают лихие, способные постоять за себя смельчаки, умеющие и бычком затянуться, и свистнуть в два пальца, и плюнуть сквозь зубы метров на пять. Все имена были перепробованы, и тут я задумался над именем Сережа. Правильная модификация слюнтяйской формы Сережа - Сережка - не показалась мне достаточно хлесткой. Скорее наоборот, человек с именем Сережа может внушить больше уважения чем Сережка. Так пусть будет Сережа! Я стал настаивать на этом имени, и тетя Лида меня горячо поддержала. Был у нее любимый герой - молодогвардеец Сережа Тюленин. Бабушка и мама тоже присоединились. Так и вошел в мою детскую судьбу мой двоюродный братик Сережа.

* * *

Я уже перечитал почти все сказки. Возник дефицит нечитанного. И мама его быстро устранила. Она купила мне несколько книжек про Володю Ульянова и отличный том Корнея Ивановича Чуковского. Я был в восторге от этих книг. Особенно понравился мне Володя Ульянов, из которого потом стал сам Ленин. Я самым естественным образом увидел себя в подобной роли. Я буду учиться только на одни пятерки а потом буду прогонять буржуев и тоже стану новым Лениным.
Мама выписывала "Учительскую газету", "Красноярский рабочий" и районную многотиражку "Дзержинец". Я с удовольствием читал и эти газеты, не смущаясь тем, что ничего в написанном не смыслю. Сам процесс чтения доставлял удовольствие и будил фантазию, которая строила свои понятные мне представления на основе любого газетного контекста, каким бы непонятным он не был.
В мои руки стали все чаще попадаться идеологически правильные книжки про юных подпольщиков, партизан, революционеров. Очень быстро стал я жертвой этой отфильтрованной пропаганды. Я люто возненавидел всех буржуев и восхищался подвигами детей рабочих и крестьян. Немного угнетало меня то обстоятельство, что не было в книжках героев из трудовой интеллигенции. Наоборот, все интеллигенты оказывались прихвостнями у буржуазии. И я твердо решил учиться на одни пятерки и стать потом трактористом, воплощением рабочего и крестьянина одновременно.
Выбором своей будущей профессии я занялся уже давно. На обычный праздный вопрос взрослых: "Кем ты хочешь стать?" - я отвечал по-разному. Вариантов было пять: моряком, летчиком, танкистом, шофером и трактористом. Мои наклонности могли поменяться несколько раз в день. Начитавшись книг про подпольщиков, партизан и революционеров и проделав впервые в жизни социологический анализ, я твердо осознал, что только трактористы являются солью земли. Они работают на сложных машинах, как и рабочие у станков, и пашут землю, как крестьяне. Значит и есть они самые первосортные рабочие-крестьяне. И только им позволено быть подлинными героями и хозяевами жизни. Даже шоферы не были так полноценными. С моряками, летчиками и танкистами вообще возникала неувязка. Неясно, рабочие они или крестьяне. Хорошо, если всего-навсего интеллигенты. А вдруг буржуи!?
Так появилась у меня первая долгоживущая мечта о карьере тракториста и вождя всех рабочих и крестьян. Проникшись любовью к трактористам, я стал крутиться возле всех тракторов поблизости. Самый новый трактор в совхозе был ДТ-54, который часто останавливался недалеко от клуба. Однажды я оказался возле этого трактора в тот самый момент, когда его повелитель дядя Вася собирался вместе с другим повелителем направиться в какое-то дальнее странствие. Я взмолился взять меня с собой. Оба тракториста не радовали меня до сих пор своей благосклонностью, оба они были первосортные украинцы. Но тут что-то в них изменилось. Может быть это все из-за Штыка, благодаря которому я часто мелькал в мастерских, и ко мне привыкли. Меня пустили в тесную кабину, и я, умирая от счастья, увидел свет через окно кабины трактора. Наш путь вел за Усолку, которую мы пересекли по мосту. Вокруг все сияло ослепительной белизной. Темные березы и темно-зеленые ели одели модные шапочки из пушистого снега. Голубое небо казалось только-только выстиранным и отглаженным. Я был в раю! Трактор грозно рычал и отчаянно вибрировал. Рулевые тяги тряслись, как в лихорадке. Это только усиливало мое почтение перед трактористами, укрощавшими эту стальную стихию.
Мы долго ехали пока достигли цели. Целью был огромный зарод соломы, уложенный с осени на огромные сани. Дядя Вася, громко матерясь, полез под зарод искать прицепную скобу. Он нашел ее довольно быстро, и второй тракторист стал осторожно подавать трактор к ней задом. Поматерившись от души, оба тракториста справились со сцепкой и сели перекурить. Солнце уже отчетливо настроилось на посадку за кромкой леса. На снегу появились рельефные тени. Стало подмораживать. Мы уселись в кабину, и дядя Вася, поддав газ, стал трогаться. Трактор стал задирать нос, дрожать, но сани с зародом с места не стронулись. Дядя Вася стал рывками дергать, но и эта тактика ни к чему не привела. Он выгнал нас из кабины и стал пытаться сдернуть примерзшие сани разными маневрами. Все было напрасно. Когда же дядя Вася дал максимальный газ и задрал трактор почти на дыбы, в тракторе что-то звякнуло. Дядя Вася разразился страшным матом, и напарник его заматерился тоже. Дядя Вася опустил трактор на место и сдал чуток назад. Напарник отсоединил сани, и дядя Вася попробовал тронуться вперед. Вместо этого трактор стал описывать дугу. Оказалось, что трактор потерял способность ездить прямо. Он мог только вертеться влево или вправо. Виноватым оказался какой-то дифференциал. Трактор был заглушен, и дядя Вася с напарником полезли в его потроха. Они крутили там чего-то до темноты. Потом запустили со страшным грохотом пускач и завели трактор снова. Мне уже все это стало внушать тревогу, а вдруг трактор никогда не научится ездить прямо!?
Трактор прямо поехал, но только слегка сошел с ума. Когда дядя Вася хотел повернуть вправо и тянул правую тягу, трактор поворачивался налево. Если он тянул левую тягу, то трактор заворачивал направо. Но и с таким легким сотрясением тракторного мозга ехать было можно, и мы поехали. По дороге трактор несколько раз ехал не туда, куда нам хотелось: это дядя Вася никак не мог приспособиться к неправильному порядку в рулевых тягах. На небе вовсю горели звезды, когда мы вернулись, наконец-то в совхоз. Я пулей влетел домой, и тут же попал под мамину горячую руку. Не столько мое исчезновение разгневало ее, сколько моя вымазанная в мазут одежда. Сидя между промасленными трактористами, я и сам стал им подобен.

* * *

Вот и Новый Год. Дед Мороз где-то затерялся, и мы с мамой сами поставили елку и положили под нее подарок. Я стал сильно подозревать, что Дедов Морозов вообще не бывает. Да и друг мой Штык меня высмеял по поводу моих сомнений. Я не огорчился этому открытию. Наоборот, я загордился, что я уже не маленький.
Строго по графику ударили крещенские морозы. Наше жилье оказалось совсем не подходящим для таких морозов. В квартире было сносно только при горящей печке. Стоило ей погаснуть, как немедленно все замерзало. Ночью приходилось несколько раз вставать и подбрасывать в печку дрова.
Морозы казались бесконечными. Только в феврале наступило облегчение. Туманы растворились, и небо снова засияло голубизной. Вот когда можно покататься на санках! За клубом стояли несколько домов, за которыми был крутой спуск, раскатанный ребятней всех возрастов. Ребячий гвалт там не прекращался, и я вносил в него достойную лепту своей мощной глоткой, которую заметили все окружающие. Самый разгар саночного счастья был нарушен очередной ангиной. Я опять переселился через стенку. Хроническая ангина надолго вошла в мою жизнь.

* * *

Опять весна, ручьи и лужи. Совхоз, как выяснилось, имел большое преимущество перед Дзержинском. Здесь были роскошные огромные лужи, образовывавшиеся на неровностях поросших травой пустырей. Штык показал мне фантастическую забаву - запуск парусных корабликов, выструганных из сосновой коры. Я целиком и полностью отдался этому новому для меня делу. Вскоре я научился делать кораблики похлеще самого Штыка. Мои парусники напоминали ладьи, навещавшие князя Гвидона, и бороздили они громадную пятидесятиметровую лужу, раскачиваясь на волнах, как всамделишные. Я стал лучшим кораблестроителем в моем окружении и был этим ужасно горд. Но недолго длилось мое счастье. На нашу лужу пришел наглый первоклассник Ленька Толпекин со своим необычным кораблем. Это был кусок доски, аккуратно вырезанный в форме вытянутого утюга. Впереди из доски торчала высокая мачта со здоровенным парусом. Такой парус несомненно опрокинул бы эту конструкцию, но хитрый Ленька закрепил на корме своего корабля тяжелую гайку, которая не позволяла корме задираться. Мощный парус придавал такому кораблю огромную скорость, и Ленькин корабль запросто обгонял наши кораблики из коры. Утерев нам нос, Ленька надменно удалился. Я оценил его смекалку, увидев, что Ленька сделал свой кораблик, применив замечательную техническую идею. Идею я понял, но повторять ее мне уже не хотелось. Я пошел по пути эстетики. Я продолжил усовершенствование внешнего вида своих корабликов и добился не меньшего восхищения у зрителей, постоянно торчавших у этой прекрасной, как море, лужи. Лужа не высыхала очень долго и исчезла лишь летом.
К маю земля просохла и стало почти по-летнему тепло. Площадка возле школы превратилась в постоянное место для игры в лапту. В лапту играли все возрасты: от первоклашек до усатых переростков-старшеклассников. По выходным не гнушались поиграть и взрослые родители. И я с удовольствием играл в лапту. В этой чудной игре мой беговой недостаток компенсировался обнаруженным у меня метательным талантом. Я хорошо кидал мячик и чаще других попадал в бегущую цель. И битой я мог здорово ударить по мячу. Я стал желанным членом любой команды. Мы со Штыком держались вместе, и там, где были мы, противникам из младшей возрастной группы нечего было делать. Штык тоже обладал меткостью, а силы у него было на троих, и бегал он тоже быстрее всех. В конце концов все остальные подняли мятеж и стали требовать, чтобы я и Штык играли друг против друг. Так и пошло, но Штык был все-таки намного более ценным приобретением для команды, чем я.
Как-то Штык сделал замечательную игрушку. Тяжелый каток от трактора ДТ-54 был посажен на деревянную ось, обильно смазанную солидолом. К оси крест-накрест были приделаны две длинные ручки. Получилась каталка, которую можно было толкать перед собой и чувствовать себя водителем чего угодно, сопровождая движение звуковой имитацией "др-р-р-р...". Штык был настоящий друг. Он не только одолжил мне ее поиграть, но и предложил мне спереть еще один каток из мастерских и сделать вторую каталку. И вот в очередное воскресенье мы забрались во двор мастерских, перебравшись через высокий забор из поставленных вертикально заостренных горбылей. Такого же катка мы не обнаружили, зато нашли не худшую альтернативу: зубчатое колесо от какого-то цепного привода у комбайна. С таким колесом хорошо состыковалась бы трещотка. Просунув находку под забором, мы полезли назад. Штык успешно приземлился на той стороне, а я повис, зацепившись пиджачком за горбылину. Завис я намертво и болтался, как осужденный на медленную казнь. Штык побежал за помощью и через несколько минут привел какого-то мужика, который был авансом вознагражден за свои труды зрелищем моей беспомощности. Он снял меня с забора и посоветовал в следующий раз одеваться иначе. То, что мы лазили воровать, было для него совершенно нормальным делом. Воровали в совхозе все, и не было в этом ничего зазорного.

* * *

Настало лето, и я был отправлен к бабушке. Я восстановился среди читателей библиотеки и прекрасно проводил время на берегу Усолки с книжкой, обернутой в газету, время от времени ненадолго залезая в воду. Увлекательное чтение порой прерывалось не менее занимательным занятием. Старую нашу запруду возле мельницы начали ремонтировать. На берегу поставили страшное высокое сооружение, с помощью которого десяток мужиков заколачивал в берег огромные, тут же на берегу обтесанные на четыре грани сваи. Мужики поднимали с помощью толстой веревки, пропущенной через блок, огромную "бабу" - железную гирю и роняли ее на макушку сваи. "Баба" громко ухала, и свая с чавканьем уходила в берег. Земля под ногами вздрагивала, и это вызывало легкий ужас. "Раз-два, взяли! Еще взяли!" - командовал старший, и "баба" рывками вновь поднималась в самый верх. "Баба" ухала целое лето. Сваи ставились одна к одной, и постепенно запруда получила мощное подкрепление - плотный забор из толстых смолистых свай. Я старался не пропустить ни одного начала забивания очередной сваи. Сотрясение почвы под ногами приятно щекотало нервы смесью страха и восторга.
До школы оставались считанные дни, когда Славка предложил мне сходить на Кошкину гору. Кошкина гора была окружена какой-то тайной. Взрослые о ней говорили с непонятным испугом. Сходить на Кошкину гору считалось среди малышни настоящим геройством, доступным только школьникам постарше. Меня напугало Славкино предложение, но и увлекло. Была-не-была! Вдвоем не будет так страшно! Мы пошли по пыльной дороге мимо школы и углубились в лес. Дорога постепенно поднималась в гору и казалась очень длинной. Сердце бухало от волнения. Какая она, Кошкина гора? Внезапно лес по правой стороне кончился и перед нами открылась обширная горбатая поляна, поднимавшаяся вверх. Чуть вдалеке справа поляна оканчивалась густым лесом, поднимавшимся еще выше. Вот она, Кошкина гора! Она казалась очень высокой. Наверное страшна она именно тем лесом наверху, подумалось мне. Открытая поляна казалась мирной и напоминала огромную горбушку. Что скрывалось за горбом, не было видно. По краю поляны недалеко от кромки леса красовалась линейка отдельно стоящих роскошных боярочных кустов, казавшихся красными от изобилия ягод на них. Такой боярки я еще не видел! Мы рванули бегом к первому же кусту, и Славка, намного опередивший меня, поплатился за свою поспешность. Внезапно он заревел и стал прыгать на одной ноге а потом неуклюже уселся. Я сразу догадался, что он наступил на колючку. Я осторожно приблизился к нему, внимательно смотря под ноги. Под такими кустами боярки ходить босиком можно только с крайней осторожностью. Славка выдернул здоровенную колючку и смог наступать пораненной ногой только на пятку. Потихоньку мы подкрались к соблазнительной боярке и пришли в исступление от восторга. Такие крупные ягоды у боярки возле речки не бывают! Это была вкуснятина, и было ее много-премного!
Мы переходили осторожно от куста к кусту и оказались по ту сторону горба поляны. Отсюда не видно было дороги и того леса, откуда мы пришли. Кругом - ни души, только громкий хор кузнечиков. Внезапный страх сковал меня. А вдруг сюда нагрянут волки или медведи!? Я украдкой посмотрел на Славку. Славка страха не испытывал, и мне немного полегчало. Вдруг Славка показал рукой вдаль на начинающийся лес. Между деревьями проглядывался какой-то невероятно высокий забор. Мы пошли туда, гонимые любопытством. Зайдя в редкий березовый лес, мы увидели огромный высоченный забор из плотно поставленных вертикально досок, заостренных кверху. Такой забор был много выше забора совхозных мастерских. Перелезть его было бы не под силу никому. По углам забора высились какие-то вышки с аккуратными четырехскатными крышами и перильцами. Перед забором оказался не очень глубокий ров, поросший редкой травой. По-прежнему ни души вокруг, только звенящая тишина. Славка предложил подойти к забору и заглянуть в щелочку. Мне было по-настоящему страшно. Что-то нехорошее должно было скрываться за забором! Но Славка был смельчак по натуре. Он боялся только коров. Он проковылял через ров и прильнул к щели между досками. "Давай сюда!" - позвал он, и я присоединился к нему, заглянув в соседнюю щелку. Перед нами открылась просторная поляна с редкими небольшими соснами и несколькими длинными дощатыми бараками. На маленьких горизонтальных окнах видны были металлические решетки. Справа стоял одинокий кирпичный дом, сразу меня заинтриговавший. Это был первый виденный мной дом из кирпича. У него тоже были крохотные окошки с решетками.
Что это такое? Почему здесь нет ни души? Забор, бараки и кирпичный дом казались совсем новыми. Все выглядело по-настоящему таинственным, и страх снова овладел мной. Мне показалось, что кто-то наблюдает за нами, и я стал звать Славку поскорее отсюда убраться. И Славка тоже напугался. Он рванулся бежать, но проколотая нога его быстро остановила. Он продолжил хромой полубег, а я побежал, как мог. Я смог его даже обогнать. Поляна казалась бесконечной. Мы уже вконец запыхались, когда увидели наконец за бугром дорогу. Скорее отсюда! Здесь в самом деле страшно!

Я так и не раскрыл тайну Кошкиной горы. Уже много позднее стало мне очевидным, что был это свежевыстроенный лагерь для "врагов народа". Смерть Сталина остановила его использование по прямому назначению. Это место могло бы стать воистину страшным. Но даже не став действующим лагерем, внушала эта законченная стройка инстинктивный ужас.

-Продолжение-