Там белые скалы над теменью вод...

(окончание)

Мне очень полюбились мои дзержинские друзья. Они сильно отличались от хулиганистых совхозных ребятишек. В нашу компаню на завалинке Левушкиных мог бы хорошо вписаться только Толик Ковшовик, остальные здесь казались бы чужеродными. Левушкины Лариса и Надя были отличницами, а Валя закончила первый класс, как и я, "ударницей" - это значит, у нас были не одни пятерки за год, но попадались и четверки. И беседы наши в темноте были совсем не те, что в совхозе. На завалинке мы мечтали и фантазировали, пересказывали прочитанные книги и обсуждали истории из "Пионерской правды". В совхозе о таком и пикнуть бы было нельзя - сразу можно стать посмешищем.

Лариса Левушкина была среди нас самая старшая, она родилась в начале сорок пятого года. Она отличалась от всех многочисленных Левушкиных, бывших как на подбор очень спортивными и крепко сбитыми, хрупкостью. И глаза у нее были какие-то на редкость выразительные. Все другие Левушкины петь совсем не могли, а Лариса любила попеть и часто подбивала меня спеть с ней вместе. И как-то сидя возле нее на наших посиделках, я понял, что я влюбился в Ларису. Осознание того, что я влюблен, меня самого удивило. Во всех книгах влюблялись только взрослые или старшие подростки, а мне было еще только девять лет. Но Лариса так прочно внедрилась в мир моих чувств, что сомнений никаких быть не могло: я влюбился по уши. Я никак не подавал виду, боясь себя выдать, но непроизвольно ловил каждый ее взгляд, каждое слово. Меня бил восторг от ее присутствия, и я был счастлив. "Вот подросту и тогда признаюсь", - думал я о своем будущем. Любовь заставила меня задуматься и о моем главном недостатке - моей медлительности. И я решил начать тренироваться.

В Дзержинске был настоящий стадион - с футбольным полем, волейбольной площадкой и скамейками вместо трибун. Была там и размеченная беговая дорожка. Я видел однажды, как на стадионе проходили взрослые районные соревнования по легкой атлетике. Победителем в беге на все дистанции стал старший Левушкин - Володя. Он же и прыгал дальше всех. Я зачастил на стадион. Он был пуст и закрыт от посторонних взглядов густыми зарослями черемухи и боярки. Я становился на беговую дорожку и бежал что было сил. Пробежав несколько раз стометровку, я чувствовал сильные боли в ногах и вынужден был останавливаться. Так я протренировался до конца каникул. Никакого улучшения своих беговых достоинств я не почувствовал, скорее наоборот. У меня только разболелись ноги. Мне было грустно расставаться с моими друзьями и с моей любимой Ларисой, но такова судьба - я должен был вернуться в совхоз. Я пообещал всей компании приходить или приезжать на велосипеде каждую субботу.

* * *

А в совхозе меня ожидали большие новости. Количество школьников заметно уменьшилось. Многие совхозные жители разъехались из совхоза, словно сговорились сделать это разом в одно лето. Уехал и мой друг Штык. Правда, появились и новые люди. В нашем классе потери частично были скомпенсированы новичками. У одного из них была невероятная фамилия - Раздайбеда. Его отец был комбайнером и героем-фронтовиком. Володя Раздайбеда страшно гордился отцом: мало кто мог похвастаться таким количеством орденов, как его отец. Был старший Раздайбеда пулеметчиком и раздавал он беду немцам от всей души, накосив их тысячи, как говорил Раздайбеда-младший.

Вся моя жизнь стала проходить под знаком моей горячей любви. Чтобы быть достойным моей возлюбленной, я решил стать твердым отличником и спортсменом. Я стал заметно больше заниматься домашними уроками, и результаты не замедлили сказаться. Ковшовик только удивлялся, что я иду с ним вровень: у него - все пятерки, и у меня - все пятерки. Я перестал стесняться своей медлительности и лез во все беговые игры, чтобы лишний раз потренироваться. Я был неизменно проигрывающим горемыкой, но я не унывал. "Подождите только, я еще вам покажу!" - думал я про себя. От усиленной беготни ноги мои вновь давали мне прикурить по вечерам. Покусывая губы и постанывая, я спасался в тазу с горячей водой. Мама забеспокоилась: налицо новое осложнение. Но я почему-то уверовал, что это не страшно; если я буду бегать дальше, то боли сами по себе пройдут. И действительно, боли стали навещать меня все реже и реже.

* * *

Зима пришла, как обычно, в конце октября. Мы с мамой переезжаем в новую квартиру в новый только что отстроенный из вкусно пахнущего бруса дом, который вырос на самом краю деревни. Лес начинался в десяти метрах. Наша квартира оказалась посередине между двумя другими. Слева от нас поселилась большая семья латышей Варесов, справа - сам Иван Федосеевич с супругой Марией Ивановной - тоже учительницей - и с двумя детьми: пятиклассником Лёнькой и дошкольницей Лизой. Наша центральная квартира была самой маленькой и была не больше старой. Было в ней, однако, огромное преимущество. Здесь было очень тепло, и нам можно было топить печку всего лишь два-три раза в неделю. Ночные бдения у печки закончились навсегда. Тропинку напрямик из нового дома до школы пришлось протаптывать уже по глубокому снегу. Она пролегла по худосочному берёзовому перелеску. В этот перелесок иногда по ночам забредали волки, и их следы, пересекавшие нашу тропинку, заставляли поёживаться в лёгком страхе. Мама стала работать и в вечерней школе, и я очень за нее боялся, как преодолеет она дорогу домой по темноте? Дорога от школы до дома занимала немногим больше десяти минут, и были это напряжённые минуты.

Есть у нового дома и свой минус. Ближайший колодец - на молокозаводе. До него почти километр. Носить воду - сущее наказание. Пока донесешь - половину воды из ведра выплещешь. Но делать нечего. И я каждый день таскаю опостылевшие ведра, изобретая водовозную тележку. Но не из чего мне тележку сделать, и нет у нас даже фляги. Скорей бы построили колодец. Об этом говорят все три домохозяйки нашего дома и с нетерпением ждут следующего лета, когда обещано нам строительство нового колодца напротив. А пока строители заложили против наших домов еще три маленьких дома, каждый на одну семью. Следить за работой строителей очень интересно. Если бы не пообещал я себе стать летчиком, я бы подумал о профессии строителя.
Рядом с нашим домом стоит построенный немного ранее такой же дом, куда переселился наш сосед Янковский. Он вообще топит раз в неделю, и у него дома всегда прохладно. Сколько же у него журналов! Когда он переезжал, я помогал ему переносить связки с журналами из кладовки. Журналы притягивали меня словно магнит. Я получил разрешение приходить к нему и выбирать себе журналы по вкусу. За визиты к "жидовской морде" я устойчиво попал в разряд неполноценных. Я переживал такой обструкционизм, но не очень. У меня были свои надежные друзья в Дзержинске, и это спасло меня от ощущения изгоя и всяких комплексов. Журналы Янковского меня покорили бесповоротно. Между толстыми и малопонятными журналами "Октябрь", "Новый мир", "Иностранная литература", "Знамя" и другими обнаружил я тонкие и невероятно интересные: "Знание-сила" и "Техника молодежи". Вот это были журналы! Там были статьи о кораблях и самолетах, были там фантастические повести и масса мелких интереснейших заметок. Я забыл на время обо всем на свете и засел за эти журналы, читая их без разбора.

* * *

У Володи Раздайбеды есть старшая сестра Галя. Она работает в школе пионервожатой. Как-то Володя предложил мне: "Давай запишемся в пионеры, Галя нас примет". Я взволновался. Быть пионером было для меня очень почетно. Можно будет носить красивый галстук и участвовать в пионерских делах, которые казались мне таинственными и благородными. Я не видел ничего таинственного и ничего существенного в делах наших совхозных пионеров, но регулярное чтение "Пионерской правды" идеализировало звание пионера в моих глазах, и я думал, что стоит мне стать пионером, как этот прекрасный мир, каким он представлялся при суфлерстве газеты, примет меня в свои объятья. Пионером можно стать в десять лет, и я мог рассчитывать на прием в пионеры только в четвертом классе. "А разве можно раньше срока?", - засомневался я. "Можно. Ты вон какой большой и отличник, Галя сказала, что можно".

Нас приняли в пионеры на сборе дружины. Нашу учительницу это не обрадовало, а наоборот, мы получили крепкий нагоняй за то, что мы оказались выскочками. Но было поздно, мы гордо носили галстуки, я учился без сучка и задоринки, и претензии ко мне предъявить было трудно.

Каждую субботу я уходил в Дзержинск, а по воскресеньям возращался назад. Эти пешие переходы дополняли мою программу тренировок, и ноги мои постепенно приобретали все большую прыть.

* * *

Жизнь вошла в размеренную колею: школа, уроки, чтение книг, игры, походы в Дзержинск. Из домашних забот я имел только одну: я должен был носить воду из колодца. Я приносил четыре ведра, заполнял алюминиевый бак, и на этом мои обязанности заканчивались. По вечерам мама сидела при настольной лампе и проверяла тетради. Они громоздились высокими стопками, и мама засиживалась до глубокой ночи. Я пристраивался рядом и что-нибудь читал. Мама ругалась на меня: "Нельзя читать при таком свете, вот испортишь зрение, и не попадешь в летчики". Я не мог поверить, как это можно испортить зрение. И как это не читать, как же жить без чтения!? Книги я брал в школьной библиотеке и восхищал заведующую библиотекой, все ту же Галю-пионервожатую: "Усольцев, неужели ты так быстро читаешь? Ты же всего два дня назад взял эту книгу". Я бы прочитал ее еще быстрее, если бы не игры на улице.

Иногда меня навещало художественное вдохновение. Я рисовал лучше всех в классе. Приехаваший Володя Раздайбеда тоже был сильнейшим художником в своей старой школе. Мы начали состязаться, кто лучше нарисует что-нибудь. Мы рисовали в альбомах цветными карандашами какие-нибудь картинки - это были в основном батальные сцены с танками, самолетами и разрывами снарядов. Рисовать бойцов мы избегали, трудное это дело - нарисовать человека, чтобы не походил он на карикатуру. Оказалось, что силы наши равные: жюри из наших одноклассников отдавало первенство то мне, то ему. Однажды я решил нарисовать не надоевшие уже боевые действия, а родной пейзаж, как это советовал последний номер "Пионерской правды". Из родных пейзажей явно выделялась гора Маяк, которая возвышалась над Усолкой против совхоза и была видна за много километров. Передняя часть горы была безлесой, а по верху ровной кромкой начинался сосновый лес. Над всеми деревьями доминировали несколько гигантских сосен с обширными кронами. На пологом плато на середине горы был островок деревьев - там было наше совхозное кладбище. Маяк был красивой неоднородностью в округе, поэтому я и избрал его в качестве объекта моих художественных потуг. Я нарисовал Маяк по памяти, потом выбежал из дому, посмотрел на него и убедился, что почти точно нарисовал контур горы. Заметив расположение главных ориентиров - гигантских сосен, я продолжил свой труд, прорисовав прежде всего эти сосны-переростки. "Вот удивлю я завтра всех", - предвкушал я радостно. Маяк вышел на славу, его можно было сразу узнать.

В школе меня ждал, однако, большой сюрприз. Мой соперник нарисовал тоже Маяк, и тоже узнаваемым. Володя тоже прочитал вчерашнюю "Пионерскую правду". Наши Маяки всем понравились. После истории с Маяком мы начали рисовать вымышленные пейзажи, в которых обязательно была река, горы, деревья. Однажды мне удалось сразить своего соперника наповал. Я удачно срисовал из одной книжки воющего волка и поместил его на передний план своего очередного пейзажа. Мы с Володей закономерно закончили в редакции стенгазеты, где нам темы для рисунков задавала Володина сестра.

* * *

Рядом с новой школой возникла небольшая спортплощадка. Когда земля просохла после весенной распутицы на ней стали проходить уроки физкультуры, а по переменам азартно игралось в лапту. Я с нетерпением ждал соревнований по бегу, мне было интересно посмотреть, как буду бегать я на фоне моих сверстников. В лапте я уже не был слишком медленным, и часто мне удавалось успешно пробежать дистанцию от места подачи до "города". И вот, наконец-то, мы бежим шестьдесят метров. Я бегу изо всех сил в паре с Леней Игнатенко. Леня медленно, но верно вырывается вперед, и я ничего не могу поделать. Но я чувствую, что пробежал я неплохо, что мое время не будет наихудшим. Так оно и оказалось. Я переместился на четвертую позицию сзади. Я смог пробежать быстрее, чем три моих одноклассника! Это был неслыханный успех, и я радостно мечтаю: "Если так дело пойдет, то к концу школы я всех буду обгонять". Ковшовик вновь стал победителем, намного опередив всех. Смогу ли я когда-нибудь бегать как Толик? Это казалось мне нереальным. Толик бежит как-то необычо, кажется, что он летит над землей. Его бег выглядит легче, чем у районного чемпиона Володи Левушкина. Странно, как это Толику удается? Я никогда не видел его в играх. Он один жил на молокозаводе и не появлялся среди нас. Где же он тренируется? Это было загадкой.

Я разрываюсь между двумя страстями. Мне хочется побольше играть, чтобы укреплялись мои ноги, но хочется и читать. Книги стали моим наркотиком, я их просто глотаю. Если я сел за книгу, то тяжело сдвинуться с места и выходить на улицу. Если я играю со всеми, то постепенно испытываю нетерпение: скорей домой, там ждет меня книга!

Целину возле нашего дома распахал трактор и совхозный учетчик пометил наши огородные участки. Нам достался кусочек ровно в одну сотку. За нашими огородами остался навеки нетронутый многогектарный пустырь. Впервые я подумал о несправедливости окружающего мира. Почему бы не распахать побольше? Все равно ведь пропадает земля. А что мы на своем клочке вырастим? Придется по-прежнему ходить за картошкой черт-те куда на поля, где каждый год по-новому нарезались индивидуальные участки, и мы получали свои законные четыре-пять соток.

* * *

Третий класс окончен. Я чуть-чуть не дотянул до отличника, и снова я второй после Ковшовика. Это кажется мне не совсем справедливым. Я вижу, что я знаю много того, о чем Ковшовик и не догадывается. О существовании таких журналов, как "Знание-сила" или "Техника молодежи" он и не слышал. Но особенно силен я в географии. Я знаю назубок все карты, я перечитал все номера "Вокруг света" за несколько лет и знаю, что такое бора, цунами, плато Путорана или Мертвое море. Каким-то чудом мне попалась уникальная книга "Пособие для допризывника". Это была фантастически интересная и полезная книга! Она была потолще всех учебников для третьего класса, и сколько в ней было полезного! Я выучил ее наизусть и изумлял всех вокруг знанием всего, что как-то связано с армией: я мог запросто объяснить, что такое калибр, траектория, линия прицеливания, азимут, и как по нему ходить, чем отличается лейтенант от генерал-лейтенанта, шрапнель от осколочного снаряда, в каком году была сконструирована винтовка Мосина, в чем преимущество блиндажа над окопом, сколько взводов может иметь рота и так далее. Для мальчишки были эти знания ценнее золота. Подвернувшийся мне учебник шофера третьего класса был мной изучен лучше любого урока по родной истории или арифметике. Своим друзьям, умевшим уже водить отцовские машины, я мог утереть нос, разъясняя устройство карбюратора или объясняя циклограмму четырехтактного двигателя. Я щеголял названиями всех машинных потрохов, но однажды попал впросак. Володька Грачев, уже мастерски водивший отцовскую полуторку, спросил меня с коварством в голосе, стоя возле машины с поднятыми боковыми стенками капота: "А можешь найти здесь трамблёр?". Я опешил. Такой детали в моторе я не знал. Но слово трамблёр я уже много раз слышал. Я признался, что трамблёра я не знаю. "Ну так и не форси!" - вынесен был мне короткий приговор. Я сильно переживал конфуз и перерыл всю книгу, но загадочный трамблёр в ней так и не находился, и я вынужден был отложить его разгадку на более позднее время.

* * *

На другой же день после окончания учебного года я переселился в Дзержинск. Жизнь обрела новый смысл. Я могу каждый день видеть мою возлюбленную. Я купаюсь в потоке счастья. От Ларисы я услышал имя нового для меня автора - Жюль Верн. Лариса как раз читала одну его книгу и подробно пересказывала нам содержание потрясающей истории про таинственный остров. Острое любопытство охватило мной. На следующий день я явился в библиотеку еще до ее открытия. Когда пришла моя старая знакомая пожилая библиотекарша, я тут же спросил: "А есть у Вас Жюль Верн?". "Конечно же есть. Заходи". Она показала мне полку, на которой стояло десятка два похожих друг на друга книг. "Вот, выбирай. Я тебе советую начать с "Таинственного острова"". Я быстро взял книгу и пулей помчался на сеновал, где лучше всего читалось. Книга оказалась сказочно интересной. Ничего подобного я еще не читал. Я впился в книгу и забыл обо всем на свете. Только к вечеру я смог оторваться, почувствовав сильный голод. У Левушкиных собралась уже вся компания, и я, торопливо проглотив свой стакан молока с хлебом, выскочил из дому.
Я с трудом дождался конца игр и начала традиционных посиделок. Наконец, мы удобно устроились, и Лариса продолжила свое повествование. Всем хотелось узнать, что будет дальше с беглецами, попавшими на необитаемый остров. Она рассказала продолжение и остановилась: "Дальше рассказжу завтра, я дочитала только досюда". Я с восторгом понял, что я обогнал Ларису и заметно дальше углубился в книгу. С триумфом в голосе я заявил, что я могу продолжить, я знаю о чем там речь. Мое заявление вызвало недоверие. Откуда мне это может быть известно!? Вчера ведь я слушал эту историю, как и все, впервые. Я с гордостью заявил, что я взял книгу в библиотеке и уже столько прочитал. Самое большое впечатление я произвел на Ларису. Она внимательно посмотрела на меня своими глубочайшими глазами, от чего я потерял дар речи. "Ты это зачем так читал, чтобы меня догнать?" - спросила она. Она была права, но я поспешил заверить, что просто я читаю уже быстрее взрослых, вот так и получилось. "Володя - очень способный, он будет учёным где-нибудь в Москве или в Ленинграде", - авторитетно заключила Надя. Такое пророчество меня возмутило. Учёным!? Еще чего! Я уже крепко пропитался рабоче-крестьянским совхозным духом, и всяческая трудовая интеллигенция и особенно учёные вызывали во мне искреннее презрение. Мне даже было обидно, что моя мама и тётя Лида работают учителями. Лучше бы они были доярками или полеводами! Я насмотрелся к тому времени в нашем клубе всяких фильмов, где интеллигенты вечно были или врагами, или посмешищем, уступающими во всем бравым героям от станка или от сохи.

Я решительно возразил, что буду только лётчиком. Лариса снова посмотрела на меня, утопив меня еще раз в своих глазищах: "А ты настойчивый. Значит станешь летчиком, а я буду тобой гордиться". От этих слов я едва не потерял сознание - на меня нахлынула волна счастья, окатившая меня сильнейшим жаром.

* * *

Снова пионерский лагерь. В этот раз лагерь перенесен дальше на север - в деревню Колон. Лагерь мне сразу не понравился. Это был наскоро сколоченный из необрезных досок сарай, поставленный недалеко от реки на ровном лугу. Сквозь щели в стенах свистели сквозняки. При косом дожде капли залетали внутрь палат. Строили этот сарай явно не наши совхозные строители под руководством серьёзного Карла Вальтеровича. И пионервожатая была в этот раз вредная. Ей бы всё запрещать. Разочарование мое было глубочайшим. Одно было светлое пятно - поход на Маслеево. Расстояние до озера оказалось почти таким же, как и от Топола. И озеро не подвело! Я опять монополизировал ту же дырявую лодку и насмотрелся на подводные красоты. Как-то налетевший шквал внезапно раскачал большие волны, и я основательно понервничал, пока выбрался к берегу, слегка набрав воды через борта.

Окончание лагерного сезона было невыносимо скучным, и я зарекся выезжать впредь в пионерский лагерь. Вольная жизнь на каникулах с друзьями Левушкиными и компанией при роскошной библиотеке рядом была намного веселее и полезнее. И аэродромные хлопоты не нужно было пропускать.

После лагеря я вынужден был ненадолго приехать в совхоз - мне нужно было отработать свою летнюю норму по прополке турнепса. К моей радости, полоть было уже нечего, и я мог, хоть и обруганный за несвоевременную явку, но все же с чистой совестью возвращаться в Дзержинск. Мама была в учительском доме отдыха, и я мог бы домой и не заходить. Но я зашел, оставив велосипед у крыльца. Я порылся в пачке газет, которые не видел после школы и собрался назад. Выйдя на крыльцо, я велосипеда не увидел. "Вот шутники, я им сейчас покажу!" - подумал я и пошел к соседям Варесам. Они велосипеда не видели. Не видел его вообще никто. До самого вечера я искал свой велосипед, и все было безуспешно. Похоже, его кто-то взял взаймы надолго. Почему-то я не думал, что его могли просто украсть. Одно дело воровать в совхозе - это и не воровство даже, и совсем другое дело - украсть личную вещь, да ещё такую ценную. Делать было нечего, и я уныло побрел в Дзержинск, все стараясь вычислить, кто бы мог воспользоваться моим велосипедом. Я отложил решение этой головоломки на потом, испытывая грустную тревогу, что велосипеда я больше не увижу.

Я продолжал помогать дяде Пете и разглядел уже самолеты до последней заклепки. "Кукурузники" стали главным объектом моих художественных опытов. Каждую неделю я покупал себе альбом для рисования и заполнял их одними и теми же мотивами: самолеты летящие и самолеты, стоящие на земле. К конце лета я закончил всего Жюль Верна и Майн Рида, вызвав беспокойство у библиотекарей: такое запойное чтение грозило неприятностями здоровью, и я выслушивал все более настойчивые советы читать поменьше.

* * *

Четвертый класс! Голова кружится от ощущения взрослости. Четвертый класс - последний выпускной класс начальной школы. Последний год доучивает нас Августа Семеновна. В следующем году учить нас будут разные учителя, каждый по одному предмету. В нашем классе определились несколько человек, которые в пятый класс уже не пойдут. Это здоровенные переростки, с трудом дотянувшие за семь-восемь лет до четвертого класса. Наш класс еще сильнее поредел. Уехали певуны Петровы, Валера Кусков и Люба Колосова переехали на загадочную вторую ферму на Улюколь. Я им немного завидовал. Улюколь, говорят еще больше, чем Маслеево озеро. Многие вообще уехали из Сибири. Землянки исчезли. Повсеместным стало слово "реабилитация". Исчезли немцы. В совхозе остались навсегда только Фишеры и Шмидты. И в Дзержинске не осталось почти ни одного ссыльного.

В школе появились новые учителя. Молодые и веселые, они сильно отличались от наших привычных строгих преподавателей. У всех у них какое-то "высшее образование", о чем с явным почтением говорят все вокруг. Они учат только в старших классах и кажутся страшно умными.

Новое начало учебы, и новое желание учиться только на пятерки. Это становится у меня правилом. Я с энтузиазмом начинаю каждую четверть и постепенно расслабляюсь уже к середине. В каждой новой тетрадке я стараюсь писать красиво и не делать помарок и исправлений. Первые странички у меня всегда хоть на выставку, но потом я начинаю торопиться, забываю про свои добрые намерения, и тетрадки мои превращаются в заурядные, даже еще хуже. Это меня раздражает, я стараюсь забросить испорченную тетрадь и начать "новую жизнь" с новой тетрадки.

Вообще школа ставовится для меня обузой. Я получаю больше знаний из журналов Янковского. Домашние задания я постепенно наловчился делать на переменках за пять минут до начала урока, и мне почти всегда удается выглядеть хорошим учеником. Так у меня постепенно отпала малоприятная необходимость давать списывать. Я сам должен был вначале сделать уроки. Бедолагам, неспособным разобраться с домашним заданием, приходится делать уроки со мной, заглядывая через мое плечо. Я, похоже, добряк. Я не могу твердо, по-пионерски, как Толик Ковшовик, отказать, и терплю нарушения пионерского долга не списывать. Хорошо, что Ковшовик не ябедничает. Дружба моя с Толиком как-то не ладится. Он - очень строгий и дисциплинированный. Он ни с кем не играет и учится без единой четверки. Мне его немного жалко: ну что интересного в учебниках, сколько можно их мусолить!? Вот книги и журналы, это да!

В сентябре мы почти не учимся. Картошка и турнепс - это вечная школьная забота. Как-то внезапно наша кукуруза перестала вызревать на зерно. Початки собирать уже не надо, а кукурузу на силос убирают и без нас. Кукуруза как будто уменьшилась, и я не пойму, то ли это "низкая культура земледелия" - так писалось сплошь и рядом в газетах - или это я вырос, и не кажется мне уже кукуруза такой высокой. Кукуруза у нас перестала вызревать как раз в то время, когда объявили ее "царицей полей". Такое совпадение явно неспроста, но пришел я к этому выводу много позже.

* * *

Конец сентября, бабье лето вовсю продолжается, и я с удовольствием копаю картошку нашего первого урожая возле нового дома. Картошка уродилась - просто блеск! Два-три куста, и ведро! Я рассыпаю картошку по земле, чтобы она лучше просохла и мурлыкаю вполголоса. Недавно я видел кино про нахимовцев, и мне страшно понравился их марш: "Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная!". "Хорошо поешь, молодец!" - раздается надо мной незнакомый мужской голос. Я вздрагиваю и вскакиваю с земли. Передо мной в полной форме стоит какой-то младший лейтенант милиции средних лет.

- Это ты - Усольцев?
- Я.
- Владимир Николаевич Усольцев, проживающий в этом доме?
- Ну, я.
- А велосипед у тебя есть?
- Есть, только сейчас его нет, его кто-то взял и еще не вернул.
- Ну ты даешь, и давно его у тебя нет?
- Да уж давно, с начала августа.
- Все правильно. Нашли мы твой велосипед.
- Правда!? Ой, а где он?
- В Дзержинске. Сейчас он там стоит в милиции. Надо, чтобы ты туда прибыл для опознания, может, это вовсе и не твой велосипед у нас.
- Ой, щас я докопаю и пулей.
- Да ты не спеши, а приходи-ка на той неделе во вторник в 15 часов, знаешь, что такое 15 часов?
- Три часа дня!
- Молодец! Приходи точно в 15 ноль-ноль в шестой кабинет, и мы проведем опознание.

Я еле дождался вторника и сразу после уроков направился в Дзержинск. Милиция размещалась в старом большом доме на Кирова. Я ни разу не переступал порог этого пугающего заведения. У входа меня остановила строгая женщина в штатской одежде и, услышав мой сбивчивый рассказ, провела меня по коридору к двери, на которой висела жестяная табличка с цифрой "6". Она открыла дверь и сказала знакомому мне младшему лейтенанту: "Вот, встречай, прибыл без опоздания". Я заметил свой велосипед у стены и забыл поздороваться. "Вот он! Это мой велосипед!", - вырвалось из меня.

- Так-так. Во-первых, здравствуй.
- Ой, здрасьте.
- Хорошо. А теперь - чем ты докажешь, что это твой велосипед?
- Как чем!? Ведь и так все видно! - опешил я.
- Это тебе видно. А если это такой же, но другой велосипед, а?

Я задумался. А ведь и правда, таких велосипедов много. Но ведь это же мой, я его узнаю! Тут милиционер сказал приведшей меня женщине: "Приведи кого-нибудь вторым понятым". Женщина кивнула и отошла. Через минуту она вернулась с еще одной женщиной, и милиционер снова заговорил:

- Ну подумай, почему ты его так сразу узнал, что в нем есть такого, чего на других велосипедах быть не может?

Я снова задумался. И меня осенило:

- У моего велосипеда на переднем колесе справа гайка другая, я свою заводскую потерял и поставил подходящую из мастерской.
- Ага! Ну-ка, посмотрим.

Милиционер отодвинул велосипед и посмотрел на правую гайку переднего колеса и тут же показал ее и мне. Это была обычная стальная гайка, начавшая уже ржаветь, и она заметно отличалась от хромированных остальных трех гаек. По его требованию обе женщины посмотрели на гайки тоже.

- Молодец! Вот теперь ты опознал своего коня по всем правилам.
- Да я же его и без гайки узнал сразу!
- Я тебе верю, не горячись, но с гайкой все же надежнее будет, никто не подкопается.
- Так я тогда поеду?
- Стоп-стоп. Не спеши. Велосипед еще здесь понадобится. Получишь его так это через месяц.

Это меня сильно огорчило, но я все равно был рад, что верный мой "ГАЗ" снова будет со мной.

Милиционер рассказал мне, что был мой велосипед украден одним из взрослых Варесов. Варес тут же продал его в Дзержинске одной женщине и через час украл его у нее снова. Женщина сразу же заявила в милицию, и Варес был вскоре в Дзержинске арестован, а велосипед у него был изъят. Из-за этого велосипеда Варесы очень сильно озлобились на меня и на маму, словно это мы его у них украли. К счастью, Варесы куда-то уехали еще до наступления зимы, и на их место въехала большая семья тракториста дяди Вани Зайцева.

Я продолжаю каждую субботу ходить в Дзержинск. Даже самый разгул непогоды не может меня остановить. Пеший переход в Дзержинск в такое время - это целый подвиг, и я его совершаю без малейших колебаний. Я знаю, что из-за дождя никаких посиделок на завалинке Левушкиных не будет, но я надеюсь увидеть Ларису хотя бы мельком, и одна эта надежда гонит меня вперед...

Я как раз был в Дзержинске, когда торжественный голос Левитана сообщил о запуске первого спутника. Левитан читал текст сообщения на огромном подъеме, а я никак не мог понять, что это значит - "искусственный спутник Земли". Неужели это так трудно - облететь вокруг Земли!? Начитавшись научно-популярных журналов у Янковского, я уверовал во всемогущество науки и современной техники. Запуск спутника поэтому не показался мне таким уж выдающимся событием. Вот на Луну бы слетать - это да! В тексте официального сообщения мелькнуло знакомое мне выражение "первая космическая скорость". О! Так этот спутник не просто самолет, который полетает-полетает и сядет. Это - "тело", которое будет без конца летать вокруг Земли. Об этих чудесах небесной механики я уже знал из журналов и статей о Циолковском. Бабушка сильно разволновалась, слушая Левитана. Она ничего не могла понять, что происходит, и все беспокоилась, а не будет ли войны? Я с запалом рассказал бабушке все, что знал, но усилия мои были напрасны. Бабушка не могла меня понять, и сильно опасалась, кабы "мериканцы" не затеяли чего-нибудь нехорошего. Я впервые оказался в положении ,превосходства перед бабушкой, и осознание этого кольнуло меня сладкой болью: я становлюсь большим!

Вдруг в дверь кто-то постучал. Я открываю и вижу Валю Левушкину. Она говорит мне оглушительные слова: "Володя, пойдем к нам, тебя Лариса зовет". Я притопал в Дзержинск и уже собирался идти назад в совхоз, так и не встретившись с Ларисой из-за дождя, а тут такой подарок! Я пулей одеваюсь и иду вместе с Валей с бешенно бьющимся сердцем. Я редко бывал у Левушкиных дома, потому что я боюсь их родителей, которые кажутся мне очень строгими. Валя проводит меня в угловую комнату, где сидят Лариса, Надя и Федя. В комнату заглядывает их отец. "Ну, здравствуй, профессор. Объясни-ка нам, что это за штука такая, этот спутник", - отец протягивает мне руку, и я машинально протягиваю свою. Вот оно что! Мне представляется шанс показать себя в лучшем свете, и я взахлеб начинаю объяснять, что если разогнать "тело" до большой скорости, то оно может на Землю назад уже не упасть, а будет бесконечно крутиться, удерживаемое силой тяжести. Для этого нужна "первая космическая скорость" - 8 километров в секунду, а если разогнать "тело" до "второй космической скорости" - 11 километров в секунду, то силы тяжести уже не хватит, и "тело" вообще улетит от Земли. Я горячусь, показываю руками, как крутится "тело" вокруг Земли и как оно отлетает. Похоже, что аудитория меня начинает понимать. Я весь сияю и вижу только Ларису. Она смотрит на меня с немым изумлением и гордостью. "Ну, что я говорила!? Володя знает все, - торжественно заявляет Надя, - вот увидите, он будет ученым!". Я начинаю возражать и утверждать, что я буду только летчиком. Жаль только, что книг про самолеты очень мало, а то бы я уже все знал про них.

Несостоявшиеся посиделки внезапно начались у Левушкиных прямо дома. Мама Левушкиных угостила нас всех чаем с вареньем, и я чувствовал себя, как на именинах. После чаепития родители мягко выпроводили меня из дома: "Иди уж, тебе еще вон сколько топать надо". По пути в совхоз я не чувствовал под собою ног. Здорово все-таки, что запустили спутник именно сегодня, когда я был в Дзержинске!

* * *

Мама ошеломила меня сообщением, что она купила по дешевке десяток живых уток, их должны завтра привезти из Нижнего Таная. Про Нижний Танай все знают, что там большая запруда, перед который разлит большой водоем. В нем водится пропасть рыбы, и на воде выращиваются бесчисленные стада уток. Настала осень, и утки должны быть "реализованы". Это мудреное слово оказалось таким простым на самом деле, что я не мог понять, зачем говорить "реализовать", когда проще сказать "продать"!? Купить живых уток в мешке - не велико умение. Как превратить их в мясо? Вначале им надо отрубить головы, и мама не уверена, сможет ли она управиться с топором. Я уже много раз видел, как происходят эти неизбежные казни домашней живности, и смело заявляю: "Я смогу, не бойся!". В этот момент мне не было жалко уток, мне было жалко маму. Я же все-таки единственный мужчина: кто, кроме меня сделает эту работу? Мое заявление было таким решительным, что мама поддалась мне против своего желания - я увидел это на ее лице.

Я с волнением ожидал следующего дня, и вот этот день настал. Было холодно, с неба сыпался снежок. Во дворе нашего магазина ошалело крякала большая стая грязных уток с перьями желто-белого цвета. Мама подала кладовщику какой-то клочок бумажки и мешок. Кладовщик бесцеремонно натолкал в него десяток подвернувшихся под руку бедолаг. Я с помощью мамы водрузил мешок на спину, и мы пошли домой. Утки в мешке покрякали и затихли, а я старался идти поровнее, чтобы не поскользнуться на скользкой грязи.

Переведя дух, мы занялись самым трудным делом - забоем. Мама страшно переживала, и это побуждало меня держаться мужественно. Я блестяще справился с ролью утиного палача. Топор в руке у меня не дрогнул. Одна мысль сверлила мне голову: "Нельзя дрейфить, я должен быть мужчиной в доме". И еще одна мыслишка вертелась в моей голове. Я постоянно испытывал комплекс неполноценности перед моими совхозными сверстниками, которые владели всеми неоходимыми в деревне навыками. Это были настоящие деревенские мальчишки. А я был невесть что: у меня нет папы-тракториста или папы-шофера; мне не надо делать многие виды деревенских работ - чистить навоз, ухаживать за скотом, помогать при забое свиней и телят или ездить с отцом прицепщиком или помощником комбайнера на поля. Все мои заботы - наколоть дров, принести воды и иногда затопить печку. Преодолев трепет от вида утиной крови, я поднялся в собственных глазах. При всей своей эмоциональности я проявил себя вполне рациональным человеком, как того потребовали обстоятельства.

* * *

В школе появилась столярная мастерская. Для нее выделили угловую классную комнату. В ней проходят уроки труда пятых-седьмых классов. Новый учитель труда хакас Михаил Семенович Ахпашев - бывший лучший совхозный столяр, которого мама уговорила перейти на работу в школу. Михаил Семенович страдает в школе, учительство ему не по душе, он бы с удовольствием делал что-нибудь из дерева, а возня с детьми выбивает его из равновесия. Его никто не слушается и не испытывает к нему уважения. Но меня заинтересовала наша школьная столярка, и Михаил Семенович позволяет мне, как учительскому сыну, разглядывать его сокровища: верстаки с деревянными винтами, рубанки, ножовки и массу каких-то непонятных инструментов. Видя мое восхищение, Михаил Семенович стал меня учить строгать. Вначале надо доску подготовить шерхебелем - узким рубаночком, у которого нож не плоский, а закругленный. Такой нож легко снимает бахрому с доски. После шерхебеля доску хорошо берет уже нормальный плоский рубанок. И в завершение можно придать доске настоящую ровность фуганком - длиннющим рубанком. Михаил Семенович позволил мне поупражняться на обрезке доски, и я стал ее неуклюже обдирать. Если у Михаила Семеновича все инструменты под руками пели и с легкостью снимали стружку, то у меня получались какие-то рывки, и шерхебель то пролетал над доской, не оставляя на ней и следа, то застревал в древесине намертво. Только постепенно начали и у меня получаться удачные движения, и веселая стружка кольцами поползла из дупла инструмента.

Я понавадился ходить в столярку и через несколько месяцев лихо строгал всеми строгальными приборами, включая зензубель. Я начал делать полезные вещи для дома: полочки, всякие палочки и сделал даже разделочную доску для кухни из березы.

* * *

В школе нам постоянно рассказывают о грандиозных успехах нашей страны. Запуск спутника стал новым доказательством того, что нам сказочно повезло родиться именно в СССР, где нет буржуев, где все живут счастливо и будут жить еще счастливее. То, что жизнь идет в лучшую сторону, видим и мы в совхозе. Совхоз переживает строительный бум. За школой появилась целая улица. И мы уже оказались в центре улицы, а вовсе не на краю деревни. В совхозе сменился парк тракторов и машин. Нет уже вонючих газогенераторных машин, нет 30-сильных колесников со стальными шипами. Последний из них водрузился на школьном дворе как памятник. На их место пришли "ЗИСы" и "ГАЗы" с теплыми штампованными кабинами, которые заводились от стартера, и шоферу не надо было материться над заводной ручкой. К тракторам ДТ-54 добавились веселые "Беларуси" на огромных резиновых колесах. Появились самоходные комбайны. Все было бы замечательно, но почему-то не хватало хлеба в магазине. Если вовремя не купишь, то останешься без хлеба, а как без него? Я с тревогой замечаю, что мой восторг по поводу "грандиозных успехов" никто из моих одноклассников особенно не разделяет. Вся официальная пропаганда на них не действует, и я стараюсь со своими восторгами не высовываться. Я восторгаюсь про себя.

А восторгаться было чем. Бравые совхозные плотники под командованием уже не страшного Карла Вальтеровича поставили против нас четыре дома и заложили новую улицу под прямым углом к нашей. Следом за нами начал строить своими силами большущий дом Карл Карлович Фишер, за ним появились колышки для следующего дома, а еще дальше начала возникать грандиозная усадьба главного бухгалтера совхоза Якуша. В глубине леса на краю большой поляны началось строительство новой больницы. Говорят, что в новой больнице тоже будет центральное отопление, как и в школе. Красота!

В совхоз один за другим возвращается из армии отслужившая молодежь. Уволенные в запас солдаты с гордостью продолжают носить военную форму, и мы, глядя на них, с завистью вздыхаем. Почти все солдаты из совхоза служили в Германии. Они привозят с собой шикарные карманные фонарики "Даймон", которые испускают тонкий яркий луч на сотню метров. Посветить таким фонариком вокруг зимними вечерами - ни с чем не сравнимое удовольствие. Многие мои одноклассники разжились этими "Даймонами", а мне приходится им только завидовать. Конкуренцию "Даймонам" составляли китайские фонарики, которые попадали в совхоз от пограничников с Дальнего Востока. Наши же отечественные фонарики, внешне похожие на "Даймоны", были просто никуда не годными. Их отражатели не были достаточно блестящими и сфокусировать луч в них было невозможно. Так и лежали в магазине эти фонарики, никем не востребованные.

Я как-то внезапно обнаружил, что все мои сверстники перешли с санок на лыжи. Они ходят кататься на гору над Усолкой и даже забираются на Маяк. С большим трудом уломал я маму купить и мне лыжи. Мама все меньше и меньше меня понимает. Дай ей волю, так сидеть бы мне безвылазно дома и учить уроки с утра до вечера. А лыжи казались ей вообще источником всех бед: можно ведь и разбиться! В конце концов, мама не выдержала моего напора и дала мне целых семьдесят рублей, чтобы я в Дзержинске в "Культмаге" купил себе лыжи сам.

И вот у меня появились замечательные лыжи! Это были простейшие лыжи из цельного куска дерева, но мне они казались самим совершенством. У них были красиво изогнутые носки и снизу были ровные канавочки. И были они выкрашены темнокоричневой краской. Короче, были эти лыжи намного лучше распространенных у нас самодельных некрашеных лыж, концы которых были едва загнуты. И палочки у меня были всем на зависть - заводские, с острыми металлическими наконечниками, с аккуратными кольцами и с лямочками для рук. И были они невероятно прочными - бамбуковыми. Я с огромным энтузиазмом приладил крепления, подогнав их под размер моих валенок, и набил резинки. Было уже темно, когда я закончил эту работу. Несмотря на протесты мамы, я тут же опробовал лыжи, выйдя на улицу. Ходить на лыжах оказалось непростым делом. Я то и дело падал. Но я был все равно в восторге. Я научился держаться на лыжах довольно быстро и уже скоро смог скатиться, не упав даже с макушки Маяка. Моим лыжам все завидовали и рассуждали: "Конечно, у завуча денег некуда девать". Мама моя входила в число самых высокооплачиваемых людей: в то время были заработки у учителей выше средних, а мама еще и работала на "две ставки" и получала зарплату не меньше, чем директор школы Иван Федосеевич.

* * *

Мама подружилась с новыми молодыми учительницами, и они часто приходили к нам в гости. Мама тоже навещала своих новых подруг, живших в двух квартирах прямо в школьной пристройке. Однажды собрались учителя у нас на застолье с выпивкой. Для меня это был первый раз, когда у нас на столе появилось вино "белое" - водка и вино "красное" - портвейн. Это было простое застолье без какого-либо официального повода. Называлось это - "гулять". Пока у нас дома "гуляли", я играл со всеми в прятки на строящемся очередном доме. Наигравшись, я вернулся домой и с удивлением застал всю учительскую компанию сидящей за столом и тихо беседующей. Я забрался в свою постель, стал читать и одновременно вполуха слушать. Новые учительницы вспоминали свою учебу, употребляя непонятные слова "зачеты", "сессия", "семестр", "кафедра".

Внезапно тема беседы сменилась, и я с удивлением понял, что речь идет о моем дедушке Михаиле Ивановиче. Мама печальным голосом рассказывала, как в тридцать восьмом году ночью "пришли" и дедушку увели. Кто пришел, не было ясно: просто "пришли". Оказывается, в то время "приходили" по ночам почти в каждый дом. Все были напуганы и с трепетом ждали, когда "придут" и к ним. Постепенно мне стало ясно, что дедушку не просто увели, а арестовали. Я был ошеломлен. Мой дедушка был преступником!? Я замер, свернувшись в клубок под одеялом. А мама все рассказывала и рассказывала в полной тишине.

Дедушку обвинили в том, что был он как-будто бы белый офицер. Дедушка смог передать через знакомого милиционера записку бабушке, чтобы она быстро съездила в Казачинский район, где жили раньше дедушка с бабушкой, и взяла справку, что дедушка всю гражданскую войну находился у всех на виду в деревне Казанка, и никаким белым офицером быть не мог. Милиционер, который эту записку передал, рисковал собственной жизнью. Но он очень уважал дедушку и старался ему всячески помочь. Бабушка вернулась из Казанки через неделю. Справку она сдала в НКВД, но было поздно. Ей сообщили, что справка эта не имеет никакого значения, вина дедушки была полностью доказана, и он был осужден какой-то "тройкой" на десять лет без права переписки. С тех пор о дедушке ни слуху, ни духу.

Мама рассказывала это все ровным голосом и не плакала, зато я беззвучно плакал под одеялом. Я уже сообразил, что дедушка наш пострадал от "культа личности". Я вспомнил Сениного деда, как он сказал когда-то: "Эх, какой хороший был человек твой дедушка. Загубили ироды паршивые". Я возненавидел Сталина и почувствовал благодарность к презираемому почти всеми в совхозе Никите Сергеевичу Хрущеву. А мама рассказывала дальше. Оказывается, наш старый знакомый Янковский тоже пострадал от "культа личности". Он получил даже пятнадцать лет тюрьмы и потом вечное поселение в совхозе. И именно Янковский написал нужный запрос о судьбе дедушки, который бабушка послала куда-то в Красноярск. Бабушка еще надеется, что, может быть, дедушка и живет где-нибудь, как Янковский. Но Янковский уверен, что дедушки давно нет в живых, потому что "десять лет без права переписки" был намного более суровый приговор, чем просто пятнадцать или даже двадцать пять лет. С моими хорошими познаниями в арифметике была эта тюремная математика совершенно непонятной.

Мой беззвучный плач постепенно перешел в рыдания, и все обратили на меня внимание. Учительницы быстро засобирались уходить, и мы с мамой остались одни. Далеко за полночь рассказывала мама о дедушке, и я жадно слушал ее. Я ничего не знал о дедушке. И в эту ночь я понял, что одно упоминание о дедушке было опасным, потому и не говорил никто мне о нем. Теперь, слава Богу, можно уже, наверное, не бояться. Только сейчас я понял, насколько опасен был прокурор со своей собакой, грозивший бабушке расправой, "как и с дедушкой". Вспомнились мне и косые взгляды сердитых инспекторов РайОНО в сторону мамы и услышанное однажды прямо на улице от одного из них: "Не забывайте, что Вы дочь врага народа". Вот почему был этот загадочный РайОНО таким страшилищем. Хоть и позволили маме и тете Лиде учить в школе, но не дано было им учиться в полноценном институте и получить "высшее образование": родственникам врага народа путь в высшее образование был закрыт.

Рассказ мамы произвел на меня огромное впечатление. Хоть и сжигала меня горечь жалости, охватила меня и гордость. Наш дедушка был, оказывается, очень даже не простой человек. Он хоть и имел всего четыре класса образования, но знал на самом деле очень много. Он мог запросто решить любую самую трудную задачу по математике хоть и за десятый класс. Неспроста стал дедушка преподавателем районных курсов счетоводов и бухгалтеров. Все изумлялись его умению моментально в уме считать. Был дедушка не только самый умный в целом районе, был он и самым уважаемым. И все его дети учились в школе только на пятерки. И никого это не удивляло. Особенно светлые головы были у моих дядей: у дяди Вити, которого я знал, и у дяди Сени, которого я еще ни разу не видел. Из них могли бы получиться "очень большие люди", но в институт им поступать было нельзя, и заслуженные золотые медали в школе им так и не дали. Оказывается, и я чем-то похож на дедушку. Я тоже в уме считаю лучше всех, даже Ковшовик за мной не может угнаться.

Когда дедушку увели, были бы все шестеро Усольцевых, у которых работала одна только старшая дочь дедушки и бабушки - тетя Надя, обречены на голодную смерть, если бы не невероятный случай: бабушка выиграла по облигации большущие деньги, которые и позволили продержаться первые годы, пока все дети не закончили школу.

Я стал с нетерпением дожидаться ответа из Красноярска, а вдруг дедушка еще найдется? Ответ пришел быстро. На маленькой бумажке было написано пишущей машинкой, что дедушка умер в ИТЛ в 1942 от "перитонита кишок". Следующая строчка сообщала, что дедушка реабилитирован "в связи с отсутствием состава преступления". Радости от такой бумажки бабушка не испытала. Все надежды на возвращение дедушки развеялись. А реабилитация? Да что с нее толку, человека уничтожили, и вернуть его не дано никакой бумажке.

* * *

А в Дзержинске начались грозные дела. Вначале среди ночи сгорела контора "Заготскота". Не прошло и недели, как дотла сгорела контора сельпо. Через несколько дней сгорела еще какая-то контора. Тревожные слухи расходились волнами по всему району, не обойдя и совхоз. Какие только домыслы не возникали! Взрослые чаще всего говорили о вредительстве врагов народа. Нареабилитировали их, вот они и распустились! Школьники, начитавшиеся книг о подпольщиках, партизанах и белогвардейских диверсантах, не сомневались, что нам посчастливилось воочию столкнуться с настоящей диверсионной деятельностью недобитых белых, и все с волнением спортивных болельщиков ожидали, когда же их схватят наши доблестные сыщики. Только Янковский предположил что-то невероятное: скорее всего за этими поджогами скрываются сами пожарники. Как все и предполагали, очередной пожар не заставил себя долго ожидать. Загорелся большой двухэтажный дом, в котором размещалисьь райком партии, райком комсомола и райисполком. На счастье этот дом был вплотную к пожарке, и ему не позволили сгореть полностью. Новая волна слухов всколыхнула весь район. Говорили, что все огнетушители в райкоме были заправлены не пеной, а бензином. Переполох был необыкновенный.

Бабушка, не пропускавшая новостей из радио и твердо знавшая, что бушует, хоть и холодная, но все-таки война, была уверена, что за всеми этими поджогами скрываются "мериканцы". Я вполне разделял мнение бабушки и даже спорил с мамой, которая со смехом говорила, как и Янковский, что никакие это не американцы, а, наверняка, сами пожарники выбивают себе повышение зарплаты. Для мамы Янковский был абсолютный авторитет.

И авторитет Янковского действительно оказался заслуженным. Через неделю после последнего пожара была арестована вся пожарная команда, а в "Дзержинце" появилась большая статья. С большим разочарованием прочитал я, что пожарники сговорились отомстить своему начальнику - пусть его уволят. Один из пожарников не выдержал нервного напряжения и поспешил инициативно признаться во всем в милиции, надеясь, что его не посадят. Еще через несколько недель весь район рвал "Дзержинец" из рук: в заметке "Из зала суда" сообщалось, что все пожарники осуждены, в том числе и тот, кто всех выдал. Ему, правда, дали минимальный срок. "Как было бы здорово, если бы судили не этих простаков, а настоящих матерых белогвардейцев," - думал я с грустью.

* * *

Конец зимы бывает необычайно красив. Небо светится голубизной, под лучами солнца снег играет всеми красками. Наметенные за зиму огромные сугробы выглядят в ярком свете неожиданно пластичными из-за множества оттенков одного-единственного белого цвета. После январских морозов и февральского хиуса, когда дует порывистый холодный ветер, безветренные пятнадцать-двадцать градусов мороза кажутся просто летним теплом. В такую погоду да прокатиться на лыжах, что может быть лучше!? Но нашлось и еще более интересное занятие! Мне повезло однажды пристроиться пойти на стрельбу из мелкокалиберной винтовки с семиклассниками. У них это был урок НВП - начальной военной подготовки, а для меня это было проявление блата: учитель НВП жил в соседнем доме - рядом с Янковским, и я часто попадался ему на глаза. Пару раз он удосужился пообщаться со мной, и я поразил его точным знанием всех военных премудростей, почерпнутых из "Пособия для допризывника".

Мы ушли далеко от деревни и поставили мишени в направлении к горе. Стреляя в сторону горы, можно было не беспокоиться, что шальная пуля улетит куда-нибудь в лес и убьет, чего доброго, кого-нибудь. Именно так случилось недавно с отцом моего приятеля пятиклассника Володи Лейко. Его нашли убитым в лесу. Следствие установило, что была это именно шальная пуля на излете от мелкокалиберки, какие были почти у каждого дома. После этого случая держать дома винтовки запретили. Разрешены были только охотничьи ружья.

Учитель пообещал мне дать выстрелить после всех, и я терпеливо дожидался своего часа, оттирая белой тряпочкой патроны от смазки для других. Знакомая мне по книге винтовка ТОЗ-8 стреляла на удивление тихими щелчками. Вначале раздавался щелчок винтовки и следом доносился щелчок от пули, влетавшей в деревянную подставку для мишени. Это было замечательное зрелище! Я с волнением слежу, как тает запас патронов из последней коробочки. Осталось всего три патрона, и, наконец-то, учитель вспомнил обо мне. Я лег на снег, и он подал мне винтовку. Я приложился и убедился, что хорошо вижу мишень сквозь прорезь прицела. Он повторил, словно пономарь, свое поучение, как надо целиться (я давно знал это из книги) и скомандовал: "Заряжай!". Я вложил патрон и защелкнул затвор. "Огонь!". Я начал подводить мушку под обрез мишени и вскоре удовлетворился результатом: мушка, целик и мишень образовали именно ту картинку, какая была нарисована в книге. Хорошо помня о том, что спуск нужно нажимать очень плавно и ни в коем случае не рывком, я начал натягивать спусковой кючок. Выстрел произошел неожиданно. Отдачи я почти не почувствовал. Я перезарядил, и все повторилось, как и в первый раз. Третий выстрел у меня получился самопроизвольный: я зашевелился, почувствовав сильный холод под коленками, и нечаянно потянул за спуск. Вот досада: один из трех патронов я загубил впустую!

Мы пошли к мишени вместе с учителем. Подойдя почти вплотную, учитель присвистнул: "А ты, Усольцев, оказывается, снайпер!". Теперь и я увидел две аккуратные дырочки в самом центре мишени. Две десятки! Я тут же нашел объяснение своей меткости: "Я и в лапту могу мячом запросто в бегущего попасть!". На фоне отстрелявшихся семиклассников был я несомненный герой. Были среди них и такие стрелки, которые не набрали двадцати очков и из десяти выстрелов. Мне это было совершенно непонятно. Стрелять показалось мне совершенным пустяком: прицеливайся и тяни за спуск потихоньку, и все дела!

* * *

Янковский реабилитирован! И он отсидел страшных пятнадцать лет в лагере и потом прожил под презрительными насмешками еще лет десять вдали от своего родного Киева совершенно ни за что. Янковский засуетился и стал собираться в дорогу. В Киеве его ждали, и был он там знаменит как первый организатор украинского комсомола. Я становлюсь наследником всех его журнальных богатств. Тяжелые связки журналов я укладываю на санки и тяну их к своему порогу. Мои сверстники относятся к этим событиям равнодушно. Некоторые проявляют злорадство: "Пусть уматывает, морда жидовская". Я уже определился, что нет у меня и не будет в совхозе друзей, которых бы я безоговорочно уважал. Кроме Ковшовика, никто не желает учиться, школа для них - только повинность до шестнадцати лет. Все потом пойдут в училище механизации. Их не интересуют ни спутники, ни подвиги китобойной флотилии "Слава", о которых пишут газеты. Я пробовал дать почитать "Знание-сила" своему соседу Леньке Зайцеву. Он мне вернул журнал в тот же день со словами: "Как такую муть можно читать!?". Настоящие мои друзья - в Дзержинске. Они и "Пионерскую правду" читают, и учатся на одни пятерки, и беседовать с ними так здорово. И есть там моя любовь Лариса, которую люблю я с каждым днем все сильнее.

Я учусь в совхозе, отбывая повинность. Душа моя живет в Дзержинске с моими друзьями. Я хожу туда на выходные на лыжах. Так быстрее получается. Умудряюсь я покататься на лыжах и там. С горы, где аэродром, очень хорошо можно кататься, и вся гора раскатана местной ребятней.

* * *

Весна! Как всегда, была и эта весна дружная. Сразу после весенних каникул нагрянули скворцы. В школьной столярной мастерской идет полным ходом строительство скворечников. Я в столярку хожу после уроков, когда там бывает один Ахпашев. Он одобрил мое желание сделать скворечник и показал мне чертеж. Я с энтузиазмом взялся за дело. Вначале я напилил заготовки, потом острогал заготовленные доски с одной стороны. Михаил Семенович учит меня, что внутренняя поверхность скворечника должна быть шершавой. Скворцы не любят гладкие стенки внутри и не поселятся в таком скворечнике. На следующий день я тщательно продолбил дырку в передней стенке, наметив ее циркулем и обработав круглым напильником и шкуркой. Наконец, я собрал скворечник. Это было заглядение! Я не мог оторвать взгляда от первой солидной вещи, сделанной мною своими руками. Был скворечник внушительных размеров и тяжеловат. Но я нес его домой, не чувствуя тяжести.

Дома я похвастался своим скворечником перед соседями, и Иван Федосеевич великодушно предложил одну жердь из своих запасов, чтобы повесить скворечник на ней повыше. С трудом укрепив скворечник на жерди, я с помощью Ивана Федосеевича установил скворечник входным отверствием строго на юг. Скворечник был великолепен! Он слегка раскачивался на ветру, а я уселся на крыльцо, ожидая прилета скворцов. Вместо скворцов скворечник атаковали воробьи. Они садились на крышу, влетали вовнутрь, скандалили и вели себя просто возмутительно. Я сильно переживал, что опоздал, и ни одна скворцовая пара в мой скворечник уже не поселится.

Утром, едва я вышел на крыльцо, чтобы идти в школу, я услышал скворечные трели и тут же увидел скворца, сидящего на приступочке моего скворечника. Скворец суетился и без умолку распевал. Вдруг, откуда ни возьмись, появился второй скворец, усевшийся на крышу скворечника. Первый скворец взлетел и уселся рядом со вторым, но второй скворец, словно играя в прятки, скользнул внутрь скворечника. Я был в восторге. Скворцы по очереди залетали и вылетали через круглый вход и вели себя очень оживленно, оглашая окрестности радостными звуками.

Из школы я бежал домой со всех ног. Как там мои скворцы!? Подойдя к дому, я с восхищением увидел, что в скворечник залетает скворец с пучком сухой травы в клюве. Мой скворечник птичьей семейке понравился! У меня появилось новое занятие - наблюдать за суетой новоселов. Особенно любил я слушать скворцов по утрам - это было время бесплатных музыкальных концертов пернатого дуэта.

* * *

Несмотря на уговоры мамы, я отстоял свое право не ездить в этом году в пионерский лагерь. Целое лето я мог быть в Дзержинске со своими друзьями! Я предвкушал три месяца счастья, но судьба распорядилась по-своему.
Мама уехала в Красноярск. Я даже не знал, куда именно. Вскоре после ее отъезда бабушка получила от мамы письмо, которое все перевернуло вверх дном. Оказалось, что мама попала в какую-то больницу со странным названием "Трахоматозный диспансер" и потребовала, чтобы и я приехал туда же, потому что я, как и она, мог быть заражен трахомой. Эта глазная болезнь была мне своим названием знакома, о ней писалось в газетах, и я знал, что она распространена на севере Красноярского края. Никаких проблем с глазами я не имел, и о том, что я могу быть болен, мне и в голову не приходило. Тем не менее начался переполох. Как отправить меня, десятилетнего, в Красноярск, если, кроме совхоза и Дзержинска, я ничего не видел!? Надо собираться ехать со мной тете Лиде...

* * *

Ранним вечером накануне отъезда на меня напало какое-то странное чувство. Это было совершенно новое ощущение сладкой боли в душе, неизвестное мне доселе. Одержимый этим чувством, я задержался дольше обычного на сеновале, уже второе лето служившем мне спальней. Все мои дзержинские друзья собрались уже на завалинке Лёвушкиных и наверняка удивлялись моему отсутствию. А я сидел на своей жёсткой постели и в упоительном трансе смотрел в сторону Усолки. Радостно и тревожно я рисовал себе картины того, что я увижу в настоящих городах - в Канске и в Красноярске: многоэтажные дома, как в кино, железную дорогу и паровозы. Может быть, мне удастся увидеть и большие самолёты? Я осознавал, что увижу новый большой мир, и это здорово! Я собираюсь стать лётчиком, это так твёрдо решено, что я уже сейчас ощущаю себя лётчиком. Какая разница, когда я самостоятельно полечу наяву, а не в мечтах? Главное, что я в душе уже сейчас лётчик.

Но, если я буду лётчиком, это значит, что придёт время, когда я навсегда покину и совхоз, и Дзержинск. Со мной будет моя Лариса - в этом я ни минуты не сомневался, но не будет там, в большом мире, Усолки и этих белых скал на том берегу залива... Мой взгляд неподвижно застыл на чудесной картине, какую не удастся написать никакому умельцу-художнику: освещённые закатным солнцем скалы, тёмная, кажущаяся слегка округлой, глянцевитая гладь воды, в которой словно утонул второй слой скал-близнецов - таким ярким было отражение в этот вечерний час. Я никогда не задумывался над тем, что окружающий меня мир - такой простой и привычный - может быть красивым, и им можно восторгаться. Красивыми были чужие края на картинках. В этот вечер я понял, что и наша Усолка с её белокаменным правым берегом - настоящая красавица. И с ней мне предстоит рано или поздно расстаться.

Я не заметил, как увлажнились мои глаза, когда я мысленно, без слов, а лишь на языке эмоций просил прощения у этих белых скал над тёмной водой залива за предстоявшую измену.