В клубе собралось около двухсот студентов и много профессоров и преподавателей. За столом были секретарь партийного коллектива, ректор института и инструктор городского партийного комитета.
Ректор обьявил, что все здесь присутствующие мобилизуются на хлебозаготовку и освобождения возможны лишь из-за серьезной болезни. Кто-то спросил, надолго ли. Ректор ответил, что срок пребывания в селе будет зависеть от успехов хлебозаготовок.
- Большинство студентов-коммунистов сидят на селе еще с января, - сказал он.
Затем взял слово инструктор городского комитета.
- Среди присутствующих здесь студентов, - начал он, - нет ни одного коммуниста, ибо все они давным-давно сидят на селе и никто не смеет хныкать. Больше того, многие из них оставлены на селе как двадцатипятитысячники и сделаны председателями колхозов и секретарями партячеек.
Беспартийных до сих пор мы мало трогали. Но положение с хлебозаготовками столь критическое, что если не будут брошены дополнительные силы на село, то нам с вами нечего будет есть, а главное, нечем будет кормить рабочий класс наших городов.
Поэтому, согласно директивы ЦК, мы сейчас посылаем на хлебозаготовки дополнительные силы. ЦК КП(б)У уверен, что с новыми силами нам удастся выйти из критического положения.
Кроме этой большой пользы, которую вы принесете государству, вы получите огромную пользу и для себя, для своей учебы. Вы готовитесь стать учителями. А учитель должен быть политически грамотный и политически активен, иначе он не сумеет воспитать своих учеников - будущих строителей социализма, в духе коммунизма, в духе непримиримой ненависти к классовым врагам, внутренним и внешним, к разного рода кулакам и саботажникам, к попам и их богам.
Нет места аполитичному учителю, партия его и близко не пустит к школе.
К сожалению, среди учителей оказалось немало старой гнилой интеллигенции, а многие из новых учителей срослись с кулацкими и поповскими элементами, и вместо вовлечения крестьян в колхозы, относились к делу коллективизации пассивно, а порою даже мешали ей. От таких учителей мы успешно очищаемся, не останавливаясь перед закрытием школ. Пусть лучше школа будет закрыта, чем учение будет вести учитель - подкулачник.
Дело, на которое вы посылаетесь, - нелегкое. Это жестокая борьба, настоящая война за хлеб. Она будет для вас политическим экзаменом. Она покажет, чего стоит каждый из вас. Достоин ли он того, чтобы ему доверили стать советским учителем, или нет. Не беда, если не доучитесь несколько месяцев в университете, - это вы потом можете наверстать в порядке самообразования. Зато вы приобретете богатый опыт классовой политической борьбы, приобретете хорошую закалку, что вам пригодится в вашей будущей специальности.
Помните, что победа сама не придет. Самотек есть смерть всякого дела. Хлеб сам не потечет, его надо суметь вырвать из рук у тех, кто его не дает добровольно. Знайте, что мягкотелось, жалостливость, проявленная кем- либо, являются преступлением и они погубят дело.
Мы не можем распускать нюни, когда речь идет о интересах государства. Всякий, пытающийся задержать и спрятать хлеб, должен рассматриваться как враг. Вам дела нет до того, сколько у него детей, как они одеты и чем они питаются. Ваше дело взять хлеб. Пусть кто не подумает, что это жестоко и безнравственно.
Вспомните, что говорил Ленин о морали: "Быть нравственным, - говорил он, - значит подчинить свои поступки и действия интересам борьбы за коммунизм."
Мы с вами, борясь за хлеб, боремся за коммунизм и действие наше высоконравственно и высокоморально. Всякий же, кто не будет бороться за хлеб, кто не оправдает себя в этой борьбе, будет изгнан из института как саботажник и пособник классовых врагов.
Вы будете включены в бригады, которые уже работают. Кроме того, с вами посылается половина профессорско-преподавательского состава. Не забывайте также, что собственный опыт в деле хлебозаготовок стоит выше чьей-либо науки, потому что условия борьбы в разных местах будут разные. Поэтому общих рецептов нельзя установить для всех случаев.
Будьте бдительными: не якшайтесь с крестьянами, которые должны сдавать хлеб. Угощение и, особенно, рюмочка ведут к панибратству, после чего провал хлебозаготовок не вашем участке неминуем. Не смейте связываться с молодежью и, в частности, с девушками, ибо это кроме отвлечения вас от работы, приведет к тому же панибратству.
В заключение запомните, что своими собственными силами вам хлеб не добыть. Крестьянство не является однородной массой. Оно делится на три группы. Прежде всего, вы имеете опору в лице беднейших и наиболее сознательных крестьян, большинство которых теперь в колхозах.
Затем, вы имеете врагов в лице замаскировавшихся кулаков и подкулачников, которых не сумели раскрыть в период раскулачивания, попов и разных "бывших людей", уцелевших членов разных социал-демократических, социал-революционных и прочих партий, бывших белогвардейцев, троцкистов, активных церковников, бывших мелких торгашей и прочей сволочи. Хотя из них мало кто уцелел, но достаточно одному такому типу оказаться в селе, как он будет мутить народ.
Поэтому ухо нужно держать востро и, соответственно, парализовать действия этих вражеских элементов, главная опасность которых заключается в том, что они пытаются влиять на крестьянскую массу, которая пойдет за тем, кто ее поведет.
Так вот, если наши силы будут слабы, враг неизбежно поведет за собой крестьянство и хлебозаготовки будут сорваны. Ваша задача, опираясь на надежных людей среди крестьянства, разоблачать и разгромить врагов, парализовать их влияние на массу крестьянства и тем самым обеспечить успех хлебозаготовок".
Находясь вместе с другими студентами на селе в течение более трех месяцев, - с января по апрель, я уже имел несчастье бесконечно выслушивать подобные инструкции и угрозы, и они мне вьелись в печенки, а вместе с тем у меня срывался второй год учебы. Однако, делать было нечего.
Вечером мы были направлены в горком, где распределены по районам. В район Т., куда я направлялся, ехала группа в 35 человек.
В 2 часа ночи мы были на месте. Секретарь райкома ВКП(б) и уполномоченный ЦК КП(б)У Галай бодрствовали и в зале райисполкома устроили с нами совещание.
В своей напутственной речи, длившейся полтора часа, уполномоченный ЦК повторил то, что мы уже слышали. Но он еще резче ставил вопросы и грозил за провал хлебозаготовок и особенно за связи с "кулацкими элементами" немедленно арестовывать, не говоря уж об исключении из института, а для других, в том числе профессуры, грозил снятием с работы и исключением из партии коммунистов.
Особенно он упирал на слова "не жалеть", "не щадить", "не хныкать" и без конца повторял, что мы должны гордиться тем, что партия нам доверила такое ответственное и почетное дело. Для поднятия нашей боеспособности он сообщил, что бывший секретарь обкома партии и председатель райисполкома за их "мягкотелость, близорукость, неумение организовать борьбу за хлеб", - сняты с работы и исключены из партии, а также о том, что немало снято с работы и исключено из партии уполномоченных, прибывших из города, и местных коммунистов.
Затем зачитали списки, кто куда направляется. Я и еще двое студентов из других учебных заведений во главе с профессором Зельманом, кандидатом в члены ВКП(б), были направлены в село Степановку, находившееся в двадцати километрах от районного центра.
Нам велели записать план хлебозаготовок, утвержденный для Степановки. Он состоял из 125 тысяч пудов хлеба, из которых уже было заготовлено 85 тысяч и осталось еще заготовить 40 тысяч. Последним сроком завершения хлебозаготовок был праздник октябрьской революции, т.е. 7 ноября.
Эти 40 тысяч были разбиты по пятидневкам. Причем, на пятидневку с 10 по 15 октября, намечалось "выкачать" 20 тысяч пудов.
Выйдя из помещения, мы увидели много подвод , мобилизованных для отправки нас в село. Усевшись на одну из них, мы уехали.
В Степановку мы приехали утром, как следует вымотанные бессонной ночью и дорогой, а также проголодавшиеся.
В сельсовете было полно народа и накурено, хоть топор вешай. Мы представились председателю сельсовета коммунисту Терещенко и главному уполномоченному по сельсовету, в распоряжение которого мы, собственно, и направлялись - Маркову.
Марков был старый член партии и работал в окружном центре директором одного треста. Его бригада состояла из пяти коммунистов, с нашим приездом она выросла до 9 человек. Следует заметить, что Марков встретил нас без всякого энтузиазма, а когда узнал, что трое беспартийных, даже скривился, предвидя, очевидно, что помощи будет немного.
Он в свою очередь взялся инструктировать нас. Сельсовет охватывал 400 дворов, из которых было 200 в Степановке, а остальные - в 4-х небольших селах, называемых хуторами.
В каждом селе был колхоз, кроме Степановки, которая упрямо не сдавалась. Из колхозов был выколочен хлеб до последнего зерна. Степановка хоть и сдала хлеба уже больше, нежели четыре колхоза, имевшие столько же земли, как и она, но, по словам Маркова, в ямах Степановки еще хранилось немало хлеба.
Поскольку же по хуторам оставалось еще немного единоличников, которые также не желали отдавать весь хлеб, Марков всех новоприбывших назначил на разные хутора. Он также предупредил нас, чтобы мы не вздумали сращиваться с единоличниками, что могло легко случиться, если мы станем у них жить и питаться.
- Конечно, жить где-то надо, как и кушать, - говорил Марков, - но и дело нужно знать, и хлеб качать в первую очередь с того, у кого будете жить. Надо суметь повлиять на него, убедить его отдать весь хлеб.
Согласно своего назначения, я пришел на хутор, называемый Яма. Это была действительно яма, окруженная со всех сторон горой и без единого деревца в целом селе, состоявшем из 50 дворов. Люди здесь жили довольно бедно; ни одной хорошей избы во всем хуторе я не видел.
От усталости и голода я валился с ног и не знал, куда мне идти и что делать, с чего начинать. На меня напала тоска и скука, да и страх был немалый.
Я готов был бросить это "доверенное" мне поручение и уехать домой, но что из этого выйдет впоследствии? Ясно, что из института выпрут немедленно же, заочно.
Дабы собраться немного с духом, я сел на колоду, лежавшую около одной избушки, выходившей окнами на улицу. Через минуту вышла женщина и, приняв меня за уставшего путника, пригласила в избу. Мне стало как-то не по себе, я чувствовал перед ней вину, как-будто сделал ей какое-то большое зло.
Я поблагодарил ее и сказал, что я, к сожалению, не путник, а уполномоченный по хлебозаготовкам. Но женщина все же настояла, чтобы я зашел.
- Кто же вы, партиец или комсомолец? - спросила она.
Я обьяснил ей ,кто я, причем, как бы оправдываясь, выболтал почти все, что нам говорили на инструктажах. Спохватившись, я даже покраснел и меня бросило в огонь от страха за свою неосторожность.
Я сразу же попросил женщину никому не говорить о том, что я сказал. Она успокоила меня и всячески выражала свое сочувствие.
- Страдают несчастные люди, - говорила она, - натравливают их одного на другого, душат одного руками другого. Вот, наверное, и ваших родителей сейчас душат руками либо комсомольчика, или студента, как вашими руками будут душить других. Чужими руками жар загребают. Вот время настало! А все потому, что забыли Бога.
Кроме нее в избе было двое детей, лет 4-х и 5-ти. Она куда-то вышла и принесла кусок хлеба, точно такого, как когда-то мать пекла для свиней.
Увидев хлеб, дети сразу захныкали: "Мама, хлеба, хлеба..."
Я видел, как у матери потекли слезы, которые она торопливо вытерла передником. Глотку у меня сдавило спазмой. Я понял, что она хлеба не имеет, и куда-то ходила за ним, занять или купить. Дети подняли плач. Попытка их успокоить не помогла и она отрезала им по ломтику, каковые они, бережно поддерживая ручонками, с величайшим наслаждением принялись есть, подбирая каждую крошку, падающую на пол.
Я не выдержал, отвернулся к окну, ибо меня душили слезы. Увидев это, женщина расплакалась.
- Какое горе, загнали в колхоз, теперь все до зернышка забрало государство, а народ умирает с голоду. Коровку, правда, вернули, но придется продать, потому что корма запрещено выдавать из колхоза. Муж день и ночь работает в поле, и теперь где-то пашет под зябь, а есть нечего. Что дальше будет? Помрем с голоду....
Я готов был бежать и забиться куда-либо, чтобы меня никто не видел, и чтобы мне никогда не видеть человеческого горя. И тут мне вспомнились слова инструктора: " Вам дела нет до того, сколько у кого детей и что они едят".
Несмотря на просьбы есть хлеб, я ограничился небольшим ломтем и выпил стакан молока. От двух рублей, которые я предложил женщине, она наотрез отказалась и даже обиделась.
Чтобы немного прийти в себя, я пошел в канцелярию колхоза , помещавшуюся в такой же убогой избушке, как и все в этом хуторе, хозяин которой был раскулачен и выселен как "кулак", так как он являлся сыном бывшего сельского старосты, хотя за тринадцать лет после революции больше двух лошадей и одной коровы не имел.
Когда тяжелое впечатление немного развеялось, я пошел по единоличникам, которых здесь оказалось шесть. В беседе с ними я установил, что каждый сдал хлеба значительно больше, чем мог. Оставлено лишь для семян, и то не у всех. Скот вовсе лишен фуража, а сами едят хлеб из последа, т.е. из отходов, такой же, каким меня угощала колхозница, заняв его у единоличников.
Однако от каждого из них требовалось столько хлеба, что отдав все, что у них осталось, все же задание не было бы выполнено. Они говорили, что у них земля гористая и запущенная, поэтому мало родит. Иное дело в Степановке. Если где можно взять еще хлеб, так это в Степановке.
Следуя инструкторским указаниям, я не стал ни есть у единоличников, ни на ночлег не решился остановиться. Пользуясь предложением доброй колхозницы, я остановился у нее.
Вечером приплелся еле живой муж с работы, усталый и голодный. Бог знает, чем он, бедняга, питался. В последние дни я давал хозяйке деньги и она что-нибудь добывала мне поесть.
За три дня, что я провел на хуторе, ни один фунт зерна от моих единоличников не поступил на склад.
Ночью с 14 на 15 октября я был разбужен каким-то шумом. Было слышно, как во дворе заглушают мотор машины. В избу вошел уполномоченный ЦК, секретарь райкома и Марков.
- Вы все спите! - закричал уполномоченный, да так, что дети проснулись и стали плакать.
- Саботируете! - кричал Галай, - Что вас, посадить что ли сразу?! Что вы, в гостях здесь?
Правду сказать, я таки испугался. Но мои бедные колхозники перепугались куда больше моего, так уж им за время коллективизации да раскулачивания нагнали страху.
Утром 15 октября вместе со всей бригадой я должен был ехать в район. Я ждал, что мне влетит и сильно волновался.
В зале райисполкома собралось большое количество народа. Ко времени нашего приезда в район здесь уже работало около 100 уполномоченных, да нас прибыло 35 человек. И теперь все эти люди были созваны на совещание в район. Кроме того, был созван весь районный актив - это те коммунисты и беспартийные, которые подбирались из числа работающих в райцентре и посылались на село. Сюда входили все, начиная от заместителя секретаря райкома и заведующих отделами РИК-а, и кончая председателями Красного Креста, ОСОАвиаХима, кооперации и учителями.
Галай зачитал цифры, показывающие, сколько хлеба поступило по каждому сельсовету за пятидневку. Оказалось, что поступило не более 20% запланированного , да и то неравномерно по сельсоветам.
Галай метал громы и молнии. Как он только не ругал бедных уполномоченных - "качальщиков": и оппортунистами, и примиренцами, и троцкистами, и подкулачниками, и саботажниками. Он грозил беспощадной расправой за срыв хлебозаготовок.
Громовой голос звучал как бы в пустом зале. Две сотни людей сидели как статуи, боясь шевелиться, притаив дыхание и втянув голову в плечи, как бы хоронясь от ударов. В своем потоке ругательств и угроз уполномоченный называл много фамилий, подходящих под ту или другую характеристику.
Всюду - в городе и деревне, на заводах, в учебных заведениях и учреждениях существовал сильнейший партийный эгоизм; коммунисты на своих коллег - беспартийных смотрели, как на низшую породу людей. Где же беспартийных меньшинство, там их именовали попросту "беспартийной сволочью". Все равно, будь это талантливый инженер или выдающийся педагог.
Здесь же коммунисты смотрели на беспартийных с нескрываемой завистью. Все же "беспартийная сволочь" в хлебозаготовительных бригадах неполноценные бойцы, они рассматривались как бы некий слабый резерв, как малоспособные тыловики на этом исключительно сложном, тяжелом и опасном фронте, и поэтому на голову беспартийных сыпалось куда меньше ударов.
Чтобы понять состояние коммунистов, надо войти в их положение. Ведь абсолютное большинство из них занимают разные посты в советских органах (райисполком, сельсоветы), в хозяйственных, кооперативных, просветительских и прочих органах только благодаря партийному билету.
Здесь, например, директором районной семилетки некий Зиновьев, который недавно окончил ликбез и затем совпартшколу и, конечно, являющийся не только совершеннейшим профаном в вопросах руководства школой, ее учебных планов, программы, методики, но и полным невеждой в тех науках, которые преподаютcя в семилетке. Однако, благодаря наличию у него партбилета, он занимает высокий пост и подчеркнуто всюду заявляет о том, что он, бывший батрак, пасший стадо свиней, теперь руководит пятнадцатью учителями и "воспитывает" несколько сот учеников.
В числе уполномоченных сидел и Зиновьев. Но что с ним случится, если за провал хлебозаготовок его исключат из партии, а, следовательно, снимут с поста директора школы? Ведь он же ни к чему в жизни не приспособлен! У него нет даже столько познаний, чтобы стать счетоводом в колхозе. Остается только вновь вступить в должность пастуха свиней, на сей раз уже колхозных, и вместе с семьей голодать. А ведь Зиновьев не один такой.
За исключением тех коммунистов, которые были рабочими на заводах и имели какую-либо специальность, а таких очень мало, остальные в подавляющем большинстве никаких специальностей не имеют. Их специальностью является раскулачивание и "выкачка" из народа денег, хлеба, коллективизация. Куда же им деваться, будучи выброшенными из партии и снятыми с должностей? Пасти свиней, рыть канавы!
Недаром разные эти ответственные и сверхответственные партийные, советские и прочие работники народом прозваны "канавщики". Процент инженеров и других специалистов среди коммунистов так ничтожен, что о них нечего говорить. Таким образом, становится понятен вопрос, почему в таком смертельном страхе и волнении пребывают все эти сотни коммунистов. Каждый из них из кожи лезет вон, чтобы "оправдать доверие" партии и удержаться на своем посту, дающем ему столь привилегированное существование.
В сравнении с беспартийными, в основе их стремления заслужить "доверие" лежит обычная борьба за свое существование. Таких же, которые выполняли бы столь тяжелые и ответственные задачи из-за своей преданности коммунистическим идеалам, насчитываются единицы среди тысяч.
Среди уполономоченных, присланных городом, было очень много таких, которые работали в районе с января, т.е. со времени раскулачивания. Большинство из них сильно опустилось, одичало. Ведь люди как бы на фронте находятся, вдали от семейств, и не имеют возможности и права даже в выходной день передохнуть.
Что касается религиозных праздников, то в эти праздники ведется самая напряженная работа.
Районные работники являются также постоянными уполномоченными, но они хоть тем в лучших условиях, что при вызовах на совещания могут отпроситься домой хоть на десять минут. И вот, несмотря на такое постоянное напряжение и постоянное чувство страха, эти люди всеми силами стараются удержаться в партии, дабы не оказаться вместе с семьями под забором.
Сладко бремя власть имущих, но и тяжело, и опасно.
Естественно, что эти люди не имеют возможности не только посетить театр или кино, и не имеют права этого делать, но и не располагают временем для чтения газеты, не говоря уж о книге, хотя от коммунистов беспрерывно требуется поднятие идейно-политического уровня.
К этим людям не приходится предъявлять требования о коммунистической морали, выражающейся в беспощадности к народу во имя интересов коммунизма. Они давным-давно очерствели, сердца их окаменели, а многие, "закалившись" в непрерывной борьбе с крестьянами, и, будучи все время поджигаемы инструкторами в ненависти к врагам, и дрожа за свою шкуру, попросту озверели и совершенно спокойно забирают последний кусок хлеба и выбрасывают на улицу крестьянские семьи, ограбив их дочиста и, не давая даже одеть на себя поцелее одежду.
Таково лицо этой армии, руками которой власть "перевоспитывала" и переделывала миллионы крестьян на социалистический лад.
Уполномоченный Галай подробнее остановился на некоторых уполномоченных, которые, по его словам, превратились в подкулачников и нанесли большой вред хлебозаготовкам. Таких оказалось человек 15.
По предложению Галая райком здесь же публично вынес им разные наказания: одним выговор, другим строгий, а третьим строгий с последним предупреждением. Трое же, имевшие строгие наказания, но не исправившиеся и не обеспечившие пятидневного задания, были исключены из партии.
Это были: директор одного завода механического оборудования в бывшем окружном центре, который "сросся" с кулаком, разместившись у этого, так называемого, "кулака" на квартире, евшего и спавшего там, но не взявшего у него ни пуда хлеба за пятидневку.
Второй был учителем истории в местной семилетке. Он без разрешения приезжал домой, где провел полдня, за что был обвинен в дезертирстве; и третий - студент-коммунист, посетивший накануне в день Покрова вечеринку молодежи, хотя и был там не больше часа. Он был обвинен почему-то в заражении мелкобуржуазной психологией. Естественно, что вместе с исключением из партии он подлежал исключению из института.
После этого секретарь райкома зачитал пятидневное задание по каждому сельсовету. По Степановке мы должны были выкачать за пятидневку 25000 пудов. Секретарь, в свою очередь, сказал несколько "крепких слов". Он предупредил, что ни один случай провала хлебозаготовок не пройдет безнаказанно. Он кричал, что никто не имеет права спать и отдыхать, пока не будет взят хлеб, а также, что мы не должны давать спать крестьянам и обязаны обходить дворы не только днем, но и ночью. А кроме того, по ночам таскать их в сельсовет.
Было приказано немедленно разъехаться. Кое-кто из местных работников просил разрешения секретаря райкома забежать домой переодеться, ссылаясь на то, что уже по две недели и больше не были дома и не переодевались. На что Галай закричал:
- План хлебозаготовок выполните, потом будете переодеваться, а теперь не смейте даже поднимать подобные вопросы!
И так те проехали мимо своих квартир, не смея заскочить даже на минутку.
Приехав в Степановку, никто из нашей бригады не был отпущен Марковым поесть. Председателю сельсовета было приказано на вечер собрать всех единоличников, как в Степановке, так и на хуторах на собрание. А тем временем собрать сельский актив.
Через полчаса были собраны трое местных коммунистов (включая и председателя Терещенко), а также беспартийный актив в числе человек 15- ти. Марков начал просматривать и обсуждать списки твердозаданцев - так назывались те крестьяне, кому были установлены твердые задания по хлебосдаче, или, как еще говорили, был доведен план до двора.
Обычно этот план намного превышал действительное количество хлеба у крестьянина. Остальным твердые задания не давались, но из них без заданий нужно было качать хлеб до полного выполнения плана, возложенного на сельсовет.
Никому из них план уменьшен не был, но многим увеличен. Все уполномоченные были посажены за бумагу и выписывали "последние предупреждения" каждому твердозаданцу с указанием требуемого с него количества хлеба. Срок устанавливался к 18 октября.
Собрание происходило в церкви, превращенной в избу-читальню. Все входившие снимали шапки, а многие крестились. Марков произнес грозную речь, объясняя потребность государства в хлебе для строительства социализма, для отпора врагам, внутренним и внешним, а также выгоды, какие несет эта сдача хлеба самим крестьянам, посредством строительства индустрии, укрепления обороноспособности страны.
Марков грозил, что всякий, кто не сдаст хлеб, будет рассматриваться как ярый враг советского государства и всего советского народа, в том числе и крестьянства. После этого было объявлено, что в течение пятидневки нужно сдать 40000 пудов (обычно в целях перестраховки цифра заданного плана всегда преувеличивалась сельскими органами власти против районных, районными против полученных из центра), а также под расписку были вручены последние предупреждения 75-ти крестьянам.
Марков сказал, что мы лишь в порядке "налетов" будем ходить по хуторам, главное же - это работа в самой Степановке.
С утра еще никто не ел, как и сам Марков. Уполномоченные, бывшие прошедшую пятидневку на хуторах, спросили, как же быть, ведь нельзя же долго выдержать вовсе не евши, да и пристанище нужно где-то иметь. Тогда Марков дал распоряжение коммунисту, заведующему кооперативом, о том, чтобы он отпускал для уполномоченных определенный минимум продуктов, за счет фонда райисполкома, на что, якобы, имеются директивы.
Что касается расквартирования, то он запретил останавливаться у крестьян, за исключением тех, кто принадлежит к сельским активистам. Присутствовавшая здесь молодая комсомолка-учительница местной школы Лиза сказала, что при школе есть комнатка, где может поместиться два человека.
Мы с профессором Зельманом пожелали расположиться при школе, остальные двое студентов были взяты к себе активистами.
Марков разрешил всем уполномоченным идти поесть и не более двух часов передохнуть, а к 12 -ти часам ночи всем собраться в сельсовет.
Собравшись в сельсовет, каждый уполномоченный получил задание обойти известное количество дворов, требуя сдачи хлеба. Всем давалось по два активиста. С каждым беспартийным студентом, кроме активиста- крестьянина, шел коммунист.
Со мной должен был идти заведующий местным отделением заготовок зерна коммунист Цебрына, являвшийся секретарем местной партячейки.
Вторя Галаю и секретарю райкома, Марков требовал, чтобы мы не давали спать своим участкам.
- Пройдите раз, - говорил он, - зайдите во все хаты, и опять начинайте сначала. Опять будоражьте собак, и так сколько успеете - до самого утра.
Так мы и ходили до утра, успев обойти всего один раз свой участок. Только некоторые хозяева обещали кое-что сдать, большинство же заявляло, что хлеба даже на семена не остается.
Придя утром на квартиру, я завалился спать как мертвый. Однако, не прошло и часу, как пришел десятихатник, дежуривший по сельсовету, и позвал меня.
Марков сделал мне и другим строгий выговор за то, что мы, ничего не заготовивши, осмелились "дрыхнуть", да еще днем. Он опять послал всех по дворам, но только переменил участки.
На этот раз мы ходили без местных коммунистов, занятых своей обычной работой. За день я обошел свой участок дважды.
Вечером все собрались в сельсовете. Как сообщил Цебрына, за день поступило всего 500 пудов. Марков был очень перепуган. Он старался всем внушить, что если мы не сумеем добиться заметных результатов, то у всех нас полетят головы.
- Не забывайте, что Степановка - это "кулацкое" село. И тут хлеб взять не так просто, каждый смотрит на нас враждебно и готов нож всадить в спину. Нужно уметь разговаривать с этим народом.
Конечно, Степановка ничем не отличалась от других сел. Все, кто был позажиточнее или чем-либо "запятнаны", те еще зимой были раскулачены и отправлены есть землю в Сибирь или на север. Но так нужно было говорить Маркову, чтобы повысить нашу деятельность.
Не дав отдохнуть, Марков снова послал всех по участкам. На этот раз со мной был председатель сельсовета Терещенко и дураковатый парень, местный секретарь комсомольской ячейки, Дубовой, который своими глупыми разговорами только мешал вести серьезный разговор о сдаче хлеба.
Следующий день, как и предыдущий, целиком прошел в хождении по дворам. И так пошло изо дня в день, из ночи в ночь. Официально нам не разрешалось спать и каждый делал это украдкой.
За целую пятидневку столь напряженной работы мы сумели заготовить всего 3000 пудов хлеба.
20 октября снова все собрались на районное совещание, где по-прежнему орал и грозил расправой Галай. Кроме гнева, на его лице отражался и немалый страх, ибо он и главные районные руководители в такой же мере подвергались опасности быть снятыми с работы, исключенными из партии, а то и преданными суду, как и все низовые уполномоченные и сельские власти.
В газетах время от времени публиковались постановления о карах, которыми подвергались секретари райпарткомов, председатели райисполкомов и уполномоченные. В этот раз также было исключено из партии несколько коммунистов. Снова были даны пятидневные задания и снова все разъехались воевать за хлеб.
Поскольку пятидневные задания не выполнялись, то цифра, намеченная на каждую последующую пятидневку, нарастала. Степановка имела задание на новую пятидневку 30000 пудов.
Опять и опять мы обходили дворы. Я заметил, что на меня уже перестали лаять собаки, так часто они меня видели.
Хлеб не шел. За пятидневку мы взяли всего 2000 пудов. Каждую последующую пятидневку мы ездили в район на совещание, где получали головомойку и новое задание. Хотя, начиная с 25 октября этим заданием являлся весь остаток плана, т.е. 35000 пудов, который таял довольно медленно. С каждой пятидневкой все уменьшалась цифра выкачанного хлеба.
В газете мы прочли рапорт соседнего района о том, что ко дню октябрьской революции план хлебозаготовок выполнен и что хлебозаготовки продолжаются сверх плана.
Через неделю после октябрьских праздников, когда мы "выкачивали" в день всего по несколько десятков пудов, в районе появилась "буксирная бригада" во главе с секретарем районного комитета, выполнившего план к октябрьским праздникам. Бригада состояла из "мастеров" по выкачке хлеба, начиная от крупных партийных работников и кончая колхозными активистами, одетыми в свитки и кожухи.
Бригада на 50 автомашинах вихрем ворвалась в район и немедленно было созвано районное совещание уполномоченных, на котором выступил приехавший секретарь райкома и ряд его спутников, в том числе и колхозные активисты. Все они говорили о том, что наш район потому не выполняет план, что вся масса уполномоченных в 200 человек бездействует и благодушествует, и что они-де победители, приехавшие показать пример, как нужно работать.
Походная редакция "буксирной бригады" выпускала большим тиражом газету и листовки, в которых громились оппортунисты и саботажники, раскрываемые в буксируемых районах, а кроме того, пелись хвалебные гимны секретарю своего района. В его честь даже были сложены песни, распевавшиеся его бригадой…
Правда, на этом совещании никто не исключался из партии и не отдавался под суд. После совещания "буксирная бригада" небольшими колоннами машин разъехалась в наиболее отсталые села.
Когда мы приехали на своих лошадках, то увидели, как десятки "буксирников" ходят из хаты в хату в Степановке. Поскольку Степановка была одним из наиболее отсталых в хлебозаготовке сел, то сюда приехало 7 грузовиков, на которых было не менее сотни членов бригады, быстро переходивших от хаты к хате. Как только обход был закончен, бригада шумно и весело принялась обедать в здании церкви, получая великолепные обеды из своей полевой кухни и угощаясь солидными дозами водки. После обеда бригада также быстро удалилась, как и появилась.
В этот день в закрома "Заготзерна" поступило целых… 100 пудов. Через несколько дней все прочли в газетах о том, что ЦК разогнал эту бригаду, напрасно тратившую государственные деньги, а секретаря райкома, так воспеваемого его бригадой, снял с работы и подверг строгому наказанию.
Однажды на районном совещании, после выступления уполномоченного Галая, выступил прибывший в качестве генерального подкрепления вместе с большими городскими работниками слушатель коммунистической академии, бывший секретарь краевого комитета ВКП(б) Капустин.
Будучи человеком опытным и ученым, он закатил такую речь, какой, пожалуй, никто из двухсот присутствующих еще не слыхал. Это был двухчасовой доклад, своими корнями уходивший к истокам большевизма. Облекая свою речь в красочные образы, Капустин постепенно подвел дело к тому, что весь корень провала хлебозаготовок (оставались еще невыполненными 30000 пудов), заключается в политической бесхребетности, в мягкотелости, близорукости, а порою и в саботаже и перерождении, в нежелании ссориться с кулаками находящихся здесь уполномоченных.
- Если не ампутировать организм от зараженных, больных его членов, то весь он заболеет, - говорил Капустин.
- Сколько исключено из партии, сколько посажено в тюрьму за время хлебозаготовок? - спрашивал он. И сам же отвечал:
- Всего исключено из партии 25 человек, а отдано под суд всего 6 саботажников. Да это же сущий смех! В этом проявляется безнадежный оппортунизм и примиренчество райкома партии, который нянчится с преступниками, так нагло проваливающими хлебозаготовки. 50% выгнать из партии и половину из них посадить в тюрьму, а некоторых расстрелять, вот тогда будет толк. Тогда оставшиеся 100 человек совершат чудеса, они заготовят еще не 30, а 50 тысяч пудов хлеба.
Двести человек ,находившиеся в зале, чувствовали себя как бы уже приговоренными. У меня самого душа ушла в пятки, даже колени дрожали.
Требование Капустина полностью не было выполнено. Но все же было исключено из партии сразу 9 человек. Марков уцелел, очевидно, благодаря своим приятельским отношениям с Галаем, но все же получил строгий выговор, а один из коммунистов нашей бригады был исключен.
Видимо, решено было исключить по одному человеку из каждой группы, находившейся в отсталом селе. Спросили Маркова, кто из пяти коммунистов, уполномоченных по Степановке, является саботажником. Марков не мог сразу никого назвать, ибо все одинаково работали, выбиваясь из сил.
Однако, когда Капустин крикнул:
- Ну? - и угрожающе посмотрел на Маркова, то, чувствуя беду, он поспешил назвать первого пришедшего на память, и не потому, что он был чем-то виноват, а потому, что требовалось кого-то принести в жертву для устрашения других. Он назвал Павлова, инженера мукомольного завода.
В числе прибывших крупнейших городских работников я видел и инструктора, который инструктировал нас в институте.
После совещания все в большом страхе и трепете, забывая о еде, об усталости, а иные и о заедавших их вшах, разъехались по селам.
В Степановку приехал вместе с нами заведующий районным земельным отделом. Ничего особенного, конечно, он не мог внести в наши методы борьбы за хлеб. Но вместо того, чтобы ходить по хатам, он вызывал в сельсовет всех твердозаданцев, а затем и всех прочих крестьян, уговаривал, грозя и моля их отдать хлеб.
Мы же, старые уполномоченные, по-прежнему продолжали ходить по дворам, не давая людям покоя ни днем, ни ночью.
Несчастное крестьянство находилось в состоянии непрерывной осады, вот уже год - с осени 1929 года. Оно подвергалось атакам, следовавшим одна за другой, и конца этим атакам не было видно. Некоторые из крестьян, отчаявшись с создавшимся неистерпимым положением, продавали все за бесценок и уезжали на шахты или новостройки.
Хлеб из Степановки продолжал лишь "капать", как тогда выражались, но отнюдь не тек. Огромная доза страха, впрыснутая на последнем совещании всем "борцам за хлеб" хоть и заставила зашевелиться быстрее мозги, но всему есть предел, выше себя не прыгнешь.
Нам оставалось еще больше сократить время отдыха. Большего сделать мы не могли. Частые приезды секретаря райкома вместе с Галаем или Капустиным ничем делу не помогали, а их крик и угрозы могли вызвать разве только то, что мы быстрее переходили от хаты к хате…
30-го ноября на совещании в районе прокурор доложил о ходе следствия по "кулакам", срывавшим хлебозаготовки и "саботажникам"-уполномоченным, которые были отданы под суд.
Оказалось, что следствие по "саботажникам" идет медленно. По некоторым же прокурор не был в состоянии найти юридическое обоснование, не зная, под какую статью уголовного кодекса можно подвести их "преступление".
Капустин, возмущенный столь медленным ходом следствия, спросил прокурора, сколько он лично заготовил хлеба за эту компанию. Прокурор ответил, что он помогает хлебозаготовкам, оформляя дела для предания суду тех, кто срывает их.
Капустин предложил направить и прокурора и судью на хлебозаготовки, где от них будет больше пользы. На что прокурор ответил, что он не может ехать как уполномоченный.
- Кого, меня? - говорил прокурор, - У меня своих куча дел. Никуда я не поеду.
- Ваше и наше дело, - сказал Галлай, - это то, что нам поручает партия. Главное сейчас хлебозаготовки, для которых вы палец о палец не ударили. А теперь вы поедете и кое-что заготовите.
- Нет, я не поеду. - ответил прокурор.
По предложению секретаря райпарткома прокурор здесь же был исключен из партии и снят с должности прокурора.
Судья оказался благоразумнее и молча уехал в село, отложив все свои судебные дела…
3-го декабря к вечеру в Степановку на бричке приехали Капустин и уполномоченный ГПУ Суриков. Они стали вызывать в отдельную комнату некоторых твердозаданцев, которые должны были сдать особенно много хлеба. Слышно было, как Капустин громко кричал и грозил им, а Суриков что-то тихо шипел.
Так они продолжали вызывать людей до 11-ти часов ночи. В 11 же часов собрали всех уполномоченных, а также местных коммунистов и комсомольцев. Капустин обругал всех последними словами и, грозя, что тем, кто не выполнит его задание, займется Суриков, и им больше света Божьего не видать, распределил всех по участкам и дал каждому конкретное задание.
Мне было дано 20 дворов, из которых я, начиная с 4 декабря, должен ежедневно выкачивать по 300 пудов. Это в то время, как по сельсовету в целом еще оставалось недоимки больше 30000, а поступало в пятидневку не больше 500 пудов.
Дав такое задание, Капустин и Суриков уехали. Мы же все рассыпались по своим участкам.
Спустя минут 20, выйдя из одной хаты, я услышал недалекий выстрел, как бы в направлении райцентра. Предполагая, что выстрелил Суриков или Капустин, или же кто-либо из уполномоченных коммунистов, так как они все имели револьверы, я продолжал заниматься своим делом.
Обходя дворы часа в 3 ночи, я увидел людей, бегущих по улице и тревожно говоривших. За ними виднелись еще и еще приближавшиеся фигуры. Я спросил, в чем дело. Мне ответили, что метрах в двухстах за селом в направлении к райцентру убит Дубовой.
Я вспомнил выстрел, а также то, что секретарь комсомольской ячейки Дубовой направлялся в один из хуторов. Меня охватило какое-то тяжелое чувство страха и отчаяния. И я, оставив свое бесполезное занятие, вместе с людьми направился в поле.
Вокруг убитого была выставлена охрана из сельского актива, не допускавшая никого близко. Дубовой оказался убитым на проселочной дороге, ведущей к хутору, метрах в ста от главной дороги.