© OUR LADY OF FATIMA BYZANTINE CATHOLIC CHURCH (http://www.byzantinecatholic.org/)     

 

Дмитрий Данилович Гойченко

ИМЕНЕМ НАРОДА

Собрание медленно стало расходиться, а мы пошли в сельсовет. По дороге я спросил Голованя, верит ли он, что хоть сто пудов ночью сдадут?
На что он ответил:
- Я же не ребенок, но иначе поступить нельзя. Всякое дело должно начинаться массовой работой, т.е. попыткой убедить людей добровольно выполнить требование советской власти. Если же это не помогает, тогда, не бросая все же агитации, переходим к разным иным мерам. Хлеб еще у крестьян есть, но хорошо спрятан. Таких же чудаков, которые бы добровольно сдали все до зерна, не существует. Каждый больше или меньше хлеба припрятал, и весь вопрос в том, как их заставить сдать его.
В колхозе дело проще, там все на глазах - все на учете. Руководители колхоза стараются, прежде всего, угодить власти, а не колхозникам, чтобы остаться на своей работе. Себя же они, известное дело, не обидят. Поэтому-то, приказано им вывезти все, они и вывезут, ибо их особенно не беспокоит то, сколько останется колхозникам, своя же рубашка ближе к телу.
А вот как вынудить единоличника сдать хлеб? Взять у него нельзя, ибо хлеб спрятан.
Вы слышали, что получилось у Георгиева из его попытки взять хлеб. Товарищ Ленин учил, что во всяком деле нужно найти главное звено, ухватившись за которое можно было бы вытащить всю цепь. Для отыскания такого звена нужно основательно пошевелить мозгами.
Среди двухсот человек, сидящих у нас в селах, в том числе и крупных городских работников, профессоров и прочих, вряд ли найдется десяток людей, способных находить такие главные звенья сознательно, наперед предвидя, что из этого выйдет.
Обычно люди в страхе делают то, что первым приходит в голову: то обыски делают, не подумав о том, что хлеб открыто не лежит, то арестовывают и держат людей по несколько дней где-либо в холодном сарае или подвале, не давая пить и есть. Один даже додумался привязать старуху на улице под дождем, сняв с нее предварительно пальто.
Но все эти насилия ни к чему не ведут. Мне неизвестно еще случая, чтобы кто либо из единоличников, подвергшихся таким мерам воздействия, сдал хлеб. Иной скорее согласится умереть, чем оставить детей без хлеба.
Следовательно, такие меры не годятся, нужно искать другие. Крестьянин убежден, что хлеб его не может быть найден, поэтому что с ним ни делай ,он будет петь свое: хлеба нет.
Затем он меня спросил, знаю ли я кого-либо из местных людей, абсолютно надежных, которые выложат все им известное и искренне помогут в заготовке хлеба. Неважно партийные они или беспартийные, бедные или совсем голые, или середняки.
Я такими людьми считал актив, числившийся у нас в списках, с которым мы, уполномоченные, часто обходили дворы, о чем я и сказал Голованю.
Для опроса твердозаданцев мы разместились в маленькой комнатке при сельсовете, куда люди впускались по одному.
Все они без исключения говорили, что хлеба уже нет, и многие просили прийти и сделать у них проверку. По каждому опрашиваемому Головань делал себе заметки.
Где-то около часу ночи зашел двадцатилетний сын твердозаданки по фамилии Волынец. Он объяснил, что мать больна и послала его. Он был очень плохо одет. Одежда представляла из себя лохмотья, а на ногах рваные опорки, несмотря на то, что стоял декабрь, и по сельским улицам грязь доходила до щиколоток и выше.
Волынец говорил, что у них не только нечем выполнить план, но они с матерью к весне помрут с голоду, ибо все зерно они давно сдали. Те же, кто еще имеют хлеб, числятся в активе и другим дают твердые задания.
Головань спросил его, может ли он указать кого-либо, имеющего еще большое количество хлеба. На что Волынец ответил, что если бы он и знал, то не сказал бы, ибо он никому не желает зла.
Узнав, что его отец был когда-то красным партизаном и несколько лет тому назад умер, Головань спросил его, знает ли он кого-либо из крестьян, которые воевали за советскую власть, и которые были бы очень бедны, и не связаны о зажиточными людьми, а также не запятнаны воровством или еще чем-либо подобным.
- Я знаю таких людей, - сказал Волынец, - это бывший милиционер Горобец и еще один, Петренко, служивший вместе с моим отцом. Они совершенно нищие и их никто и за людей не считает.
Чего-либо нехорошего я за ними не знаю, но я живу в Степановке, а они живут один в хуторе Яма, а другой в Кривой Балке.
Отпустив Волынца, Головань поручил мне немедленно вызвать Горобца и Петренко, что я и исполнил через дежурных десятихатников.
Головань продолжал свои беседы с твердозаданцами. Когда уже было пропущено человек 25, он сказал мне: "
- Между нами говоря, половина этих людей, безусловно, не имеют хлеба, и за счет их нам план не выполнить. По существу, эти списки нужно бы ликвидировать, вернее, наполовину обновить за счет других людей, в том числе некоторых активистов, но мне пришла хорошая идея в голову. Если я нащупаю надежных людей, хлеб мы возьмем. Для начала мне нужно хотя два человека.
Появился Горобец. На нем был лишь до крайности износившийся пиджачишко и не было даже рубашки. Одна нога была обута в рваный ботинок, вдоль и поперек перевязанный веревкой, а другая в такую же калошу. Голова была украшена старой красной фуражкой, по-молодецки висевшей на одном ухе.
Горобец имел молодцеватый вид и, время от времени, покручивал свои пышные усы. На вид ему было лет сорок.
Как он говорил, семья его состояла из семи душ, которые, будучи, голодны и холодны, ибо топлива колхоз не дает, не выходили из избы по целым дням и грелись друг о дружку.
Горобец говорил, что он надеялся, что в колхозе будет лучше, а оказалось совсем невыносимо.
- В колхозе дело поправимое, - сказал Головань,- кроме того, таким людям, как вы, можно оказать и некоторую помощь, но, конечно, если такие люди принесут пользу государству.
На что Горобец, покручивая усы и подбоченясь, заметил:
- О, помочь я всегда готов, но чтобы и меня не забывали, как до сих пор. Ведь я же воевал, кровь проливал, и в такой нищете живу. Должно быть стыдно за меня советской власти, но никто меня не слышит и не видит, и не хочет знать.
- Как видите, я о вас услышал и захотел познакомиться с Вами, - сказал Головань, - ибо вас мне очень расхваливали.
- Кто же это меня похвалил? Даже не верится, нынешние власти смотрят на меня с презрением. Горобец отслужил свою службу и в мусорную яму, он больше не нужен. А когда надо будет грудью защищать революцию, тогда вспомнят обо мне...
- А готовы ли вы и сейчас грудью защищать советскую власть и умереть за нее? - спросил Головань.
Тут Горобец немного замялся. "
- Как вам сказать... Если советская власть про меня не забудет, если я должен умереть и для блага своих детей, тогда я готов хоть и сегодня, но защищать грудью интересы наших новых панов я не намерен.
- Сейчас вам, дорогой товарищ Горобец, не понадобится ни грудь подставлять, ни кровь проливать. Но вместе с тем вы должны мне помочь в хлебозаготовках. Могу вас заверить, что ваши дети тоже не будут мною забыты. Вы - человек преданный советской власти и заслуженный перед нею, а кроме того, как я вижу, вы энергичный, умный и, очевидно, хорошо знаете, что делается в селе...
Горобец не удержался:
- Я все знаю, - сказал он.
Похвалы и обещания Голованя подкупали его и он, очевидно, готов был к любым услугам.
- Так вот, - продолжал Головань, - прежде всего назовите мне таких же обиженных и таких же надежных людей, как и вы. Но чтобы они были готовы на любое дело. Чтобы ни брата, ни свата для них не было. А прежде всего скажите мне, кто такой Петренко с хутора Кривая Балка?
Горобец охарактеризовал Петренку как вполне надежного человека, а кроме того, он назвал еще 9 человек по всему сельсовету, за которых он ручался во всех отношениях. Все это были люди обиженные, полунищие и, вместе с тем, некоторые из них проныры.
Головань велел мне вызвать всех этих людей, что я и сделал, обязав десятихатников идти за ними немедленно же.
Появился и Петренко. Выслав Горобца на несколько минут, Головань расспросил о нем Петренку. Петренко дал положительный отзыв, как о человеке, способном на все, и ненавидящем всех и вся. Петренко также согласился оказать любую услугу.
Тогда позвали Горобца. Обращаясь к Петренке, он удовлетворенно заговорил: "
- Вот, брат, есть на свете хорошие люди, которые не забывают нас, а ценят старых бойцов и желают, чтобы мы верой и правдой послужили, они же нас тоже не забудут.
Петренко вполне одобрил список людей, названных Горобцом.
- Ну, а теперь, - обратился к обоим Головань,- за дело. Для того, чтобы добыть хлеб, нужно точно знать где он спрятан. Не предположительно, а совершенно точно знать, иначе, если мы устроим у кого-нибудь обыск и хлеба не найдем, мы погубим все дело. Мы можем идти только наверняка. Поэтому я прошу вас назвать таких людей, о которых вы знаете, где у них спрятан хлеб, и примерно в каких количествах. Назовите 1-2, но таких, о которых вы знаете, как о себе.
У Горобца и Петренки засверкали глаза. У них вовсю заработала память.
- Вот теперь ваша задача - все, что будет говориться о спрятанном хлебе, точно записывать. Кроме того, записывать все данные об имущественном положении и о прошлом людей, прячущих хлеб, и их политическую характеристику, одним словом все, что о них будет говориться. - Так инструктировал меня Головань, пока те двое вспоминали все, что им было известно лично или от других о спрятанном хлебе.
- Мы живем на хуторах и поэтому имеем немного сведений. Наши сведения преимущественно от других лиц. Вот когда соберутся все, кого мы наметили, тогда мы сможем вам выложить полную картину, как на ладони. - сказал Горобец
- А еще знаете что надо сделать? - продолжал он, - Нужно в это дело включить наших баб. Они знают значительно больше мужчин. Конечно, не каждый может это доверить своей бабе.
Это предложение очень понравилось Голованю. Затем Горобец и Петренко стали называть тех, у кого, по их сведениям, спрятан хлеб. Они указывали, где он спрятан, в каких количествах и какое именно зерно.
Одновременно они сообщали степень достоверности и источник, откуда они взяли эти сведения.
Оба они просто горели желанием сообщить побольше таких сведений, очевидно, прежде всего в расчете на вознаграждение. Все разговоры велись полушепотом, чтобы не было слышно в коридоре. Дабы не было лишних людей, во всем здании дежурным было сказано отправлять появляющихся с опозданием твердозаданцев по домам.
Понемногу стали приходить намеченные Горобцом и Петренкой люди. Все они были очень бедны, обижены, озлоблены и готовы на любое дело.
Каждый из них подвергался подробному допросу, кто и что он, выяснялось его прошлое, его родственные связи, его отношение к советам и т.д. После чего его обычно вводили в курс дела Горобец и Петренко, и он включался в разведывательную работу.
Каждый должен был самостоятельно сообщать известные ему сведения, которые я аккуратно записывал.
Сведения, которые были уже записаны и теперь, сообщаемые повторно кем-либо из новоприбывших, Головань брал на заметку, как заслуживающие большего внимания.
Постепенно пришли почти все вызывавшиеся, и сведения, данные ими, еле вмещались в тетрадке.
Меня поражала существующая на селе осведомленность. И откуда только не исходили эти сведения! Или же кто-то подглядел, когда хлеб прятали, или же кто-то под строгим секретом сказал своим близким родственникам, которые в свою очередь под секретом разбалтывали дальше.
Больше всего выбалтывали тайну и разбалтывали женщины.
Кое-какие сведения взяты из разговоров детей, что Головань себе взял на особую заметку. Когда уже все исчерпали запасы своей осведомленности, Головань велел мне зачитывать каждое сообщение, которое подверглось коллективному обсуждению.
Таким образом, все сведения были разбиты на вполне достоверные, не требующие дополнительной проверки, и на явно не заслуживающие внимания.
Вполне достоверные сведения были лишь по четырем единоличникам. Было точно известно, какой хлеб спрятан, где, и приблизительно его количество.
В числе этих четырех была одна вдова, жившая с мальчиком- подростком, неподалеку от сельсовета.
Двое ударников, как их называл Головань, давших о ней сведения, предлагали доставить вещественное доказательство их сообщению, что и разрешено было им сделать, но с условием крайней осторожности.
Раньше, чем их отпустить, Головань, обращаясь ко всем, сказал:
- Я теперь не сомневаюсь, что мы хлеб возьмем, я убедился, что вы надежные люди, достойные похвалы и благодарности. То, что мы делаем, есть абсолютная тайна, и если кто ее выдаст, все погибнет, ибо слух моментально побежит, как волна по воде, и неизбежно дойдет до того, кто прячет хлеб.
Итак, главное - это сохранить тайну. Я не думаю, что среди вас кто- либо найдется способный на предательство, поскольку вы друг друга хорошо знаете и рекомендуете, как надежных, но болтливость чрезвычайно опасна.
Поэтому я предупреждаю каждого из вас, чтобы он вне данного круга лиц не смел никому, в том числе и собственной жене, сказать ни одного слова, даже о том, что мы с вами собирались и о чем-то тайно говорили. Ибо одно подозрение уже насторожит людей и мы провалимся.
У нас должна соблюдаться абсолютная тайна, как у заговорщиков, и каждый, кто эту тайну выдаст, погиб. Я его не буду передавать даже Сурикову, а убью сам, как преступника, врага, вот этим оружием.

Тут Головань достал блестящий наган. При виде оружия, готового лишить жизни за одно лишнее слово, даже храбрый Горобец немного испугался, некоторые нервно покашливали.
Головань спрятал револьвер и продолжал:
- Сведения мы имеем хорошие, но их недостаточно. Судя по вашим разговорам, нам много могли бы помочь женщины. Товарищ Горобец прав. И я поручаю вам, придя домой, расспросить хорошенько жен, что им известно.
Конечно, не каждый может это сделать без риска. Поэтому делайте это лишь те, кто может надеяться, что жена не проговорится, предварительно ее предупредив так, чтобы она через две минуты забыла, что вы у нее спрашивали.
Те же, кто имеет вполне надежных и ловких жен или дочерей, или, вообще взрослых, но вполне надежных и смышленых, поручите им, пусть потрутся среди людей и осторожно наводят разговоры на хлебозаготовки. Я полагаю, что такими путями нам удастся добыть дополнительные сведения.
Теперь еще одно важное обстоятельство: для того, чтобы вас никто не упрекнул, что те из вас, кто, являясь единоличником и сам, не сдав хлеб, требует от других его сдачи, для этого все вы должны сегодня же отдать все, что имеете, даже муку.
Причем, сделать это по возможности более шумно, чтобы все об этом знали, что вы сознательные граждане. Отдаете действительно все, не оставляя себе запаса даже на неделю Я вас заверяю, что то, что нам удастся заготовить сверх плана - ваше. Пусть это будет даже 200 пудов.
Послышались тревожные голоса:
- А что будет, если мы сдадим все, даже муку, а план не выполним? На что Головань ответил, что нужно поработать так, чтобы план перевыполнить, а он в этом не сомневается.
- Слабодушные, которые уже испугались за результат нашего боя, еще не видев его, пусть лучше оставят нас, не мешают нам и не влияют отрицательно на других.
Один выступил и сказал, что он может отдать два пуда муки из четырех, но два он должен оставить, ибо иначе он будет могильщиком целой кучи детишек. На него обрушились почти все остальные, особенно же Горобец, назвавши его изменником и, обращаясь к Голованю, выразил свое мнение об изоляции этого человека до поры, пока будет выполнен план.
Головань успокоил разнервничавшихся активистов, у которых он успел так разжечь аппетиты и убедить их в святости какого-то готовящегося таинственного дела, что они были, как одержимые, и готовы были по первому кличу растерзать своего товарища .
Он велел слабодушному уйти и забыть, что он видел и слышал, рискуя иначе лишиться жизни.
Со словами :
- Я же не враг себе и своим детям, - тот удалился.
Затем, один из слабодушных, очень волнуясь, сказал:
- Товарищ уполномоченный, я состою в колхозе, где не получил ни одного зерна за свой труд. Я имею два пуда ячменя и готов его сдать, как и все другие, и я сдам его сейчас.
Но знаете вы, откуда у меня этот хлеб? Мне его одолжил, вернее, попросту дал тот Макагон, у которого спрятан хлеб. Я не знаю, что вы собираетесь с ним делать, но это очень добрый и честный человек. Сам он живет небогато, он, можно сказать, типичный середняк, но он уже сдал государству больше 200 пудов, а, кроме того, мне известен десяток колхозников, которым он попросту от жалости к их детям дал по мешку зерна, в том числе и мне дал мешок ячменя пуда на четыре. Давая хлеб, он каждому говорил: "Будете иметь - отдадите, а нет - Бог с вами". Здесь кроме меня есть еще двое, получившие от него хлеб.
На это один из названных двоих промолвил:
- А ты за грамотных не расписывайся. Что же он тебе, от бедности своей дал, да и мне? Он дал из-за своего достатка. Ты же не знаешь, что у него было на уме. Может быть, он решил: "Вместо того, чтобы даром отдать государству, я лучше дам беднякам, которые потом меня могут и защитить", а под видом этой раздачи беднякам, он решил остальной хлебец припрятать, а когда к нему идут теперь за хлебом, он отвечает: "Я же бедным роздал". Вот такой благодетель. Я бы его подчистую распушил.
Прекратив спор, Головань сказал:
- Никто не знает, каковы действительные намерения были у Макагона. Если бы он не спрятал хлеб, то о нем здесь и разговора не было бы. Я вполне понимаю товарища, которому жаль своего благодетеля, но ведь мы с вами люди политические и перед нами стоит великая государственная задача - это борьба за хлеб. А вы знаете, как говорит наша партия, как говорил товарищ Ленин: "Борьба за хлеб - борьба за социализм".
Так можем ли мы считаться, если для выполнения хлебного плана пришлось бы и родного отца раскулачить?
Скажу о себе: мой отец маломощный середняк. Он меня кормил, растил, дал мне образование, сам не доедая и терпя всякую нужду с семьей. Я стал коммунистом, воспринял учение коммунистическое, и стал борцом за осуществление коммунистических идей. Но вот на дороге к построению социализма в числе прочих стал и мой отец. Я его попытался переубедить, но он уперся: деды и отцы, говорит, жили единолично, и я так хочу жить и умереть на своей земле .
Что мне делать было? Не перенесло мое сердце этого, и я во имя коммунизма отрекся от родного отца и от всей семьи, о чем написал в сельсовет официальное заявление, которое там было зачитано на сходке. Отец меня предал проклятию за это.
Как видите, я родного отца не пожалел. И я понимаю, что и чужого человека, да еще делающего добрые дела, жаль. Но, скажем, когда вы кормите боровка, ведь вы любите его и так его ласкаете, гладите: хрюшка, хрюшка, или теленочка...
Я очень телят любил, например. Мне очень жаль было, когда режут теленка и я убегал прочь, не мог смотреть также, когда резали свинью. Да курицу и то жена сама всегда режет. Но я же не возражаю, чтобы их резать, ибо зачем же их и кормить? И режут-то их не потому, что их ненавидят, а потому, что нужно.
Так и в этом деле. Можно к человеку не питать никакой ненависти и даже жалеть его, но раз требуют интересы государства, то приходится приносить его в жертву.
Это оправдание принесения в жертву своих благодетелей было принято с большим удовлетворением, что выразилось в одобрительном шуме актива.
На дворе светало, и Головань поторопил двоих, собравшихся принести "вещественные доказательства", скорее идти.
Затем, обращаясь к активу, он сказал, что желательно эту ударную бригаду расширить за счет надежных людей, но обязательным условием принятия в бригаду нужно ставить сдачу хлеба, не говоря ни слова, конечно, о возможной компенсации после перевыполнения плана.
- Иначе, - говорил он, - к нам пожелают присоединиться даже те, кто спрятал хлеб, и некоторые из коих числятся в так называемом "активе" при сельсовете. Мы же не только этих "активистов" не можем допустить в нашу бригаду, но даже двоих местных коммунистов.
Стали называть людей, которых можно было бы включить в ударную бригаду. Вокруг этого вопроса шли оживленные споры, пока не остановились на тех, чьи кандидатуры получили общее одобрение. Головань поручил вызвать этих людей лично ударникам.
Вернулись разведчики и принесли образец пшеницы, спрятанной под мякиной в шалаше. У всех на лицах появились довольные улыбки в предвидении успешного начала. Головань оставил двух человек, а остальным разрешил идти позавтракать и выполнять поручения, т.е. попытаться добыть дополнительные сведения о спрятанном хлебе:
- Без чего, - говорил он, - нам не удастся ничего сделать, ибо то, что мы имеем, лишь начало. Кроме того, все ударники должны сдать свой хлеб и вернуться не позже 10 часов утра, приведя с собой тех, кого было решено дополнительно допустить в бригаду.
Головань спросил меня, какие здесь учителя. Я сказал, что здесь всего лишь одна учительница-комсомолка.
- Пойдем к ней, - сказал он.
Мы пришли в школу. Лиза садилась завтракать и пригласила нас выпить по стакану чая. "
- У меня к вам важное, но совершенно тайное поручение, - сказал Головань. - Вы должны будете в умелой беседе с учениками по возможности выявить, у кого, где и в каких количествах спрятан хлеб.
Я думал, Лиза не возьмется за это дело, не имеющее никакого отношения даже к "классовому воспитанию." Однако, она оказалась весьма довольной.
- О, мне не привыкать, - говорила она, смеясь. - Я оказала очень хорошую услугу ГПУ в выявлении золота, так что уже имею некоторый опыт.
- Вот и прекрасно. Но помните, что главное - это тайна, - предупреждал Головань.
- Не беспокойтесь. Я за совершенную тайну ручаюсь, - ответила Лиза, - после уроков и даже раньше вы получите от меня кипу донесений.
Она ушла на урок. Головань стал нервничать.
- А что, если эта девчонка, легкомысленно отнесясь к столь серьезному делу, провалит нас? Ведь все погибло! Ах, не отложить ли эту затею? Слушайте, идите в класс и скажите тихонько, пусть она отложит пока. А после потолкуем поподробнее.
Я быстро прошел в класс. Лиза говорила и я не хотел ее перебивать. Она попросила меня сесть, сама же продолжала увлекательный рассказ о каком-то храбром пионере. Спустя десять минут, она закончила этот рассказ тем, что этот храбрый пионер все на свете знал, даже знал, где мама с папой спрятали хлеб.
- О чем из вас, ребята, никто не знает! - закончила, подкупающе смеясь, Лиза.
Я поразился, увидев, как десятка два детских ручек быстро взметнулись в гору. Некоторые, более нетерпеливые, даже встали и послышалось несколько детских голосов:
- Лиза Григорьевна! Лиза Григорьевна! - они настойчиво трясли своими ручками, требуя дать им слово.
- Э, нет, милые дети, - лукаво улыбаясь, сказала Лиза, - я не могу вам позволить этого говорить. Вам же наказано дома никому об этом не говорить. А вот если хотите, мы напишем классную работу: "Где мои папа и мама прячут хлеб." -
- Напишем, напишем! - хором закричали доверчивые детки.
- Ну и хорошо, вот вам бумага. Пишите, кто как думает. Я потом исправлю ваши ошибки. Детские головки склонились над партами, а ручки, старательно выводя каждую букву, писали страшный донос, обрекая родителей и себя на самоубийство, и выполняя это с таким старанием и с такой любовью, не имея в своих чистых душах ни тени подозрения о коварстве замысла.
Я рассказал Голованю. Он был в восторге от находчивости Лизы.
- Послушайте, - сказал я, - но все же это ужасно.... Превращать таким способом детей в убийц своих родителей и себя самих, это же ужасно....
- Я вам могу сказать лишь то, что я сказал уже нашим ударникам. Любые жертвы во имя интересов государства. Цель оправдывает любые средства.
А разве вы думаете, мне не жаль было детей, когда происходило раскулачивание или выселение? Я не раз, бывало, думал, что у меня разорвется сердце. Я очень жалостливый и это меня, в конце концов, погубит. Но что делать? Сознание своего долга вынуждает меня делать многое, что противно моему сердцу. Или это результат воспитания в детстве, или это у меня попросту такой характер. Как я ни борюсь с собой, но чувство сострадания я не могу побороть, и делаю все лишь усилиями воли.
- А много ли вы знаете таких идейных большевиков, как вы? - спросил я.
- К сожалению, в нашем районе я никого не знаю идейных коммунистов. Говоря между нами, наши районные работники служат исключительно идее своего желудка. Нет у них ни идеалов, ни сердца. И страдания других людей для них являются мелочью, не заслуживающей внимания. Трудно, очень трудно строить новое общество с такими людьми.
Мы пошли в сельсовет и Головань занялся просмотром списков, желая, по-видимому, показать Терещенке и другим, что для него сегодня, как и вчера, просмотр списков имеет значение. Терещенко даже не подозревал, что уже создана ударная бригада, тайная пока, и что сейчас вовсю работает целая сеть шпионов, включавшая даже женщин и невинных детей.
К 10-ти часам собрались ударники и привели "надежное пополнение". Одежда многих была выпачкана в муке.
Головань проверил по списку, все ли здесь свои, а также записал, кто сколько сдал хлеба. Пришел и тот, который отказывался сдать два пуда. Он объявил, что передумал, сдал все и теперь просит прощения. Как и ночью, все это происходило в отдельной комнатке и полушепотом.

-- Далее --