Богоотступничество

Сидя дома на завалинке, я с радостью принялся читать долгожданную книжку. Однако, с первой же страницы, книжка эта показалась мне весьма странной, ибо получалось, что как бы и она отрицает Бога. Я принялся читать страница за страницей и выяснилось, что это самая обыкновенная большевистская безбожная книга, которую мне достали вместо просимой.
Фундамент своей веры я считал столь несокрушимым, что я бесстрашно продолжал чтение и вполне критически отвергал доводы, направленные против существования Бога. Я даже надеялся в полемике с этой безбожной книгой приобрести опыт для более успешной борьбы с безбожниками.
Я уже прочел около половины книги, радуясь своей победе. Но вот вдруг я прочел одну фразу, одну-единственную, ужасную, единственную фразу. У меня пошли круги перед глазами.
Казалось, я падаю в какую-то пропасть. Я снова и снова перечитывал эту фразу. Мое сердце, мой разум утверждали, кричали, что Бог есть, что человек и весь мир есть творение рук Его, и что после смерти жизнь не кончится, а наступит иная, вечная жизнь. В противовес этому "некто" ужасный, скрывавшийся за этой фразой, как бы с насмешливой улыбкой, твердил мне тихонько, действуя против моей воли, против моего сознания: "Вдумайся хорошенько, ведь воскресение из мертвых немыслимо, абсурдно. Об этом говорит незыблемый закон сохранения материи."
Почва уходила из-под моих ног. Никакими усилиями воли, никакими устремлениями всего моего борющегося и протестующего существа я не мог вырвать закравшегося ужасного сомнения. У меня разболелась голова, сердце рвалось из груди.
Это было одним из двух величайших потрясений моей души, пережитых мною по сей день. В душе у меня образовывалась страшная пустота, появлялось ощущение бесцельности, какой-то безнадежности, почти отчаяния. Я чувствовал, что теряю нечто самое главное, великое и дорогое, родное для меня. И теряю безвозвратно, мой внутренний мир рушился с каждым мгновением. О, как это было тяжело и мучительно! Думаю, немногие пережили что-то подобное и могут понять, что это было за чувство.

Я сидел с закрытыми глазами и с величайшей горечью в сердце ощущал, как яд сомнения все больше и больше растекается во мне, овладевает моим существом, и нет силы противостоять ему, как какой-то страшной заразе, проникшей в организм. С истерзанной душой, физически уставший, с чувством обреченности, я продолжал чтение книги, обманывая себя надеждой найти в ней какие-либо противоречия. Однако дальнейшее чтение лишь углубляло проникшие в душу сомнения. У меня не было к кому обратиться за помощью. Затем мною стало овладевать чувство пассивности и разочарования.
Праздник Пасхи прошел для меня бледно и почти безразлично.
Однако зло, подорвавшее мою, как казалось, незыблемую веру в Бога, не могло оставаться пассивным. Из туманной неопределенности и хаотичности, царившей в душе, стали рождаться новые чувства. Это было, прежде всего, чувство легкости и пустоты, как бы я лишился какой-то ноши, правда, дорогой и приятной, затем чувство свободы и развязанности рук. Кто-то меня соблазнял, нашептывая: "Теперь ты свободен, можешь делать что угодно, - ни на что нет запрета, отныне нет греха".
Вместе с тем, мною овладевала какая-то озлобленность. В дискуссиях о Боге я больше не принимал участия. Напрасно старались найти у меня поддержку мои друзья. На вопросы: что случилось? - я не отвечал. Я прекратил писать стихи на память и рисовать в альбомах девушек.
Вместо убитого большевиками священника, преподававшего закон Божий, был назначен новый. У меня даже проснулась надежда на его помощь в моих сомнениях. Однажды я попросил его объяснить учение о воскресении мертвых. Священник, к моему горькому разочарованию, как оказалось, сам не верил в это учение, приводя против него те же "доказательства", которые погубили мою веру. Он объяснил, что под воскресением мертвых нужно подразумевать лишь вечную жизнь души. Такое объяснение толкнуло ряд учеников в лагерь безбожников. После этого я лишь формально присутствовал на уроках закона Божия, посещение которых было добровольно.
Закончился учебный год и я вернулся домой…
Неверие тогда все больше делалось модой. Становясь неверующим, человек как бы развязывал себе руки для любого греха. Девизом богоотступников было: "Крой, Ванька, - Бога нет",- т.е. ты свободен делать что угодно, ибо нет Бога, значит, все позволено. Такая свобода действий многим нравилась.
Я тогда был в особо уязвимом переходном возрасте и достаточно было укорениться сомнениям, как они постепенно переросли в отрицание Бога, чему способствовала обстановка, дух времени, мода. Как говорят, дурной пример заразителен.
Если я сперва задумывался иногда над своей бывшей верой, то со временем перестал и вспоминать о ней, ибо ,с одной стороны, было как-то больно вспоминать, как о чем-то дорогом, навсегда утерянном, с другой же стороны, я даже боялся вспоминать о том, что связало бы мою "свободу".
Лежа в стогу сена, слушая трели соловья и наблюдая, как играют тоненькие солнечные лучи, я уже не испытывал прежней радости и счастья. При воспоминаниях лишь целый клубок горечи подкатывал к сердцу, да гнетущая тоска и чувство потери всего лучшего, что было у меня когда-то, терзали мою душу. Я чувствовал себя как бы придавленным тяжелым камнем.
Бывало, по ночам я не находил себе места и бродил, как тень. Усевшись где-либо в глубине сада, я погружался в тяжкие думы. Чувство неизбежного и абсолютного конца глодало мое сердце. Когда же я глядел на небо, рассматривая в бинокль звезды и луну, мне становилось жутко. Как никогда, я чувствовал свое ничтожество и бессилие. Дыхание неотвратимого конца ощущалось в непосредственной близости, как бы за спиной. Я умру, а все это останется, как есть, на вечные времена.
- О, зачем я родился! - восклицал я. В моем сердце закипала как бы зависть ко всему миру, в котором я был лишь случайной пылинкой. Когда я глядел на могучие деревья нашего сада, которые родились намного раньше меня и которые будут также шуметь, когда уж меня не будет, у меня ныло сердце.
То же чувство возникало у меня, когда я следил за тихим течением живописной речки. Я готов был бежать, бежать, но куда бежать? Где я мог найти то, чего мне не хватало? А чего мне не хватало, я и сам не знал.
На улицах и лугах пела молодежь. Но эти чудесные песни, так ласкавшие раньше слух и наполнявшие сердце радостью, теперь лишь раздражали меня. "Плакать, рыдать надо, а им весело,-" говорил я про себя. Раньше, бывало, я никогда не пропущу "улицы", играя на скрипке или балалайке, танцуя или же распевая веселые ,или же тихие и величавые, как наш Днепр, песни. Теперь же я замыкался в себе и сторонился всех.
Я ударился в колдовство. Стал изучать гипнотизм. Ежедневно занимался самовнушением, стремясь зачем-то укреплять силу воли, добиваясь совершенного бесстрашия и "совершенствования духа". Я решил не смеяться и по неделе никто не видел улыбки на моем лице. Так я и ходил мрачный, вечно сосредоточенный, вызывая недоумение у окружающих.
Из ближайших 35 семейств, окружавших нас, были только несколько, выделявшиеся какими-либо ненормальностями, вроде упомянутой мною семьи хулиганов, воровской семьи, из которой происходил Фомка, и двух крестьян, именуемых "бузувиры" за их жестокость. Все остальные были довольно добрыми и милыми людьми. Правда, о некоторых из них (быть может 1/6 части), говорили, как о скупых и жадных.
Наступил голод 1921 года. С юга и востока устремились бесконечным потоком голодные. Всем мы, хоть понемножку, помогали. Мне было очень тяжело смотреть на этих несчастных людей. Но тогда же я увидел, что далеко не все наши соседи сочувственно относятся к ним, а иные старались даже извлечь пользу из чужих страданий.
Самый грамотный и, как говорили, "ученый" человек, окончивший 2-х классное училище и ничем плохим себя не зарекомендовавший, вдруг ощутил особую жадность к наживе и, пользуясь голодом, бессовестно и жестоко эксплуатировал голодных. Он так вошел во вкус, что заморил голодом отца, сам же сильно разбогател за этот год.
Мой сверстник Кузя, казавшийся обыкновенным, хорошим парнем, сделался негодяем. Он зазывал проходивших голодных девушек и пользовался ими за ломтик хлеба, чем хвастал перед молодежью. Он был одинок и взял себе в батраки одного голодного, которого кормил хуже, чем свиней и избивал.
Тогда я впервые заметил, как человек может меняться с изменением обстановки.
Хорошей иллюстрацией к такого рода превращениям может служить случай с неким "Клопиком", как звали у нас одного крохотного человечка.
Этот Клопик был весьма незаметным и даже ничтожным существом, всем угождавшим, покорным, перед всеми пресмыкавшимся. Можно было полагать, что Клопик и родился для пресмыкания. Но не тут-то было. Как-то случилось, что Клопик сделался начальником, о чем, по- видимому, никогда и не мечтал. Он совершенно переродился, сделавшись настоящим извергом.
Может быть, он никого так не презирал и ни над кем так не издевался, как над людьми своего бывшего социального уровня. Чем ниже, чем несчастней и слабее был человек, тем большим издевательствам и презрению со стороны Клопика он подвергался.
И говорили тогда мужики: "Не дай Бог свинье рога", или "Не дай Бог из хама пана".
Клопик не был одинок в этом роде. Такие перерождения были довольно массовым явлением.
Однажды я, почувствовав недомогание, прилег на кровать. В избе больше никого не было. Открылась дверь и вошел голодающий. Это был парень лет 19. По-видимому, он меня даже не заметил, и стал чего-то искать в посудном шкафу, конечно, чего-либо съедобного. Затем он потихоньку ушел.
Вдруг я подумал: "Не унес ли он что-нибудь?"- и во мне стал закипать гнев, который при моем постоянном душевном напряжении скоро перешел в бешенство. Забыв о своей болезни, я схватил шомпол и погнался за парнем. Я его нагнал уже метрах в 200-х от нашего двора. Ничего не говоря, я несколько раз стегнул его.
Он же, бедный, только удивленно глядел на меня своими огромными мученическими глазами на исхудавшем до крайней степени лице. Причинив зло этому несчастному, мне сделалось невыразимо больно за него и стыдно и я, как огнем охваченный, бросился бежать домой.
Прибежав домой, я не знал куда деваться. Хотелось отрезать краюху хлеба и бежать за ним вдогонку, но помешала мне это сделать... гордость.
Этот случай я никогда впоследствии не мог забыть.
Как-то я увидел, что по улице движется толпа народу.
Из любопытства я пошел навстречу. Мне представилось потрясающее зрелище.
Толпа ревела и бесилась вокруг молодой девушки из соседнего села. На нее то и дело набрасывались один за другим сильные мужчины и жестоко ее избивали. У несчастной один глаз вывалился и болтался, как бы на ниточке, а другой был покрыт огромной синей опухолью. Все лицо было совершенно изувечено, зубы выбиты. Она была почти голая, лишь клочья, оставшиеся от одежды, свисали на ней, обнажая израненное, истекающее кровью тело. Упившиеся кровью садисты пробирались к ней поближе и с потемневшими глазами и побагровевшими физиономиями рычали:
- Дайте-ка, я ей поддам!
И "поддавали" камнями, кольями, ножами.
Один Бог знает, как она еще могла идти. Оказывается, ее так вели, избивая, на протяжении всего села. К шее ей был привязан свиток полотна, якобы украденный ею.
Я был поражен этой беспримерной жестокостью обезумевшей, охваченной кровавым психозом толпы. Тем более, что жертвой его явилась хрупкая, молоденькая девушка, к тому же, как говорили, утверждавшая, что это ее полотно. Чье бы то ни было вмешательство было немыслимо, так как во главе этих чудовищных садистов был сам председатель сельсовета - коммунист Явтушка.
Кроме того, страсти столь разбушевались, что,пожалуй, всякого защитника могла бы постичь та же участь.
Я сопровождал это ужасное шествие. У меня болело сердце от жалости к несчастной и даже дурно делалось при виде этой крови и ужасных ран, но вместе с тем я чувствовал, как рождается новое страшное чувство, подымающееся откуда-то из глубины против моей воли. Это было стремление видеть, как умирает человек, как совершается страшный миг исхода его от жизни к смерти.
Когда девушку бросили около ямы, из которой добывали глину ,и решили ,видимо, добить ее, к толпе подбежала запыхавшаяся женщина, у которой якобы было украдено полотно.
Она, задыхаясь, говорила:
- Не бейте зря, полотно нашлось, оказывается, дочка его скатала и унесла с луга, а я думала, что украли...
Безумствующая толпа прекратила избиение и, опустив окровавленные руки, тяжело дышала. Один лишь председатель сельсовета, не успевший еще насытиться кровью, злобно заскрежетав зубами и взвизгнув, ударил ее сапогом в судорожно вздрагивавшую обнаженную грудь. Несчастной оставалось жить минуты…
Мое мнение о людях было сильно поколеблено этой жестокостью. Можно ли жалеть этих убийц, какое бы их несчастье не постигло? - думал я. Разве каждый из них не заслуживает таких же терзаний и гибели за одно только это злодейство? К своему великому огорчению, в числе убийц я видел и людей, которые всегда считались порядочными…
Свидетельством того, какой разлагающий процесс совершался тогда в человеческих сердцах, является следующий случай. Как-то, когда я сидел за ткацким станком, в хату вошла моя тетка.
- Голубчик, - обратилась ко мне тетка плаксивым голосом, - молю тебя, убей моего зятька. Житья мне нет из-за него.
- Я не бандит, чтобы убивать невинных людей! - крикнул я тетке и выгнал ее вон.
Мне сделалось не по себе от такой просьбы. "Куда же идет народ?- думал я, - Что же выйдет из молодежи, если старуха, к тому же, казалось, довольно набожная, до такой степени озверела, что жаждет смерти близкого человека? Причем, говорит об убийстве таким тоном, как-будто речь идет о курице..."
Но, как я уже упоминал выше, мое богоотступничество не прошло бесследно и для меня.
С некоторых пор у меня появилась жажда крови, правда, "вражеской", но все равно человеческой. Я иногда горел желанием убить человека. Раньше я резал курицу лишь в исключительных случаях ,и переступал ползущего по дороге червя. Призрак же соседской кошки, утопленной мною за порчу ею ежедневно десятка яиц, преследовал меня года три. Я не знаю, конечно, смог бы я пролить человеческую кровь или нет, но, видно, Богу было угодно, чтобы я ее не только не пролил сам, но и не видел, как убивают другие.
Такое желание было у меня года два. Затем оно постепенно прошло и я даже избегал глядеть на умерших, ибо это мне напоминало о смерти.
Вообще же кровожадность, принимая иногда форму психоза, бесспорно являлась плодом большевистской революции и посеянного ею безбожия.
Очень часто у нас сгоняли крестьян на сходку и в их присутствии расстреливали воров.
Кровь зовет кровь.
Очевидно, эти кровавые зрелища (на которых, кстати, я не был ни разу), а также вся тогдашняя кровавая атмосфера, когда человеческая жизнь стала пустяком, и вызывала у людей кровожадность.
Должен заметить, что я никогда не мог видеть в человеке, кого-то убившем, обычного нормального человека. Какое-то особое ощущение было у меня, глядя на такого человека, что-то меня отталкивало от него.
Он мне представлялся как бы постоянным носителем чужой смерти, вроде гранаты, что ли. И это чувство проявлялось независимо от того, кто был им убит, пусть даже и мой политический противник.

Я оставался по-прежнему враждебно настроенным к большевистскому режиму и, где возможно, противился ему. Я с горечью наблюдал, как тают ряды людей, покрывших себя славой в борьбе с большевизмом. Одни из них уничтожались, а другие после объявления амнистии становились на службу ЧК и помогали истреблять своих вчерашних единомышленников.
Почти все мои соученики так или иначе приспосабливались к большевистской власти и устраивались к ней на службу. Правда, один из моих товарищей по борьбе с безбожниками стал дьяконом (впоследствии он стал священником и был замучен в ГПУ).
Душевное состояние мое было очень тяжелым. У меня было совершеннейшее разочарование в жизни. Я не видел никаких путей перед собой, я не видел цели в жизни и вовсе не думал о будущем. Если же я иногда задумывался о том, что будет через год - два, то меня охватывало небывалое чувство страха перед смертью, к которой время меня приближало. Поэтому я старался вовсе не думать наперед.
Меня дважды приглашали читать Псалтырь над покойниками. Но читал я чисто механически, ничего не чувствуя и не ощущая ничего в душе, кроме чувства страха перед смертью, особенно видя перед собой мертвецов.
Вера, питавшая когда-то меня, отошла, казалось, в далекое прошлое. Мое безбожие настолько вошло в привычку, что я начал богохульствовать. Правда, это сперва делалось с какой-то опаской, как бы я оскорблял кого-то существующего. Приходилось понуждать себя вначале, а затем это и вовсе не страшило меня. Наконец, я решил снять с шеи крестик, полученный мною от матери в качестве благословения при поступлении в гимназию…
По мере отдаления от Бога, в моей душе заметно меркли добрые начала и одновременно пробуждались или прививались злые. Наряду с возникшим чувством кровожадности, от которого иногда попросту кружилась голова и оно мне часто не давало спать по ночам, у меня стало развиваться чувство зависти.
Если меня кто-то обижал, оскорблял или унижал, я не мог никак с этим примириться. Рождаясь как бы где-то внизу груди, под ложечкой, чувство уязвленного самолюбия перерастало в неудержимую жажду мести. Я вовсе не подавлял это чувство, а наоборот, своими размышлениями разжигал его до того, что терпеть больше не мог. Мне очень хотелось мстить обидчику так, чтобы он знал, за что получает, и меня лишь удерживал рассудок, подсказывающий, что он в свою очередь будет мстить, и так пойдет взаимная борьба до убийства.
К счастью, добро все же имело слишком глубокие корни, чтобы так легко уступить. Поэтому, если я делал зло, пусть это даже была месть обидчику, то после его совершения наступало угнетенное состояние, какое-то душевное страдание. Меня грызла совесть, но я ее всячески подавлял.
Такая внутренняя борьба происходила в моей душе постоянно.
Чувство глубокого сострадания к людям, как и чувство справедливости, все же оставались моими постоянными спутниками. И часто случалось, что страдающему, пусть даже совершенно чужому человеку, я готов был отдать свое сердце, вырвав его из груди.
Был убит мой товарищ. Это явилось для меня величайшим личным горем, не меньшим, чем ,например, была смерть сестры и брата. Я никак не мог примириться с мыслью, что его уже нет. Я ходил на кладбище и в могилу зарывал записки, клянясь в вечной преданности.
Когда мне рассказали, как страдала, умирая от тифа, одна девушка, я думал, сойду с ума от жалости, хотя она была мне совершенно чужая.
В селе у нас жила одна всеми презираемая девица легкого поведения. Это был позор села. За ее ужасный разврат я ее презирал больше, чем кто другой. Она жила далеко от нас и мне ни разу в жизни не приходилось с ней заговорить, т.е. она была совершенно чужой и далекий человек. Она завела ребенка, ее травили чужие и свои, но она все продолжала волочиться.И вот она покончила с собой. Причем, умирала долго и в страшных муках.
Когда я узнал о гибели этого совершенно чужого и презираемого человека, моя душа была потрясена. Невыразимая жалость рвала мое сердце, как-будто я потерял близкого и любимого человека. Спустя две недели я не был в состоянии выступать в драматическом кружке.
Я не мог удержаться, чтобы не пойти домой к покойнице, посмотреть ее фото, приласкать дитя. Мне больно было слушать, что родители ее осуждают и я чувствовал, что не от хорошей жизни она покончила с собой, да и волочилась. Я долго еще носил траур по ней в своем сердце.
Большевики арестовали четырех парней из нашего села. Хотя двое из них были значительно старше меня и я с ними почти не был знаком, но когда я узнал, как пытали всех их, и что им грозит расстрел, они для меня превратились в объект глубокого сострадания и горячей любви. По-видимому, их родители испытывали не больше счастья при их освобождении, чем я. Я преклонялся перед ними, я восхищался ими, они стали для меня героями.
У нас в селе был один человек, много старше меня, отличавшийся буянством, хамством, жестокостью, и его все боялись. Однажды я его нечаянно напугал и увидел, как он трясется, как у него текут слезы и заплетается язык. Мне его стало так жаль и так совестно, что я сгорал от сочувствия к нему и не знал, как утешить его, и чем загладить сделанную ему неприятность. Я просто полюбил этого человека. Таких примеров сострадания, жалости и чуткости можно было привести чрезвычайно много.
У нас среди молодежи существовал традиционный озорной обычай - сносить бахчи и портить сады. Я никак не мог примириться с этим и не раз уговаривал ребят отказаться от дурной затеи. Правда, единственный раз я принял участие в погроме бахчей, но и то этот погром был учинен на "политической" почве.
Несмотря на то, что я уже был заправским безбожником, у меня не остывала пока потребность делать что-либо приятное другому человеку, да и животному. Это было какой-то душевной потребностью и доставляло мне большое удовольствие.
Когда у нас созревал сад, то не только каждый зашедший в сад обильно угощался, но часто зазывались прохожие; они ели, а также набирали себе полные карманы. Эти угощения доставляли мне куда больше удовольствия, чем сами съедаемые мною фрукты. Это практиковалось отцом да и мной и во все последующие годы.

У меня всегда были очень близкие друзья, которых я, казалось, больше любил, чем самого себя. Был в то время у меня один товарищ, с которым мы звали друг-друга "побратимами". Моя привязанность к нему была столь глубока, что я готов был не щадить своей жизни для него. Я не знаю, что меня к нему так привязывало.
Это был ,с первого взгляда, весьма непривлекательный парень, к тому же почти неграмотный. К сожалению ,наша дружба кончилась тем, что он предал меня, причинив большие страдания и чуть не погубив. Удивительно, что это предательство даже не вызвало во мне вражды к нему, а лишь глубокое сожаление. Я его так и не спросил, чем это объяснялось, а просто прекратил общение.
Таким образом, получалось противоречие: с одной стороны, я продолжал все же любить людей и делать им добро, с другой же стороны, я ненавидел веру Христову, несущую миру любовь, и всеми средствами боролся против нее.
Это объяснялось тем, что я слишком мало был осведомлен об учении христианском, а Евангелия в руках не держал и отвергал попросту Бога, как вымысел. Я всегда был очень правдив, ненавидел ложь и лжецов , и достаточно было мне внушить, что "Бога нет", как я повел против него "войну", думая, что я делаю добро людям.
Я даже не подозревал, что безбожие роднит меня с ненавистными большевиками, погибели которых я ждал, как ничего на свете.
Однако, вместо их погибели, я как-то во время пастьбы коров на лугу услышал канонаду. Это большевики добивали последний повстанческий отряд.
Я горько-горько заплакал тогда.

Однажды мой 13 летний брат Андрей открывал дверь из избы в сени и не мог открыть. Он дернул с силой и его голова, резко покачнувшись, осталась в наклоненном и слегка откинутом назад состоянии. Попытки поставить ее на место вызывали страшную боль.
Пошли к костоправу. Тот долго мучил мальчика, вызывая неистовый крик, а голову так и не смог поставить на место. Повезли Андрея к врачу, к одному, к другому. Напрасно. Только адскую боль вызывали врачи своими попытками направить голову.
Время шло. Мы все больше убеждались, что в таком состоянии голова и останется. Мы страшно горевали. Особенно же убивалась бедная мама. Все мыслимые средства, которые нам кто-либо советовал, были испробованы. И парили шею, и растирали разными снадобьями, и привязывали к шее разные заговоренные предметы. Но все тщетно.
Мальчик был совершенно убит горем, ни учиться, ни играть, ни чем-либо заниматься он не мог. Не до этого ему было. Он почти ничего не ел и все плакал.

В это время у одного крестьянина в нашем селе обновился образ Спасителя. Мастера сделали для него хороший киот и предстояло перенесение образа в церковь.
В воскресение утром мама взяла Андрея и пошла в церковь. После службы направились с крестным ходом во двор, где была установлена перед домом икона. После молебствия прихожане начали прикладываться к иконе.
Подошла и мать с Андреем. Он перекрестился и как смог приложился. И … о, чудо! Голова стала на место. Андрей неистово вертел ею. Он не верил случившемуся.
Мать зарыдала и упала ниц перед иконой.
Прикладывание затормозилось. Все были поражены. Люди в страхе и благоговении крестились и со слезами читали молитвы.
После перенесения иконы в церковь мама с Андреем вернулись домой. Я был один дома. Переступив порог, она несколько раз усердно перекрестилась, затем хотела мне сказать что-то, но не могла. Слезы текли из ее сияющих радостью глаз. Вбежал Андрей .
- Гляди! - крикнул он и завертел головой.
Я не верил своим глазам. Мурашки пошли у меня по спине. Затем я решил исследовать его голову, вернее, шею. И никакие повороты и наклонения не вызывали у него ни малейшей боли, как-будто ничего и не было.
Родители мне говорили:
- Вот видишь, это Господь, желая спасти тебя, совершил такое чудо. Покайся.
Я же только смеялся в ответ на предложение покаяться, хотя душа моя была очень неспокойна, в нее вошел страх перед случившимся.
Моя гордость была столь велика и я был так ослеплен самовлюбленным превозношением человеческого разума, что я не мог допустить и тени сомнения в своих безбожных убеждениях. И я с надменностью продолжал оставаться приверженцем собственной слепоты. Хотя чудо было налицо, но я умалчивал о нем, говорил родителям о том, что студенческие бригады, разъезжающие по селам, обновляют иконы на глазах у тысяч людей.
В наше село тоже приезжала бригада, но я принципиально не ходил смотреть и не интересовался результатами ее обновленческой работы, поскольку бригада присылалась ненавистной мне властью. Как доводы, почему я остаюсь непоколебимым безбожником, я совсем некстати приводил примеры того, какую неправедную жизнь ведут некоторые священники, а также указывал на отречение от сана многих священнослужителей и ведение ими безбожной пропаганды.
- Ведь попы ближе к Богу , - говорил я, - и если бы Он был, то они наверное не отреклись бы от Него и не делались бы безбожниками и коммунистами.

Однако, было бесспорным, что если бы кто-то сумел тогда нарушить мое упрямство и вызвать колебание в моем самолюбивом убеждении, пробить брешь в нежелании подвергнуть ревизии мои взгляды, принесшие уже столько страданий мне и всей семье, то, наверное, тогда я мог бы обратиться к Богу. Потеряв надежды на падение большевизма и не находя себе применения в жизни, я попросту задыхался среди очаровательной тишины нашего села и сказочно красивой природы. Некоторое забытье я находил единственно в умиротворяющем труде в поле.
В селе начали проводить занятия с допризывниками, явка на которые была обязательной. Кроме муштровки, проводился политчас, где обучали коммунизму. Я с ненавистью и отвращением выслушивал политчас и часто донимал невежественного политрука каверзными вопросами, сажая его в "галошу".
В одном я полностью солидаризовался с политруком - это в безбожии. Отрицание Бога у меня все больше перерастало в озлобление против всего святого и против верующих людей.
Если в числе допризывников было немало богоотступников и богохульников, всячески издевавшихся над нашим сверстником - баптистом, то и я не отставал от них. На все мерзкие и богохульные вопросы он с поразительным смирением отвечал цитатами из Евангелия. Был он предметом всеобщей насмешки…

Однажды я с четырьмя ребятами направился в город Х. попытать счастья насчет поступления на ученье в одну высшую школу. Из четырех моих спутников двое были комсомольцами.
Не доходя до Х., мы заночевали, а чуть свет двинулись в путь. Утренний туман закрывал солнце и трудно сказать, когда мы вышли из села. Должно быть, с восходом солнца.
Пройдя метров 150 от села, мы увидели с правой стороны, метрах в десяти от дороги, по которой мы шли, высокий деревянный крест. От него уцелел лишь гнилой столб, колеблемый ветрами. От перекладины же сохранилась только средняя ее часть, а сгнившие края давным-давно отвалились. На кресте с восточной и западной стороны были ромбообразные куски жести, когда-то представлявшие из себя иконы. Они держались лишь верхними и нижними углами. Боковым же углам было не за что держаться, они без конца гнулись туда и сюда ветром ,и были сильно измяты. Жесть была изъедена ржавчиной и местами просвечивала. От бывших когда-то изображений на иконах не осталось и следа, и вся поверхность представляла из себя ровное темно-коричневое поле.
Все мы как-то машинально, неизвестно зачем, свернули с дороги и пошли по росе, густо покрывавшей стерню, к кресту. Кто-то сказал, смеясь:
- Надо покропить, авось обновится!
Все мы засмеялись и, глядя на крест, стали мочиться, кто на крест, а кто на бугорок земли, что под крестом. Кругом была тишина и не было ни души живой.

В Х. комсомольцам велели оформить соответствующие бумаги и обещали зачислить их на учение, а нам двоим отказали. Переночевав и затем поглядев разные достопримечательности города, около полудня мы направились в обратный путь.
Стоял чудный погожий день. Осеннее солнце еще щедро лило свой яркий свет и тепло. Был один из больших праздников. Идя по лесной тропе, мы любовались красотой осенней природы, весело переговаривались, боролись и резвились, пока наконец незаметно не вышли на опушку леса, откуда оставалось около полукилометра до креста.
- Хлопцы, глядите, сколько народу! - крикнул один из компании, раньше нас выскочивший из лесу. Действительно, у околицы села виднелось большое скопление людей.
У меня, да, видно, и у остальных, появилось чувство какого-то волнения, и мы молча, ускоренным шагом, устремились к толпе, не отрывая от нее глаз.
Оказалось, что вокруг креста, на который мы накануне помочились, собралось не менее тысячи человек. Царила необыкновенная тишина. На лицах у людей была написана большая возбужденность и как бы страх.
- В чем дело? -спросили мы.
- Икона обновляется...- ответила таинственным полушепотом старушка, глаза которой сияли радостью.
Мы всей группой стали прокладывать себе дорогу поближе к кресту. Почти весь народ находился на восточной стороне, где происходило обновление. Нам удалось пробраться в толпу таким образом, что крест от нас был всего в трех метрах.
Трудно было поверить тому, что представилось глазам. Весь верхний угол изъеденной ржавчиной жести сверкал чистотой, свежестью и яркостью красок. Нос, глаза, лоб, верхняя часть головы, ореол и два ангелочка по сторонам над головой как-будто были только что нарисованы масляными красками.
Меня охватил какой-то непонятный страх и даже в дрожь бросило от увиденного. Мое волнение еще больше усилилось, когда я увидел, как темное поле ржавчины медленно, незаметно для глаза опускалось вниз и на его месте появлялись сверкающие краски.
На изображении уже появился рот. Темная пелена уходила вниз ровной полосой, как-будто медленно оттягивали вниз какую-то занавеску, за которой был скрыт святой лик.
Я стоял пораженный и не был способен что-то думать в то время.
Весь народ стоял, как вкопанный, крестясь и шепча молитвы.
К кресту пробрался какой-то пьяный. Со словами:
- Сейчас проверим, - он вскарабкался по кресту вверх.
Держась одной рукой, он пальцами другой начал елозить по лику. Затем, поплевав на пальцы, начал снова елозить.
- А ведь, ей- Богу, не покрашено, - сказал он и, сорвавшись, свалился на землю.
Никто даже не улыбнулся.
Когда пелена опустилась настолько, что изображение открылось до половины груди, раздался крик стоявших с западной стороны креста:
- Глядите, глядите и здесь началось!
Народ рванул туда.
Я оказался в непосредственной близости к кресту. И здесь я увидел, что фон над головой и верхняя часть ореола уже блистали. И дальше наблюдалось то же самое: из-под опускавшейся ровной полосой пелены открывался блистающий лик. Когда голова открылась почти полностью, мы стали выбираться из толпы, успевшей сильно вырасти.
На улице села лежали комсомольцы и, поднимая ноги в направлении креста, совершали кощунственные выходки и богохульствовали. Они это делали как-то стыдливо и исподтишка, как бы больше по обязанности, чем из-за своих безбожных убеждений.
Мы шли торопливо, не говоря друг другу ни слова. Каждый был погружен в себя. Я старался не думать, да, кажется, и неспособен был думать. Однако сердце было исполнено странным и необычным впечатлением от виденного.
Казалось бы, что каждый из нас должен был задать себе следующие вопросы: как это вдруг появляются изображения, да еще на насквозь изъеденной жести, простоявшей под дождями на жаре и морозах долгие годы, ломаемой ветрами и погнутой ударами? Что нас толкнуло накануне сойти с дороги, брести по росе лишь для того, чтобы помочиться на крест, тогда как это можно было сделать на дороге? Почему же это обновление происходило ни раньше, ни позже, а именно в день нашего возвращения - через сутки после нашей хулиганской выходки и именно в час нашего возврата, а не с утра и не после того, как мы прошли бы мимо креста? Почему происходило обновление не одновременно обоих икон, а одной за другой, причем таким удивительным образом, когда очень медленно, как бы в расчете на длительное созерцание, сверху вниз опускалась ровной горизонтальной линией темная пелена, из-за которой появлялось абсолютно чистое изображение, на котором не оставалось ни пятнышка ржавчины?
Не знаю, что думали другие, но я и не пытался ставить такие вопросы, а тем более отвечать на них. Яд безбожия слишком глубоко проник в мою душу и такие чудеса я объяснял тогда "поповскими проделками", как их представляла антирелигиозная пропаганда.
Придя в соседнее село, находившееся в нескольких километрах, мы попросили пить. Крестьянка позвала нас в хату, где было много гостей по случаю престольного праздника. Нас стали угощать и мы рассказали о виденном безо всяких комментариев. Через четверть часа сотни людей на подводах, пешком и верхом на лошадях мчались к месту совершившегося чуда.
Спустя некоторое время я узнал, что в наступившую после обновления ночь, крест был спилен по самой земле и исчез. Кто его спилил и куда его девал, я так ничего и не узнал. К большому сожалению, я забыл, чьи изображения были на обновившихся иконах.
Когда я рассказывал дома о виденном, мать плакала и вместе с отцом опять мне внушала, что Господь уже второй раз сподобил меня видеть чудо, дабы я образумился.
Однако мой помраченный диавольской гордыней разум не был в состоянии внимать их словам. И в ответ на них я лишь выражал свое сожаление по поводу их "темноты" и "несознательности". Став однажды на наклонную плоскость, я не мог удержаться на ней и продолжал катиться в пропасть навстречу собственной погибели.
1923 год был годом, когда прокатилась целая полоса великих чудес, которыми испытывались окончательно сердца людей. И недаром тогда произошла вспышка веры в народе и многие, поколебавшиеся дотоле, вернулись в лоно веры Христовой.
Я видел, как один за другим комсомольцы уходят из комсомола и становятся в ряды самых горячих верующих. Многие из них, никогда не певшие в церковном хоре, но певшие в кружках хат-читален, бросали последние и шли петь в церковь. Можно было наблюдать, с какой любовью принимали их верующие.
Те же, кто устоял на безбожных позициях, как ,например, я, и выдержавших испытание на звание слуг антихриста, пошли по своему пути.

Шли годы. Со дня моего богоотступничества я не знал ни одной минуты радости и покоя. Любимые мною и приносившие мне столько счастья церковные праздники, в особенности: Рождество Христово, Крещение, Вербное воскресение, Пасха, Троица, День апостолов Петра и Павла не только не приносили мне больше счастья, а наполняли мое озлобленное сердце скорбью, горечью и лишь раздражали меня.
Очень важно заметить, что аналогичное душевное состояние испытывали миллионы городской и учащейся молодежи, потерявшей Бога и ничего не нашедшей, и в результате оказавшейся на распутье. Причем, это состояние, как какая-то ужасная болезнь, из года в год прогрессировало. Появлялись произведения, отражавшие моральный тупик, в который зашла безбожная молодежь.
Никакие попытки комсомола и руководящей им партии вызвать у молодежи интерес к строительству нового "социалистического" общества, увлечь "культурно-просветительской " работой, вызвать производственный энтузиазм, не приводили к желаемым результатам. Бытовое разложение и самоубийства разочаровавшихся в жизни юношей и девушек были массовым явлением.
Это длилось до тех пор, пока партия не начала наступление "развернутым фронтом", когда голод и страх за свою жизнь постепенно стали главными чувствами у всех граждан страны, все больше оттесняя остальные.

--- Далее ---