Прозрение.


Будучи послан на педагогическую практику в село в декабре 1929 г., я был оставлен там для работы по коллективизации, где и находился по апрель месяц 1930г. Я верил словам Сталина о том, что без коллективизации неизбежны великие страдания народа, срыв социалистического строительства и наступление какого-то сказочно чудовищного рабства. Я верил, что партия и ее вожди "страдают" и "болеют" за народ, и хотят его "спасти" от какой-то страшной опасности. Поэтому я искренне старался убеждать крестьян в пользе коллективизации.
Но ужасы раскулачивания и выселения основательно бороздили мое сердце. Я был раздираем противоречиями. С одной стороны, я верил в коммунизм и коллективизацию, как неизбежный и необходимый переходный этап для "спасения" народа и построения коммунистического "рая", с другой стороны, я не мог примириться с ужасной разбойничьей практикой, и я объяснял всю эту практику "перегибами", являвшимися следствием "неумения" местных коммунистов иначе работать. Мне казалось, что они в страхе перед ответственностью за свое неумение вовлечь людей в колхозы посредством убеждения их, ищут наиболее простых, легких и доступных методов, загоняя людей силой и применяя вовсе ненужный и вредный террор, лишь озлобляя население.
Среди местных коммунистов царило пьянство, разврат, злоупотребление властью, издевательство над людьми ради издевательства, взяточничество, взаимное подсиживание, грубость, самоснабжение. Но я резко отделял местных коммунистов от партии и "вождей".
Однако, я очень скоро стал убеждаться, что дело обстояло совершенно иначе, чем я себе представлял. На совещаниях уполномоченных районный комитет партии, руководствуясь тайными директивами ЦК, нещадно наказывал коммунистов, исключая их из партии и отдавая под суд за то, что они "няньчатся" с крестьянами, что они мало раскулачивают, или же что-нибудь оставляют раскулаченным. Таким образом, оказалось, что политика террора и невиданного грабительства, проводившаяся на местах, была в глазах ЦК нестерпимо "мягкой" и "либеральной" , и он требовал беспощадной расправы с такими "мягкотелыми" и "либеральными" коммунистами, требуя вместе с тем еще более жестокой и бесчеловечной расправы с крестьянством, не желавшим идти в сомнительный колхозный "рай".
Таким образом ,это были не те немногочисленные случаи вынужденного принесения в жертву коммунизму людей, стоявших на его пути, которые я готов был оправдать во имя "общего блага". Здесь была жесточайшая и бесчеловечнейшая война большевистской власти против народа, начавшаяся еще в период военного коммунизма, но вынужденно прерванная в целях передышки. Теперь же эта война возобновилась после того, как большевикам, за годы допущенного ими переходного периода, т.е. НЭПА, удалось покрепче усесться в седло, уничтожить противников, в том числе и коммунистов, не согласных с такой политикой, парализовать всякую возможность серьезного сопротивления народа, и в достаточной степени опутать всю страну паутиной ГПУ.
Миллионные массы крестьян против их воли загонялись, как скот, посредством жестокого террора в ярмо.
Что из себя представлял для большевиков человек, можно судить по тому, что мало-мальски человечное отношение к людям, подвергавшимся раскулачиванию или выселению, рассматривалось как преступление. Жестокое же издевательство над ними, попирание всех человеческих достоинств, топтание их душ - восхвалялось, как большевистская доблесть...

Осенью мне снова пришлось быть в селе. На этот раз уже на хлебозаготовках. Население подвергалось совершенному ограблению. Забиралось все зерно, до последнего килограмма. Человек, спрятавший несколько пудов хлеба, оставшегося после сдачи сотен пудов, объявлялся врагом и раскулачивался. Лишь величайшие подлецы или же совершенно ослепленные фанатики могли оставаться равнодушными к столь чудовищным злодеяниям.
Коллективизация к тому времени успела принести первые свои плоды. Если с единоличником приходилось жестоко воевать, чтобы вынудить его отдать последний пуд хлеба, то с колхозами дело обстояло проще. Руководители колхозов получали распоряжение - вывезти все до зернышка, и они вывозили.
Эта дьявольская практика большевизма в сильнейшей мере подорвала мою веру в коммунизм, хотя его радужные горизонты и померкли, но продолжали еще заманчиво поблескивать. Не так-то легко было сразу удалить из души коммунистический яд, нагнетаемый туда посредством разнообразных "наук" на протяжении многих лет при помощи своего рода мастеров коммунистической лжи, облеченных в тоги ученых.
Встретившись с большевистской практикой, где черное объявлялось белым, а холодное горячим, где ужасное зло объявлялось добром, где, например, убеждали с серьезнейшим видом людей о "выгодах" для них сдать весь хлеб государству или идти в колхозное рабство, причем, не желающих это делать добровольно лишали имущества и отправляли на каторгу, я сперва только открывал рот и разводил руками, и лишь постепенно стал усваивать подлинный большевистский лексикон, который прекрасно понимал простой народ.
Согласно этого лексикона, нужно было понимать все в кавычках, т.е. наоборот. "Правда", провозглашаемая большевиками, в действительности означала 100% ложь. "Добро"- означало самое страшное зло. "Свобода"-означала рабство и террор, и т.д. Лишь поняв этот язык лжи, я получил очень простой и точный критерий для понимания всего происходящего…
Но высказываемые иногда "мудрым вождем" слова, все же вызывали длительные размышления и колебания. Сказанные им слова: "Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в 10 лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут, "- как бы оправдывали творившиеся чудовищные насилия в интересах "спасения" страны.
Но как только возникал вопрос: от кого спасать страну? - тут получался тупик, ибо никто не имел понятия, что делается за советскими рубежами. И лишь научившись понимать советский язык, можно было осмыслить, что речь идет не о "спасении" страны, а о спасении большевизма, узурпировавшего власть и севшего на шею народу. Ясно, что в своих интересах он готов был уничтожить любое количество населения, о чем недвусмысленно и заявляли большевистские руководители в период коллективизации. И впоследствии большевики истребляли любое количество людей в интересах своей политики, как это случилось в 1933 году.
Студенческая жизнь становилась чем дальше, тем все более нестерпимой. Приходилось буквально голодать. Было немало случаев, когда студенты на почве недоедания при умственном напряжении во время занятий падали в обморок.
Новые жестокие чистки среди студентов держали всех в огромном напряжении. Количество учащихся значительно сократилось за счет выгнанных "кулаков", родители которых пали жертвой коллективизации и хлебозаготовок.
До невероятной степени возросла взаимная подозрительность и недоверие. Давно миновало время, когда можно было обзаводиться искренними друзьями, и свободно, без оглядки изливать перед ними свою душу. Не только коммунисты и комсомольцы, выполняя задание партии, вынюхивали укрывшихся в среде студентов "классовых врагов", но немало доносчиков появилось и среди беспартийных, стремящихся показной верностью большевикам гарантировать свою безопасность.
Институт кишмя кишел агентами ГПУ, щупальца которого проникали даже в семьи, и дети не раз становились предателями своих родителей.
Большевистская "свобода слова" зашла так далеко, что приходилось дрожать даже за слово, высказанное где-то много лет тому назад. Куда уж в таких условиях до друзей и высказываний...
Меня ошеломило известие о том, что С. - такой ярый приверженец крепкой семьи и так горячо, казалось, любивший жену и сына, вызывая зависть у других его семейному счастью, будучи на хлебозаготовках, влюбился в какую-то сельскую учительницу и поженился с ней, бросив семью, и не желая даже видеть своего ребенка. Это меня не только оттолкнуло от него, но и сильно озлобило.
Освободившись от опутавших было меня коммунистических идеалов, потеряв последнего друга, пребывая в атмосфере постоянного страха и испытывая крайнюю нужду, я находил забвение единственно в жене, являвшейся верным другом и надежным спутником.
Однако я постоянно чувствовал какую-то неудовлетворенность у себя в душе. Я ощущал как бы невозможность до чего-то дотянуться. Я чувствовал, что мне все же чего-то не хватает. Какая-то смутная тоска точила сердце. Я как бы ощущал непрочность, временность, а поэтому несовершенство своего счастья. Я отлично сознавал, что большее счастье, чем имел я, было немыслимо.
Я и теперь смело могу утверждать, что столь счастливые браки, как был у меня, с такой глубокой взаимной любовью и жертвенностью, являются большой редкостью. По-видимому, для таких браков требуются прежде всего определенные наклонности людей, и затем какое-то родство душ. И вот при такой, казалось, полноте семейного счастья, моя душа беспрестанно тянулась куда-то дальше, к какому-то сверхидеалу.
Не знаю, из-за сознания ли кратковременности жизни, или из-за какого-то подсознательного предчувствия, с некоторых пор моя жизнь стала омрачаться преследующим меня призраком смерти жены.
Был ли я в отлучке, или же в непосредственной близости к ней, все равно я испытывал постоянный страх за нее. Бывало, я гляжу на нее, а в это время ужасное чувство сверлит до боли мое сердце. Я вижу ее живую, но я почти знаю, что такое состояние ее продлится недолго, что недалеко то жуткое время, когда она будет бездыханна, когда уже никогда не взглянут на меня эти черные прекрасные глаза, полные глубокой, самозабвенной любви и неги.
Когда она, бывало, силой заставляла меня съесть большой кусок, я это делал с горечью, чувствую я как бы я кровь ее пью. Она постоянно читала в моих глазах что-то тревожное и часто спрашивала: "Почему у тебя бывает порою какое-то необыкновенное выражение взгляда?"
Я совершенно не мог проходить мимо кладбищ. Они как бы приближали этот ужасный призрак смерти. Даже издали увидев кладбище, я отворачивался, а сердце мое начинало тревожно стучать. Наконец-то мы дождались счастливого времени, когда можно было уехать на работу. В провинции она хорошо поправилась, окрепла. Но призрак чем дальше, тем больше тревожил меня.

 


--- Далее ---