Третья пятидневка.

 

Но утром 19 июля меня снова взяли на допрос.
Пока приводили по одному других арестантов в "черный воронок", я находился в кабине, где уже было нестерпимо жарко от жгучих солнечных лучей, накалявших темно-зеленую стенку машины.
В моей душе происходило что-то странное. Впервые за многие годы я почувствовал себя величайшим преступником. Передо мною раскрывались страница за страницей все, что было мною сделано в жизни дурного или преступного, начиная от обмана матери, от украденного ножика, от обиды, кому-либо нанесенной, и кончая моим участием в "социалистическом строительстве", в коллективизации, раскулачивании, заготовках.
Передо мною прошли жуткие картины голода, гибель моих родных. Мое бывшее увлечение коммунизмом предстало в виде какого-то чудовищного злодеяния. Одним словом, счетам, подлежащим оплате, не было конца.
Я содрогался от тяжести всех своих преступлений. Меня мучила и терзала моя совесть. И я говорил себе: "То, что я перенес, является лишь ничтожной долей того возмездия, которое я заслужил. Чтобы заглушить вопль и стон всех тех, кому я когда-либо причинил какое зло, какое-либо несчастье, я должен испытать все ужасные пытки, каких я еще не испытывал, и в страшных муках погибнуть. Если бы я стал на путь лжи, как требуют от меня палачи, то еще больше удлинил бы список моих преступлений. Я должен принимать все самые чудовищные страдания, как заслуженную оплату счетов, как возмездие. И ни тени ропота у меня не будет. И я не смею сердиться на палачей, ибо они лишь воздают мне по заслугам ".
Поразительно было то, что все мои грехи вставали передо мною с совершеннейшей ясностью, как-будто я их совершил вчера. И это в то время, когда вся тюремная обстановка с постоянным страхом перед смертью и еще больше перед пытками, в условиях бесконечных страданий от всех невзгод в камере, в частности, от голода, до крайности истощившего меня физически, до того притупила мою память, что я забывал имена большинства своих родственников и соседей, забывал названия улиц, на которых еще недавно жил.
Во время же "конвейеров" я очень часто забывал свою фамилию и даже при страшном напряжении памяти не всегда мог вспомнить. Быть может, чувствуя приближение моей гибели, так ярко заговорила во мне совесть и также ярко вспыхнули все мои грехи.
С этими размышлениями и как бы с жаждой дополнительных мук, воздающих мне заслуженное возмездие, меня мчали в "черном вороне" навстречу новым испытаниям.
Пытки были еще более мучительны, ибо я весь представлял из себя как бы ужасно болезненный нарыв. Если я в первые две пятидневки без конца твердил себе: "Держись, не погуби семью", то есть предупреждал себя от совершения преступления, так теперь я твердил себе еще и другую фразу: "Получай, злодей, по заслугам".
Как и во второй пятидневке, на третий день опять дали ломтик хлеба и полстакана воды.
Ночью в конце четвертых суток все мои палачи были заняты какой-то очень крупной операцией (арестами) по городу. Поэтому меня выволокли из подземелья и посадили в кабинет сотрудника НКВД Доверина, давно отстраненного от следственной работы, и занимавшего теперь какую-то административную должность.
Доверин много лет работал в ЧК-ГПУ-НКВД и все верил, что служит интересам народа. Когда от него потребовали пытать людей, против которых нет никаких обвинений, он отказался, несмотря на угрозы ареста, каковым обычно и заканчивалась карьера тех НКВДистов, которые верили, как и Доверин, в искренние намерения большевиков, пока не сталкивались с совершенно явной, ничем не прикрытой лживостью обвинений, выдвигаемых против огромных человеческих масс, в том числе против многочисленных заслуженных, партийных, советских, военных и прочих работников.
Доверин прежде всего напоил меня водой и дал закурить, предупредив, чтобы я прятал, если кто войдет. Затем он попросил рассказать, сколько времени я на "конвейерах", кто и как меня пытал, какие повреждения мне нанесены и выдвигается ли против меня хоть одно конкретное обвинение.
Дальше, сколько по моим наблюдениям людей прошло через соседние застенки, и известен ли мне кто их них. Превозмогая сильные боли рта и челюстей, я ему рассказал о ночных экзекуциях, об убийствах каждую ночь, а также о таинственном ходе в более глубокое подземелье, закрытом решетчатой дверью. Доверин все записывал в блокнот, быстро пряча его, как только кто-то проходил по коридору. Я спросил Доверина, заходил ли он когда-нибудь в подземелье, он ответил, что не только не заходил, но даже и не знал хорошо, что там делается, как не знают и другие сотрудники, не имеющие отношения к пыткам, если только им не рассказывают палачи-следователи.
* Собрав большой материал об арестах невиновных людей, об их жестоких пытках и убийствах, Доверин, составив громадную докладную записку, иллюстрированную многочисленными фактами, поехал в Москву. Один экземпляр докладной записки он отнес в ЦК для Сталина, со вторым экземпляром явился лично к Ежову.
Просмотрев бегло докладную записку, Ежов сердито спросил:
- Ты что же, приехал врагов народа защищать, вместо их уничтожения?
Доверин попытался было объяснить, что не враги народа, а ни в чем невиновные люди, в том числе и преданные советской власти и активно работавшие на ее пользу, арестовываются, уничтожаются и отправляются на каторгу. Не дав договорить, Ежов закричал:
- Вон отсюда, изменник! - и выгнал его.
Как только Доверин сошел с поезда, он был арестован и предстал перед теми, кого он обличал в беззакониях и зверствах, наивно полагая, что они все это от себя делают. Его подвергли жесточайшим пыткам, во время которых были выбиты глаза.
Очень важно, что когда Ежов после исполнения своей кровавой роли был удален, и в областном управлении НКВД произошла замена почти всех сотрудников, Доверина продолжали мучать. А через 10 месяцев, т.е. в середине 1939 года, убили.
Это лишь свидетельство того, что разные ежовы лишь подставные лица, руками которых делаются все злодеяния, убираемые после выполнения заданий. Система же остается незыблемой.
Я просидел у Доверина около трех часов, после чего меня опять поволокли в застенок и продолжали по-прежнему мучить.
Порядок дежурств был изменен и в следующую ночь надо мной "работал" палач Нагайкин. Смертоносная бригада, руководимая Живодером, появилась в подземелье и началась обычная расправа. Продолжая меня избивать, Нагайкин все пугал меня, что сейчас возьмутся и за меня, и это будет последний допрос. На что я отвечал, что я только этого и хочу.
Кого-то расколов, кого то убив, шайка удалилась.
В застенок вошел Шойхет и еще один палач.
- Последний раз тебя спрашиваю, ты будешь давать показания? - спросил Шойхет.
- Нет!- сказал я.
- Ну, подыхай! - крикнул он и началась мясорубка.
При моей совершенной слабости мне немного надо было, чтобы оказаться в беспамятстве, особенно после сильных ударов в голову.
Очнувшись, я увидел, что в застенке один Нагайкин, нервно шагающий взад и вперед. Он наверное видел, что я очнулся, но делал вид, что не замечает. Ему, видно, надоело заниматься мной без всякой пользы для себя. Наконец, он подошел ко мне, ткнул ногой в бок.
- Эй, довольно. Уж отдохнул порядком. Видишь, идиот, дурак, до чего себя довел. Теперь-то уж определенно сдохнешь. Не послушал меня, когда я говорил тебе по-хорошему.
Он помог мне сесть, прислонившись к стене. Мне стало очень дурно и я попросил пить.
Нагайкин принес мне полстакана воды, чего до сих пор не бывало. Он,, по-видимому считал, что это мои последние минуты. Затем он меня поднял и усадил на шипы табурета, приставленного к стене. Я почти не различал, что болит. Все тело пылало в огне.
Около восьми утра 24 июля меня отвезли в тюрьму. Я лег исразу погрузился в забытье. Мои сокамерники потом говорили, что я очень бредил и состояние мое было таково, что мнение о наступающей смерти было общим.

--- Далее ---