...Мои отрывочные встречи с вождями революции - министрами, градоправителями, начальниками Чека - носили почти исключительно "деловой" характере. Вернее, я всегда являлся к ним в качестве просителя и ходатая, то за себя, то за других. Эта необходимость "просить" была одной из самых характерных и самых обидных черт советского быта. Никакими серьезными привилегиями я не пользовался. У меня, как и у других горемычных русских "граждан", отняли все, что отнять можно было и чего так или иначе нельзя было припрятать. Отняли дом, вклады в банк, автомобиль. И меня, сколько могли, грабили по мандатам и без мандатов, обыскивали и третировали "буржуем". А ведь я все же был в некотором смысле лицо привилегированное, благодаря особенной моей популярности, как певца. Для меня были открыты многия двери, которыя для других были крепко и безнадежно закрыты. И на что же мне приходилось тратить силу престижа? Большею частью, на ограждение себя от совершенно безсмысленных придирок и покушений. В конце концов все это было так ничтожно. Несколько неурочных обысков, несколько бутылок вина, немного серебра, несколько старых пистолетов, несколько повесток о "контрибуциях". Если я об этом разсказываю, то только потому, что эти мелочи лучше крупных событий характеризуют атмосферу русской жизни под большевиками. Если мне, Шаляпину, приходилось это переносить, что же переносил русский обыватель без связей, без протекции, без личнаго престижа - мой старый знакомый обыватель с флюсом и с подвязанной щекой?.. А кто тогда в России ходил без флюса? Им обзавелись буквально все люди, у которых у самих еще недавно были очень крепкие зубы...
Демьян Бедный считается официальным поэтом социалистической России. Кто-то выдумал анекдот, что, когда Петроград был переименован в Ленинград, т. е., когда именем Ленина окрестили творение Петра Великаго, Демьян Бедный потребовал переименования произведений великаго русского поэта Пушкина в произведения Демьяна Беднаго. Остроумный анекдот правильно рисует роль Демьяна при большевицком "Дворе". Если бы творения Пушкина переименовывали, то, конечно, только в пользу этого первейшаго любимца Кремля. Но анекдот едва ли правильно отражает поэтическое самочувствие Беднаго. Помню, как однажды Бедный читал у себя какое-то свое новое стихотворение. Оно весьма понравилось мне. По смыслу оно напоминало одно из стихотворений Пушкина. Кончив чтение, Бедный своим развеселым смехотворным голосом добавил:
- Как хотите, господа, а это не хуже Пушкина. Из этого замечания видно, правда, что Пушкин для Беднаго образец значительный, но когда поэт сам умеет писать не хуже Пушкина, зачем же ему присваивать пушкинские произведения?..
Бедный - псевдоним Демьяна. Псевдоним, должен я сказать, нисколько ему не идущий ни в каком смысле. Бедного в Демьяне очень мало, и прежде всего в его вкусах и нраве. Он любит посидеть с приятелями за столом, хорошо покушать, выпить вина - не осуждаю, я сам таков, - и поэтому носит на костях своих достаточное количество твердой плоти. В критические зимние дни он разухабисто бросает в свой камин первосортные березовые дрова. А когда я, живущий дома в 6-ти градусах тепла, не без зависти ему говорю, чего это ты так расточаешь драгоценный материал, у тебя и без того жарко, мой милый поэт отвечал:
- Люблю, весело пылает.
Бедный искренне считает себя стопроцентным коммунистом. Но по натуре это один из тех русских, несколько "бекреневых" людей, которые в самую серьезную и решительную минуту какого - нибудь огромной важности дела мальчишески будут придумывать способ, как достать ключи от кремлевского погреба с вином у злой, сухой, коммунистической бабы - яги, Стасовой.
Приезжая в Москву, я часто заглядывал к Бедному, и это было единственное место, где я сталкивался с советскими вельможами не в качестве просителя. Эти люди, должен я сказать, относились ко мне весьма любезно и внимательно. Я уже как-то упоминал, что у Беднаго я встретил в первый раз Ленина (не считая не замеченной мною встречи с ним у Горькаго в 1905 году). У Беднаго же я встретился с преемником Ленина, Сталиным. В политическия беседы гостей моего приятеля я не вмешивался и даже не очень к ним прислушивался. Их разговоры я мало понимал, и они меня не интересовали. Но впечатление от людей я все-таки получал.
Когда я впервые увидел Сталина, я не подозревал, конечно, что это - будущий правитель России, "обожаемый" своим окружением. Но и тогда я почувствовал, что этот человек в некотором смысле особенный. Он говорил мало, с довольно сильным кавказским акцентом. Но все, что он говорил, звучало очень веско - может быть, потому, что это было коротко.
- Нужно, чтоб они бросили ломать дурака, а здэлали то, о чем было уже говорэно много раз...
Из его неясных для меня по смыслу, но энергичных по тону фраз, я выносил впечатление, что этот человек шутить не будет. Если нужно, он также мягко, как мягка его беззвучная поступь лезгина в мягких сапогах, и станцует, и взорвет Храм Христа Спасителя, почту или телеграф - что угодно. В жесте, движениях, звуке, глазах - это в нем было. Не то, что злодей - такой он родился.
Вождей армии я встретил не в квартире Д. Бедного, но все же благодаря ему. Однажды Бедный мне сказал, что было бы хорошо запросто сьездить к Буденному, в его поезд, стоящий под Москвой на запас-ном пути Киево - Воронежской железной дороги. Он мне при этом намекнул, что поездка может доставить мне лишний пуд муки, что в то время было огромной вещью. Любопытно мне было познакомиться с человеком, о котором так много говорили тогда, а тут еще пуд муки!
В Буденном, знаменитом кавалерийском генерале, приковали мое внимание сосредоточенные этакие усы, как будто вылитые, скованные из железа, и совсем простое со скулами солдатское лицо. Видно было, что это как раз тот самый российский вояка, котораго не устрашает ничто и никто, который, если и думает о смерти, то всегда о чужой, но никогда о своей собственной.
Ярким контрастом Буденному служил присутствовавший в вагоне Клим Ворошилов, главнокомандующий армией: добродушный, как будто слепленный из теста, рыхловатый. Если он бывший рабочий, то это был рабочий незаурядный, передовой и интеллигентный. Меня в его пользу подкупило крепкое, сердечное пожатие руки при встрече и затем приятное напоминание, что до революции он приходил ко мне по поручению рабочих просить моего участия в концерте в пользу их больничных касс. Заявив себя моим поклонником, Ворошилов с улыбкой признался, что он также выпрашивал у меня контрамарки.
Вагон II класса, превращенный в комнату, был прост, как жилище простого фельдфебеля. Была, конечно, "собрана" водка и закуска, но и это было чрезвычайно просто, опять - таки как за столом какого - нибудь фельдфебеля. Какая то женщина, одетая по-деревенски, - кажется, это была супруга Буденного - приносила на стол что-то такое: может быть, селедку с картошкой, а может быть, курицу жареную - не помню, так это было все равно. И простой наш фельдфебельский пир начался. Пили водку, закусывали и пели песни - все вместе. Меня просили запевать, а затем и спеть. Была спета мною "Дубинушка", которой подпевала вся "русская армия". Затем я пел старыя русския песни: "Лучинушку", "Как по ельничку да по березничку", "Снеги белые пушисты". Меня слушали, но особенных переживаний я не заметил. Это было не так, как когда то, в ранней молодости моей, в Баку. Я пел эти самые песни в подвальном трактире, и слушали меня тогда какие-то беглые каторжники - те подпевали и плакали...
Особенных разговоров при мне военачальники не вели. Помню только, что один из них сказал о том, как под Ростовом стояла замерзшая конница. Красная или белая, я не знал, но помню, что мне было эпически страшно представить себе ее перед глазами: плечо к плечу окаменелые солдаты на конях... Какая то северо - ледовитая жуткая сказка. И мысль моя перенеслась назад, в Саконтянский лес, к деревянному кресту неизвестнаго солдата с ухарски надетой на него пустой шапкой...
Вспомнилась солдатская книжка в крови и короткая в ней запись: - "За отлично - усердную службу"...
Те же, те же русские солдаты! Под Варшавой против нёмцев и под Ростовом против русских - те же...
А на другой день я получил некоторое количество муки и сахару. "Подарок от донского казака". Такова жизнь...
Артистическая среда по всему строю своих чувств, навыков и вкусов принадлежала, конечно, к тому "старому миру", который надлежало уничтожить. Это была своеобразная интеллигенция с буржуазными повадками, т. е., вдвойне чуждая духу пролетарскаго режима. Но, как я уже отмечал, советские люди по многим причинам мирволили театру, и потому самому заправскому коммунисту не вменялось в грех общение с актерами. Правда и то, что актерский мир вообще довольно легко приспособляется к новым условиям, к новым людям. Может быть, это оттого, что лицедейство на сцене приучает профессиональнаго актера видеть в самых коренных переворотах, жизни только своего рода смену декораций и действующих лиц. Вчера играли генерала, сегодня играете пьянаго рабочего. Вчера играли светскую комедию или мещанскую драму, а сегодня идет трагедия...
Как бы то ни было, после большевицкаго переворота русский театр оказался облепленным всякаго рода "деятелями революции", как мухами. И за несколькими исключениями, это были именно мухи; слоны были слишком грузны и важны, слишком заняты делом, чтобы развлекаться хождением по кулисам или посещением актеров на дому. Повадились и ко мне ходить разные партийцы. Попадались среди них, конечно, и приятные люди, хотя бы такие, как этот легкомысленный, но славный командир Ш., с симпатичным матовым лицом и умными глазами. Но это были редкие исключения. Среди моих "надоедателей" преобладали люди мало культурные, глубоко по духу мне чуждые, часто просто противные. Я иногда спрашиваю себя с удивлением, как это могло случиться, что в моей столовой, в которой сиживали Римские - Корсаковы, Серовы, Стасовы, Горькие, Рахманиновы, Репины, Дальские, - как в ней могли очутиться все эти Куклины и Рахия, о которых мне теперь омерзительно вспомнить. А между тем, в тогдашних петербургских условиях, удивительно напоминавших режим оккупации побежденной провинции развязными победителями, это право втираться в интимную жизнь других людей, казалось естественным, как право победителя - офицера на "военный постой"... К тому же уровень жизни так во всех решительно отношениях понизился, что к неподходящим людям привыкали с такой же покорностью, с какой привыкали к недоеданию и к потрепанному платью. Кто же тогда в России стыдился дырявых сапог?..
Привычка не исключала, однако, внезапных взрывов отвращения. Случалось, что эти господа переходили всякие границы, и тогда тупая покорность превращалась в крайнее бешенство.
Вина и спиртные напитки добротнаго качества исчезли из нормальнаго оборота, и граждане, любящие посидеть за рюмкой веселой влаги, стали изготовлять водку домашними способами. У меня завелся особый сорт эстонской водки из картошки. Что это была водка хорошая - остается недоказанным, но мы в это верили. Во всяком случае, моим "мухам" она очень пришлась по вкусу. И вот собралось у меня однажды несколько человек. Среди них находился финляндский коммунист Рахия и русский коммунист Куклин, бывший лабазник, кажется. Пока пили картошку, все шло хорошо. Но вот кому - то вздумалось завести разговор о театре и актерах.
Рахия очень откровенно и полным голосом заявил, что таких людей., как я, надо резать.
Кто-то полюбопытствовал: - Почему? - Ни у какого человека не должно быть никаких преимуществ над людьми. Талант нарушает равенство.
Замечание Рахия меня позабавило. Ишь, подумал я, как на финна действует эстонская водка!.. Но на беду заораторствовал Куклин. Оне был обстоятелен и красноречив: ничего кроме пролетариев не должно существовать, а ежели существует, то существовать это должно для пролетариев. И каждые пять минут настойчиво повторял:
- Вот вы, актеришки, вот вы, что вы для пролетариата сделали что-нибудь али не сделали?
Тошно стало. Я все же, сдерживаясь, обьясняю, что мы делаем все, что можем, для всех вообще, значит, и для пролетариев, если они интересуются тем, что мы делать можем. А он все свое: никто ничего не понимает, а в особенности, я, Шалянин.
- Ты ничего не понимаешь. А ты вот выдумай что-нибудь, да для пролетариата и представь.
- Выдумай ты, а я представлю. - Так ты же актеришка, ты и выдумать, должен. Ты ничего не понимаешь... Да что ты понимаешь в пролетариате?
Тут я, забыв мой долг хозяина дома быть деликатным, что называется взвился штопором и, позеленев от бешенства, тяжелым кулаком хлопнул по гостеприимному столу. Заиграла во мне царская кровь Грознаго и Бориса:
- Встать! Подобрать живот, сукин сын! Как ты смеешь со мной так разговаривать? Кто ты такой, что я тебя никак понять не могу? Навоз ты этакий, я Шекспира понимаю, а тебя, мерзавца, понять не могу. Молись Богу, если можешь, и приготовься, потому что я тебя сейчас выброшу в окно на улицу...
Товарищи, почуяв опасный пассаж в дружеской беседе, встали между мною и Куклиным. Успокоили меня, и "гости", выпив последний стакан эстонской водки, разошлись по домам.