М. Нильский

Ссылка

(Текст взят из сборника эмигрантской прозы "Пестрые рассказы". Издательство имени Чехова. New York, 1953)


- Вы просите чтонибудь рассказать? Извольте. Я расскажу вам о своей ссылке, - заметил Андрей Васильевич на просьбы обитателей камеры № 47.
Глубоко затянувшись, он выпустил целое облако дыму и начал:

- В 1920-х годах я отбывал заключение в политизоляторе в Сибири. Времена тогда были много либеральнее по сравнению с нынешними. Приближалось окончание срока моего заключения. Хотя я и знал, что отбывшие в политизоляторе на волю не отпускаются, а идут в ссылку, всё же с нетерпением ожидал дня своего освобождения. Возможность встречи с родными, отсутствие тюремного режима, свободное общение с людьми и природой - всё это, понятно, волновало. Тем более, что на дворе весна была в полном разгаре. Остающиеся друзья жали мне руки. Я скороговоркой повторял многочисленные адреса и поручения друзей, давно уже вызубренные мною. Даже древний епископ, много лет уже томящийся в изоляторе, тепло поздравил меня с предстоящим освобождением. Проведя бессонную ночь, собрав свои пожитки, я стал ожидать вызова.

Томительно тянулось время. Наконец, в десять часов меня вызвали в канцелярию тюрьмы. После тщательного и, конечно, безрезультатного обыска тюремная администрация передала меня конвою. Час спустя я сидел в вагоне почтового поезда и мучительно думал, куда меня повезут. При входе в вагон я успел прочитать трафарет "Свердловск-Владивосток". Зная по опыту, что конвой, как всегда, ответит стереотипно: "Потом узнаете", я не стал делать и попытки в этом направлении и терпеливо ждал отправки поезда. Когда поезд тронулся, я, к своему изумлению и неудовольствию, убедился, что он двигается не в сторону Свердловска, а в сторону Владивостока. С этих пор я не переставал изумляться. Прибыв во Владивосток, десять дней я был в полной безвестности, а затем меня вызвали и повели в порт. Отвыкнув за три года от шума и сутолоки большого города, я был оглушен лязгом цепей, грохотом лебедок разгружающихся и нагружающихся кораблей. Не без волнения вступил я в сопровождении конвоя на корабельный трап. Значит, думаю, Сахалин будет местом моего нового жительства. Это хуже, чем европейская часть России, и семьи снова не увижу долго, но всё же лучше, чем душная камера изолятора. И на Сахалине люди живут.


С такими мыслями покинул я Владивосток. Девять дней спустя мы бросили якорь в Александровске на Сахалине. Утро было чудное. Море ласково и лениво покачивало наш корабль и большие баркасы, спешащие от берега к нам за грузом и людьми. Всё живое, обитающее в Александровске, бежало к берегу. Так, думаю, и я буду здесь бегать, встречая пароходы. Собрав свои пожитки я нетерпеливо стал поглядывать на своих конвоиров. Они улыбаются и сидят. Наконец, один из них говорит: "Не беспокойтесь, гражданин, вам придется дальше проехаться". От изумления мои глаза стали, очевидно, с добрую луковицу величиной. Я крякнул, но, выдерживая характер, ничего не сказал, бросил свой узелок на скамейку и лег. А пароход стоит и стоит. И так мне стало всё противно - и море, и пароход и конвоиры. Особенно один - рыжий, лицо всё в веснушках, нахально цвыркает сквозь зубы слюной. Поздно вечером мы отплыли дальше. Ясное дело - везут на Камчатку. Делать нечего, лежу, думаю о Камчатке. Припоминаю тусклые сведения о ее климате, природе, людях. К концу третьего дня примирился и с Камчаткой. Камчатка - так Камчатка, всё же не изолятор. Так и уснул, успокоившись.


Проснулся я от сильного толчка о стену. Не успел очухаться, как следующим толчком был выброшен с койки на пол. Почувствовав сильную боль в колене и голове, сразу проснулся. Было светло. Огромные волны яростно били о борт корабля. Свирепствовал шторм. С трудом добравшись до койки, я привязал себя веревкой, чтобы вновь не свалиться. Сколько времени я так пролежал, жестоко страдая морской болезнью, - не знаю. Придя в себя, я вылез на палубу. Море почти спокойное. Слева на горизонте видна темная полоска. "Это Чукотский полуостров", - объяснил мне матрос. - "Следовательно, Камчатку мы уже проехали? - спросил изумленно я. - Конечно. Целые сутки мы отстаивались в Петропавловске". Значит, думаю, везут меня, голубчика, на Чукотку. Ясно на Чукотку - дальше некуда. Не в Америку же меня повезут. И снова стал мобилизовать свои географические сведения теперь уже о Чукотке.


Но труд оказался напрасным. О Чукотке я почти ничего не знал. Так, други мои, и приехал я в тот день на Чукотский полуостров. Высадили меня в какой-то маленькой бухточке. На берегу несколько жилых помещений и радиостанция береговой пограничной охраны. Недели две обитал я в этом пункте. Надзор за мной был слабый. Целыми днями бродил я по берегу, собирая яйца морских птиц, морские ракушки, причудливой формы, камешки и т. д. Служащие погранпункта, как видно предупрежденные о моей персоне, всячески избегали общения и разговоров со мной. Только один специально прикрепленный человек носил мне обед, хлеб и ужин. Сухо и односложно отвечал на мои вопросы.


Как-то утром он принес мне белье, сапоги, табак, и сказал, чтобы через час я был готов к пешему переходу на большое расстояние. Через час я был вызван в контору. Меня подвергли медицинскому осмотру, результат которого записали в карточку. Затем я выступил с экспедицией в составе двенадцати человек в тундру в северо-западном направлении. Первые 10-15 километров мы шли по твердой почве, затем, всё удаляясь от берега, мы вступили в болотистую тундру. Передвигаться становилось всё труднее. Часто приходилось прыгать с кочки на кочку, или далеко обходить многочисленные озера и глубокие болота. Переночевав в тундре, утром мы снова продолжали путь, держа всё тот же курс на северо-запад. Уже к концу первого дня я впервые столкнулся с бичом тундры - комаром и мошкарой. Мириады этого гнуса вьются над головой, лезут через сетку накомарника в нос, рот, глаза, уши, жалят руки. Ни днем, ни ночью не умолкает звенящая музыка. Так день за днем всё дальше мы углублялись в тундру. Не привыкший к переходам, первые дни я страшно уставал и едва-едва тащился, но уже через неделю, втянувшись, я значительно легче преодолевал 25-30 километров дневного перехода. Зато с каждым днем нашего движения всё мрачней и безысходней становилось мое настроение. Удручающе однообразный тундровый ландшафт, назойливость гнуса, надменная молчаливость проводников, угрюмое одиночество и заброшенность в дикой и необитаемой тундре.


На шестнадцатый день нашего пути мы подошли к довольно значительному ручью. Двигаясь вверх берегом этого ручья, поздно вечером мы встретили первое жилье человека. Это были три землянки, вырытые в крутом берегу ручья. Здесь наша экспедиция сделала остановку на ночь. Утром мне объявили, что местом моей ссылки будет служить этот поселок. Мне выдали галеты, сухари, консервы, махорку, немного сушеных овощей, кое-что из одежды. Ввели в одну из землянок и, указав на мрачного вида человека, одетого в шкуры, пояснили, что у него я буду проживать на квартире. Поговорив о чем-то на туземном наречии с моим хозяином, экспедиция вскоре ушла дальше.
Следует ли говорить, что самочувствие мое было самое мерзкое. Здесь я впервые вспомнил политизолятор, друзей, книги, оживленные прогулки по двору, переписку с родными и проч. Долго я сидел глубоко задумавшись, наедине со своими мрачными мыслями. Наконец, немного успокоившись, я стал осматриваться.


Моя землянка больше напоминала берлогу зверя, нежели жилье человека. Окон не было. Низкая входная дыра завешивалась какой-то шкурой. На земляном полу разложен огонь. Едкий дым наполнял всю землянку, выходя через входную дыру. Семья, живущая в землянке, состояла из угрюмого хозяина неопределенного возраста, его жены, на вид лет тридцати, и двух детей, лет четырех и лет семи-восьми. Поздоровавшись за руку с хозяевами, я пытался с ними говорить. Это ни к чему не привело - хозяева только хлопали глазами и молчали, видимо, не понимая меня. Хозяин и его жена курили трубки. Когда я предложил им табак, они, широко осклабившись, поспешно взяли его и сейчас же, выбив свои трубки, вновь зарядили их моих табаком. Детям я предложил галеты, но они боязливо прятались за мать и галет не брали. В тот же день я посетил другие две землянки. Ни своей архитектурой, ни комфортом и уютом они не отличались от первой. Разница была только та, что в этих двух землянках было по одному ребенку. Никто из всего поселка по-русски не говорил. Я из туземного наречия тоже не знал ни одного слова.


Первое время я едва не сошел с ума от скуки и одиночества. Очевидно, Робинзон Крузо, очутившись на необитаемом острове, чувствовал вначале то же, что и я. Но время лечит, а необходимость заставляет приспосабливаться. Целыми днями я бродил по тундре, предаваясь грустным размышлениям. Погода была солнечная, теплая. Тундра кишела дичью. Самые разнообразные породы пернатых оглашали окрестность криком и гомоном. Утки, гуси, все виды куликов. В ручье, в озерах кишмя кишела разнообразная рыба.
День за днем я всё больше втягивался в эту жизнь и вскоре она целиком меня захватила. Я собирал птичьи яйца, ловил в силки птиц. Рыбы имел столько, сколько хотел. Несколько позже стала созревать морошка, голубика, черника. Через месяц я соорудил себе отдельную землянку. Стены ее выложил камнем на глиняном растворе. Глиной же вымазал ее изунтри. Затем сложил из камня печь с настоящим дымоходом. Стал вялить и коптить рыбу для зимы, сушить дикорастущий лук и чеснок.


Стала передо мной проблема топлива. Тундра была безлесной. Только мелкий кустарник карликовой березки мог служить топливом. Горел он, как солома. Заготовить такого топлива на длинную полярную зиму не было никакой возможности. Поэтому я стал искать торфяные болота и вскоре открыл торфоразработки. Целыми днями я рубил торф и складывал в штабеля для просушки. Жители поселка были совершенно равнодушны к моей особе. Только дети быстро привязались и всюду сопровождали меня. От них я выучил первые слова на языке чукчей.
К концу лета я заготовил не менее 200-300 килограммов рыбы, два больших штабеля торфа, для светильни несколько литров рыбьего жира. Когда стал подрастать молодняк болотной птицы, я занялся охотой. К осени увядшая тундра окрасилась в красноватый цвет. Ягоды в изобилии встречаются на каждом шагу. Всё лето работая на свежем воздухе, я укрепил свои нервы. В конце лета выпал снег. Светившее летом круглые сутки солнце теперь показывалось на несколько часов в день. Затем и вовсе скрылось. Наступила унылая полярная ночь. Теперь всё свое время я проводил в землянке в обществе чукчей.

Удивительно малоречивый и флегматичный народ эти чукчи. Посасывая свою неизменную трубку, часами может сидеть чукча, не проронив ни одного слова, напоминая своей неподвижностью египетского сфинкса. Любознательность их крайне низка. За всё время моего пребывания среди чукчей меня ни разу не спросили, кто я, откуда, что делается в стране и ,т. д. Полное безразличие и равнодушие в отношении меня. Я мог уходить из поселка, отсутствовать неделями, а по возвращении никто даже любопытства ради, не спросит, где я был. Сыт я или голоден, их также не интересовало. Между тем эти люди и не скупы и по-своему гостеприимны. Я мог брать у них любой предмет или любое количество пищи и никогда они не выражали неудовольствия или скупости. Язык чукчей крайне примитивен. Через несколько месяцев после своего прибытия я уже знал необходимый запас слов. Крайне примитивным является и весь быт чукчей. Тело свое они не моют. Зимой температура в землянках очень низкая - не менее 10-15 градусов мороза, но обитатели землянки, укутавшись в оленьи шкуры, как видно, прекрасно себя чувствуют.

В октябре месяце установилась настоящая зима. Тундра покрылась толстым слоем снега. Мороз достигал 30-40 градусов. Не имея ни книг, ни письменных принадлежностей, не слыша звука родной речи, я ужасно скучал и боялся, что разучусь говорить. Единственным моим занятием была возня с детворой. Двух старших я учил русскому языку, а у них брал уроки языка чукчей. Дети очень привязались ко мне. С утра до поздней ночи они сидели в моей землянке, нередко и ночуя со мной. В моем хозяйстве был ручной хомяк и маленький кулик, пойманный мною еще птенцом осенью. Утром кулик, пронзительно кричал, требуя пищи. На этот крик из под печки вылезал и хомяк. Утолив голод, хомяк уходил под печь, а кулик взлетал на печь и долгими часами простаивал на одной ноге, греясь у огня. Когда я брал в руки хомяка, кулик пронзительно кричал, выражая неудовольствие. Иногда, на потеху детям, я стравливал их. Победителем всегда являлся кулик. Он так неистово кричал и нападал на хомяка, что последний, после двух трех щелчков острого клюва, убегал под печь.

Несмотря на всё, одиночество томило меня. Длинная полярная ночь, своим унылым однообразием, угнетающе действовала на психику. Бездеятельность расслабляла организм. Порою сутками валяясь в постели, я терял аппетит, меланхолия овладевала мною. Затем брал себя в руки и снова всеми средствами старался развлечься. Часто оставаясь единственным мужчиной во всём поселке, т. к. остальные уезжали на охоту, я сблизился с женщинами. Раза два за зиму мужское население поселка уезжало на оленях на восток. Возвратясь, мужчины привозили муку, соль, табак и другие продукты. Оба раза я пытался ехать с ними, но меня категорически отказывались брать с собой, выполняя, очевидно, приказ моих тюремщиков. В мае месяце стали появляться признаки весны. Поднимаясь всё выше, солнце ослепительно озаряло белоснежную тундру. Совершая прогулки по тундре, я заболел воспалением роговой оболочки глаз. Поэтому две недели вынужден был отсиживаться в землянке, избегая яркого солнечного света. В середине июня вскрылся ручей. Быстро оголившаяся тундра стала черной. Солнце светит круглые сутки. Снова огласилась тундра криком, писком и возней множества самых разнообразных пернатых. Вместе с весной меня посетила цынга. Всё тело покрылось сыпью. Передвигаться стало трудно. Ноги плохо сгибались. На одной ноге образовался огромный, с ладонь величины, кровоподтек. Застывшая кровь стала разлагаться, образовалась рана. Десны вспухли. Зубы шатаются. Общее состояние организма мерзкое. Цынга - результат недостатка в организме витаминов. Витамины содержит растительная пища. В поисках этой пищи я целыми часами ползал по берегу ручья, собирая молодой щавель, лук, чеснок. Это мне помогло довольно быстро оправиться. Снова я стал совершать продолжительные и на большие расстояния прогулки в тундре.

В первой половине июля поселок посетила экспедиция НКВД. В ее составе был врач. После врачебного осмотра мне выдали белье, кое-что из одежды и продукты. Дали конверты и бумагу, разрешили писать письма родным. На другой день экспедиция ушла дальше. И снова я остался одиноким, заброшенным среди суровой тундры.

Нередко уныние и грусть одолевали меня. По существу шел пятый год моего заключения - три года в политизоляторе и второй год здесь. Будущее тоже вырисовывалось мне мрачным, мало сулящим надежд на лучшее. Среди таких настроений у меня возникла мысль о побеге в Америку. Я знал, что Чукотский полуостров отделен от американской Аляски только небольшим проливом, который замерзает. Сколько километров от моего местонахождения до пролива и Аляски, я не знал. Несколько раз я пытался говорить на эту тему с чукчами. Но из них никто не был в этих краях. Чтобы не возбудить подозрения, я прекратил дальнейшие расспросы. Если расстояние до Аляски 300, ну, пусть даже 500 километров, рассуждал я, для преодоления его потребуется 10-15 дней. Нужно сказать, что к тому времени я уже прекрасно ходил на лыжах. Этим спортом я занимался с увлечением. Долгими зимними вечерами моя мысль билась, подобно птице в клетке, пытаясь решить вопрос о побеге. Даже во сне я грезил Америкой.

Итак, я решил бежать. Все помыслы и энергию с момента принятия этого решения я сосредоточил на его исполнении. Готовился я со всей тщательностью. Одну из женщин, более других мне симпатизировавшую, я посвятил в свой план, поручив ей сшить мне спальный мешок, запасные меховые чулки, рукавицы и другие мелочи. Из двух лыж я устроил легкие санки, на которых должен везти запас продовольствия на 25-30 дней. С помощью этой женщины, Фимы, я запасся жирным куском оленина, весом около 20 килограмм. Эту оленину я тщательно закоптил. Кроме того, я взял рыбу, галеты, оставшиеся у меня, и немного водки. Наконец, в утренних сумерках 17 декабря 1934 года я покинул поселок. День был морозный. Лыжи скользили легко. Лямку от саней я почти не чувствовал. Когда несколько рассвело, я последний раз оглянулся на свой поселок и был очень удивлен, увидев спокойно шагавшую за санями собаку. Это была собака моего хозяина, которую я иногда подкармливал. Пожалуй, веселее с собакой, подумал я, продолжая свой путь. Не имея ни карты, ни компаса, я ориентировался исключительно по звездам, всё время держа направление на восток. Когда кончился короткий полярный день, я усталый, но довольный собой с большим аппетитом пообедал вместе с Мик. Затем по звездам проверил свой путь, вырыл в снегу яму, забрался в спальный мешок и уснул. В два последующие дня я сделал не менее 80-ти километров.

На четвертый день разыгралась сильная пурга. Трое суток я вынужден был отсиживаться в своем мешке. После пурги двигаться стало много хуже. Частые сугробы, мягкий снег, лыжи плохо скользят, сани опрокидываются. Пройдя несколько часов, я выбился из сил. В довершение всего в пургу я не мог определить свой курс. Два дня петлял я по тундре, а когда стали видны звезды, я установил, что иду в обратном направлении. Последующие пять или шесть дней я двигался без всяких приключений. Затем снова пурга на двое суток загнала меня в спальный мешок. С большим трудом вылез я из сугроба, наметенного вокруг меня. Следующие пять дней, двигаясь, я всё время всматривался в горизонт, предполагая увидеть пролив. Но усилия мои были тщетны, а надежды напрасны. Вместо пролива, к ужасу своему, я увидел, что продукты мои на исходе. Тяжелые часы раздумья и колебаний пережил я тогда. Наконец, решил идти вперед еще два-три дня. Если не удастся достигнуть пролива, то единственный выход, пока не поздно, повернуть назад. Сократив дневную порцию мяса и рыбы до мининума, я полуголодный пошел дальше.

На второй день подул резкий встречный ветер. Забивало дух. Идти не было никакой возможности. Снова я был вынужден отсиживаться. В довершение всех бед, когда я развязал свой мешок с продуктами, имея намерение поужинать, голодная Мик из-под рук выхватила последний кусок оленины и убежала прочь. Долго я взбешенный безрезультатно гонялся за ней по тундре. Вернувшись, пересчитал свою рыбу, съел одну, а оставшиеся 14 штук взял с собой в спальный мешок. Плохо спал я эту ночь. Свернувшись в комок, мучительно думал, что делать. Передо мной маячила голодная смерть. И решил я тогда, скрепя сердце, вернуться назад. Утром, чтобы облегчить и ускорить движение, я бросил санки, а продукты и спальный мешок взял на плечи. Двое суток был сильный попутный ветер. Я двигался очень быстро. Спал два-три часа в сутки. Ветер подгонял меня. Три дня спустя я съел последнюю рыбу. Оставался последний рессурс - собака. Вечером я подозвал Мик, но она отгадала мое намерение и далеко отбежала. Я много раз повторял свои попытки, но голодная Мик, протяжно воя, всё время держалась на расстоянии. Несколько раз я ночью пытался поймать спящую Мик, но это мне тоже не удавалось. Наконец, я решил, состязаясь в беге, догнать Мик. Два дня я, как безумный, гнался за собакой, но это только подорвало мои последние силы. Утром я больше не мог подняться. До самого вечера возле меня выла голодная Мик. Теперь я боялся, что стану добычей собаки.


Утром, преодолев слабость, я встал. День был тихий, морозный. Осмотревшись кругом, я убедился, что собака ушла. Предполагая, что голодная Мик ушла домой, я пошел по ее следам. Но силы оставляли меня. Пройдя несколько километров, я сел передохнуть и больше не встал. Пробовал жевать кожу спального мешка. Но из этого ничего не получилось. Жесткая, сухая и противная кожа не поддавалась зубам. Дальнейшее я помню плохо. Я находился в полузабытьи. Иногда сознание прояснялось. Не вылезая из мешка, я ел снег, затем снова впадал в спячку. Очевидно, в таком состоянии я находился несколько суток. Смутно также помню, как меня кто-то тормошил, тянул вместе с мешком из ямы. Я открывал глаза, пытался что-то сообщить, вспомнить, но никак не мог.Окончательно пришел в себя я только в землянке. Снова около себя я увидел детей. Вначале думал, что это только мираж, но дети смеялись и говорили со мной. Они же потом рассказали мне, что Мик прибежала в поселок голодная и беспокойная. Поэтому догадались, что со мной случилось несчастье. Фима взяла оленью упряжку и поехала по следам собаки. Так она и нашла меня. Только через месяц я окончательно восстановил свои силы и стал разгуливать по поселку. Характерно, что чукчи никакого интереса к моему побегу не проявили. Всё так же, как изваяния, долгими часами сидели они в землянках, посасывая трубки, устремив взоры в угасающий костер. Так много общего в их спокойных, почти безжизненных лицах и глазах с таинственно молчаливой, как бы задумчивой в сумерках полярной ночи беспредельной тундрой.

После этого случая интерес к Америке у меня значительно остыл и новых попыток к побегу я уже не делал. С Мик у нас завязалась великая дружба. Она поселилась в моей землянке и всюду следовала за мной. Фиме я также всячески выражал свою благодарность. Долгое время меня мучила мысль - скажут ли чукчи моим тюремщикам о попытке к бегству или умолчат? Мои опасения, однако, оказались напрасными. Летом, как обычно, экспедиция посетила меня, и, не сделав никаких замечаний, ушла дальше. Третий и последний год своего пребывания в тундре я провел значительно спокойнее, питая надежду на скорое освобождение.

Выдающимся событием этого года было открытие мною мощных залежей каменного угля в тундре. Уголь я обнаружил совершенно случайно. В начале осени, совершая прогулку, я далеко ушел в тундру. В одном месте мой путь пересекал небольшой ручей. Продолжая движение вдоль ручья, я обнаружил в русле ручья слой угля, выходящий наружу. Я стал топором расчищать это место и увидел, что здесь залегает полутора-метровый горизонтальный пласт каменного угля. Взяв несколько килограмм угля с собою, я исследовал его дома, и убедился в высоком его качестве. С тех пор я много раз возвращался к месту залежей и продолжал разведку. В радиусе нескольких километров я вырыл несколько десятков разной глубины шурфов, и в большинстве случаев находил уголь. Сомнений для меня не было: в тундре залегали большие запасы угля. Я стал соображать, как мне поступить? Как патриот своей страны, я обязан сообщить о своем^ открытии правительственным органам. В качестве награды я мог, конечно, рассчитывать на облегчение своей участи. С другой Стороны, было очевидно, что это открытие несомненно укрепляет позиции антинародного правительства нашей страны. И, самое главное, я отдавал себе отчет в том, что эта тундра неизбежно станет местом страшной каторги и кладбищем для тысяч несчастных заключенных,руками которых правительство осуществляет свои пятилетки. После долгих размышлений я снова пошел к месту залегания угля, и работая несколько дней, тщательно зарыл и замаскировал свои разведывательные шурфы и засыпал берег ручья, где угольный пласт выходил наружу. И когда наконец, мне обьявили об окончании срока ссылки, с грустью оставил я тундру и ее людей. Близкими и родными стали они мне.


Два года я жил под надзором в средней России. Затем, как видите, снова меня изолировали. На этот раз мне определили восемь лет. Но бессильна тюрьма подавить дыхание жизни. Мы выживем. Мы победим.
- Победим; - эхом ответила камера.