Там белые скалы над теменью вод...

(продолжение)

1 сентября 1954 года. Я стою среди первоклашек на торжественной линейке по поводу начала нового учебного года. Это мне уже знакомо, и коленки мои не трясутся. Все происходит как и в прошлом году. Но есть и отличия. Из старших классов исчезли несколько великовозрастных дядей. Говорят, что ушли прямо в армию. Кто-то пошел работать. Наш первый класс числом будет не меньше прошлогоднего. Среди них я вижу несколько знакомых лиц с прошлого года. Это второгодники. Мы, школьники, стоим в полукаре, а перед нами выстроились все педагоги с директором во главе. Есть кто-то и из совхозной конторы. Наш директор Иван Федосеевич кажется очень строгим. Он совсем не улыбается. Собственно, не улыбается никто из учителей, и вся церемония кажется чем-то пугливо-торжественным, как публичная казнь. Только в строю старшеклассников что-то происходит, кто-то прыскает от смеха, но старается не подать виду. Иван Федосеевич бросает в ту сторону строгий взляд, и тишина восстанавливается.

Иван Федосеевич одет по-военному: темно-синие гимнастерка и галифе, заправленные в начищенные до блеска хромовые сапоги, коричневая портупея. Выглядит Иван Федосеевич очень авторитетно. Гимнастерка плотно облегает четко выделяющийся живот. И остальные учителя-мужчины одеты почти также, хотя и с некоторым налетом цивильности. Учителя-женщины преобладают. Они также одеты в строгие костюмы мрачных тонов. Я вижу среди них маму. На ней темно-синий костюм и белая кофточка. Школьники все одеты как курсанты военного училища в серые униформы с начищенными пряжками, а девочки - в коричневые платья с белыми передниками. Школа внушает строгость одним своим видом, и я начинаю слегка трястись от волнения.

"Товарищи ученики!" - начинает Иван Федосеевич. "Партия и правительство проявляют огромную заботу о подрастающем поколении...". Эти же слова Иван Федосеевич произносил и в прошлом году. Я заметил единственное отличие в его сегодняшней речи: вместо 1953-54 учебного года он назвал 1954-55 учебный год. Его речь заканчивается патетическим призывом на пределе его голосовых возможностей: "Вперед к победе коммунизма!". Слово берет совхозный парторг. Его не было в прошлом году. Он немного мнется, потом, собравшись с духом, произносит простые слова: "Ребята, учитесь хорошо и приходите после учебы работать к нам в совхоз. Нам нужны грамотные работники". Казалось, он уже закончил, но Иван Федосеевич ему что-то шепнул, и секретарь продолжил: "Партия вам всегда поможет, она проявит о вас заботу, так что, вперед к победе коммунизма, ребята!". Он смущенно улыбается, и это была единственная улыбка на торжественной нашей линейке. Потом выступил один семиклассник и пожелал нам успешной учебы без второгодничества. Неожиданно одна девочка из нашего класса тоже вышла вперед и, запинаясь, пропищала обещание учиться только на "хорошо" и "отлично", закончив гладкой фразой: "Спасибо партии родной!".

Я не совсем понимаю, о чем идет речь, но проникаюсь возвышенным чувством сопричастности к чему-то очень важному. "Разойдись по классам!" - командует Иван Федосеевич, и мы бежим в свой класс. На двери висит табличка с надписью "1-ый класс/2-ой класс". Второй класс будет учиться в этой же классной комнате во вторую смену. Раздается звонок колокольчика, который трясет уборщица Марья Васильевна. В класс заходит учительница: "Здравствуйте, дети!". "Здравствуйте!" - раздается недружный, многократно повторенный ответ. "Меня зовут Нина Петровна, я буду вас учить до четвертого класса".

Мне не терпится похвастаться, что я уже умею читать и даже немного считать. Но мама мне настрого наказала не делать этого, и я сгораю от искушения и от страха нарушить мамин запрет. "А ты, Усольцев, будешь учить буквы, как все. Забудь, что ты умеешь читать. Это очень вредно вылезать раньше времени и нарушать программу", - опережает мои мысли Нина Петровна. Я сокрушен и разочарован. Мне никак не кажется, что я что-то сделал не так, научившись читать до школы. Нину Петровну я сразу невзлюбил.

Со скучающим видом слушаю я последовавшие объяснения про буквы "М" и "А" и без энтузиазма повторяю в общем хоре "МА-МА, АМ-АМ". Неужели мне весь первый класс придется так скучать!?
Но вот наконец-то звонок. Нина Петровна напоминает нам, что на перемене нельзя хулиганить, бегать по коридору, а можно только спокойно прогуливаться. Слова Нины Петровны тут же опровергаются топотом ног в коридоре, это другие классы вырвались на свободу.

Второй урок показался мне интереснее. Письмо. Писать я не умею, я могу только рисовать заглавные буквы. Писать по-настоящему, конечно же, надо научиться, и я с энтузиазмом берусь за дело. Но вот незадача! Нина Петровна учит нас не писать, а только чертить какие-то дурацкие палочки. Я опять разочарован. Нина Петровна проходит по рядам и смотрит, кто как пишет палочки. "Ну я сейчас покажу!" - думаю я и старательно вывожу палочку вдоль линии в тетради. Плюм! Вместо палочки у меня получилась клякса. "Ой", - вырвалось у меня. Нина Петровна подошла ко мне и сказала терпеливо. "Дети, надо научиться набирать чернила на перо. Не надо набирать очень много, иначе будут кляксы, как у Усольцева. Следите за тем, как вы окунаете перо в чернильницу". Нина Петровна промокнула мою кляксу и сказала: "Не торопись, следи за пером". Я чувствовал себя очень поганно, но кляксы посыпались со всех сторон, сопровождаемые выкриками "ой!", и я успокоился. Я не один попался на коварство чернил и перьев.

* * *

Мы проучились не более трех дней, как нам объявили, что школа на неделю закрывается. Вся школа направляется на уборку кукурузных початков. Завтра всем придти в школу в рабочей одежде и иметь с собой ведра. Я не знаю, что такое кукуруза, и тем более початок. Мама сказала, что увижу сам, и не стала мне объяснять. Назавтра мы собрались возле школы и под предводительством Нины Петровны пошли пешком на поле. Дорога оказалась не очень длинной. За поворотом перед нами незапно открылось сказочное зрелище: на сколько хватало глаз стояли густые заросли какой-то огромной травы с длинными и широкими глянцевитыми листьями, с забавными коричневыми метелками наверху. Так я впервые увидел "царицу полей", хотя название это появилось немного позже. В нашем совхозе ее выращивали без понукания сверху. И росла она у нас на славу. Нина Петровна объяснила нашу задачу. Впереди вдоль четких рядков будут двигаться старшеклассники и обрывать початки, а мы должны эти початки относить в общую кучу на краю поля. Нам надо работать аккуратно и не ломать стебли. После нас пойдут силосоуборочные комбайны, чтобы скосить стебли, или "зеленую массу" на силос. Я уже хорошо знал силос, зимой его подвозили на коровник мимо нашего дома, и в воздухе долго держался кислый малоприятный аромат.

Работа мне очень понравилась. Мы быстро наполняли ведра и бегом несли початки в кучу. Поначалу я боялся заблудиться в этих кукурузных зарослях, но быстро понял, что рядки кукурузы идут ровно и всегда выведут на край поля. Мы весело работали и подкармливались початками. Кукурузные зерна не были очень уж вкусны, но зато были они чудесно красивы. Главное удовольствие составляло раздевание початка. Когда кучи на краю поля стали уже заметно большими, пришли взрослые работницы совхоза и стали раздевать початки из куч и грузить их на подошедший грузовик. Грузовик-газген приятно пах дымком от тлеющих в его черных утробах по бокам деревянной кабины сухих березовых чурочек.

Погода была как по заказу: солнце, тепло. Работа спорилась и приносила пьянящее чувство полезности. Вот так работать я был бы согласен каждый день. Ближе к центру поля кукуруза стала просто фантастических размеров. Старшеклассники с трудом дотягивались до верхних початков. На краю поля я увидел знакомого парторга, который один заулыбался на линейке в школе. "Молодцы, ребята! - покрикивал он. - Посмотрите, какой урожай у нас в этом году. Без вас нам его ни в жизнь не убрать". От этих слов душа моя ликовала. Я был счастлив. Как хорошо, что я попал в такой хороший совхоз, думалось мне. Здесь и мастерские есть, и трактора, и машины, и такая роскошная кукуруза, на которой нам дают поработать как взрослым. Ну разве это не жизнь!?

Через неделю вся кукуруза была убрана. Не только початки, но и зеленая масса. Кукурузоуборочный комбайн поразил меня своим прожорством. Смотреть на его работу можно было бесконечно. Толстый поток рубленной массы вылетал по транспортеру прямо в кузова грузовиков. Грузовики были военные. Своих грузовиков в совхозе на такую прорву зеленой массы не хватило бы.

Но учеба не возобновилась. После кукурузы школьников бросили на турнепс и картошку. Первоклашки должны были копать картошку.Такая работа мне уже знакома. В Дзержинске на нашем огороде росла отличная картошка. Земля там была такая легкая, что клубни легко выгребались из земли голыми руками. Здесь же куст картошки требовал подкапывания вилами, иначе этот твердый чернозем не разгребешь. Нам подкапывают рядки несколько старшеклассников: мы для вил еще малы. Мы ползаем на коленках и старательно разгребаем землю. Здесь растет какая-то другая картошка: желтая или ярко красная. Размером она немного меньше, чем у бабушки в Дзержинске, но зато в одном кусте ее может быть такая прорва, что иногда всего двумя кустами наполняется ведро. Полное ведро - такое тяжелое, что нести его в кучу приходится с напряжением всех сил. Погода по-прежнему нас балует теплом и ярким солнцем. "Бабье лето", - говорит Нина Петровна.

Старшеклассники зажгли на краю поля костер. "Будем печь картошку", - сообщает Нина Петровна. Мне очень интересно, что это такое - "печь картошку", и я все время оборачиваюсь на костер. "Усольцев, не отставай!" - призывает меня Нина Петровна, и я, как ошпаренный, начинаю лихорадочно рыть землю. Усталость начинает сказываться. Поднимать наполненное ведро становится все тяжелее. Я еле-еле доношу его до кучи. Мои одноклассники-мальчишки также выбились из сил. Мы еле плетемся назад, стараясь растянуть подольше время отдыха. Вредная моя напарница, наполняющая одно ведро со мной, Верка Лопатина, нетерпеливо кричит: "Усольцев, давай скорее ведро!". Вот ведь вредина, могла бы и сама передохнуть, проносится в моей голове.

Но вот Нина Петровна, похоже, поняла, что мы уже вконец устали, дает команду: "Картошку из ведер высыпать в кучу, ведра отнести к трактору, а самим можно идти к костру". Ура! Внезапно появились и силы для бега. Я бегу вместе со всеми к трактору и медленно отстаю. Все уже избавились от своих ведер, побросав их в тракторную тележку, а я еще бегу. Все показывают на меня пальцем и смеются. Я готов провалиться сквозь землю и демонстративно перехожу на шаг. Все уже бегут к костру, а я размышляю, идти ли мне домой, или также поспешить к костру. Любопытство преодолевает обиду, и я торопливым шагом двигаюсь на край поля, где собрались уже почти все. Костер уже давно не костер, а какая-то широкая куча темно-красных углей и пепла. Несколько старшеклассников ковыряются толстыми прутьями в углях и выкатывают обугленные картошины. Идет спор, готово или нет. Похоже, что нет, и старшеклассники закапывают картошины снова под угли.

Какая-то старшеклассница запевает: "Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка-тошка, пионеров идеал-ал-ал!...". К ней присоединяются другие девчонки. Я с изумлением слушаю новую для меня песню, которая мне сразу понравилась. Мне тоже хочется подпеть, но что-то меня останавливает. Я вижу, что поют только девчонки. Ни один мальчишка даже не пытается подпеть, и я ничего не могу понять - песня-то замечательная, что же вы молчите!? Я не выдерживаю и начинаю прихлопывать в ладоши в такт и подпевать повторяющиеся слоги. И тут все мальчишки-старшеклассники подняли меня на смех, тыча в меня пальцами: "Ой умора, певец нашелся!". И мои одноклассники присоединились к этому издевательству: "Певец, певец!". Я остановился, насупился и готов был разреветься. Вдруг та старшеклассница, что запела первой, взяла меня под защиту. "Эх вы, дураки! Сами петь не можете, так и другим не мешайте! Не горюй, мальчик, не обращай на них внимания. У тебя хороший голос, а у них хрипучки, вот они тебе и завидуют". Моей защитнице дружно возразили мальчишки: "Пение - это девчачье дело!". Теперь я понял, почему мальчишки дружно молчали. Уподобляться девчонкам мне не хотелось, и так выработался у меня устойчивый комплекс не петь на людях, а то засмеют.

Но вот картошка дошла. Угли с костра отгребены в сторону, и каждый получает по горячей картофелине. Ее трудно удержать в руках, все перебрасывают свои картошины с руки на руку и дуют на них. Вот, наконец, картошка и подостыла. Я не знаю, что с ней делать. Смотря на других, я тоже разломил свою картошину. На разломе показалась рассыпчатая желтоватая масса, от которой поднимался парок. Я начал аккуратно выедать ее. Горячо и ... невкусно. Я разочарован. И из-за чего весь сыр-бор!? Все вокруг поедают свои картошины с явным наслаждением. Ну вот. Как петь, так никто не хочет, а как дрянь эту в рот совать, так все тут как тут. Неужели они не чувствуют, что жаренная на сковородке картошка с луком в тыщу раз вкуснее? Я выбросил незаметно свои половинки и сел в задумчивости в сторонке. Ко мне неожиданно подсел четвероклассник Генка Мокеев. Я его уже знал немного. Генка и, особенно, его старший брат Толька здорово умеют играть на баяне. Генка неожиданно заявил: "А ты молодец, здорово поешь. Я бы тоже попел, но засмеют ведь дураки. Да ты не дрейфь, скоро все всё забудут". Огромная волна благодарности залила мою грудь, и я просто не знал, что ему ответить. Кроме "Угу" я ничего не нашел. "Приходи к нам после уроков, я тебя научу играть в "зоску"".

"Зоска" была преследуемая учителями занятная игра. На маленьком кусочке собачьей шкуры прикрепляется кусочек свинца. Это и есть зоска. Ее надо пинать внутренней поверхностью пятки сапога строго вверх так, чтобы она, взлетев, падала снова вниз для того, чтобы быть опять подброшенной вверх. Пинающая нога должна при этом стать на землю и подняться вновь навстречу опускающейся зоске. Выигрывает тот, кто больше раз сможет ее пнуть, не уронив на землю. Старшеклассники играли в зоску на переменах, прячась за уборной. Генка был лучший мастак. Он мог пинать зоску всю большую перемену, тогда как другие были довольны, если им удастся пнуть раз двадцать. Штык тоже умел неплохо пинать зоску, но до Генки Мокеева ему было далеко.

Отец Генки был милиционер. Он был невероятно толстый, лицо его было круглое и красное. Ноги его с трудом вмещались в сапоги. Когда я позднее прочитал "Приключения Чипполино", я сразу представил себе сеньора Помидора, как Генкиного отца. Помимо старшего брата Тольки, была у него и старшая сестра Людка. Она пошла в отца и была толстой пышкой. Жил с ними и один мой одноклассник, какой-то их дальний родственник из таежной деревни Мокрый Ельник.

Вечером мы встретились со Штыком. Штык работал на турнепсе и принес мне кусочек сладкой турнепсины. Я рассказал про Генку и его приглашение. Штык пришел в восторг: "Я тоже пойду, пусть Генка и меня научит". Мы твердо решили научиться бить зоску не хуже Генки.

В конце сентября погода испортилась, но вся совхозная картошка была уже убрана, и мы продолжили учебу. Я собрался было пойти к Генке на уроки "зоски", как непредвиденная трагедия разрушила мои планы. Генкин брат Толька по-неосторожности застрелил из хранившейся дома малокалиберной винтовки "тозки" своего дальнего родственника - моего одноклассника. Толька хотел напугать мальчугана и не проверил, заряжена винтовка или нет. Она оказалась заряжена. Тут уже было не до "зоски". Отца-милиционера посадили за небрежное хранение вверенного ему оружия, и Мокеевы на несколько лет куда-то уехали из совхоза. Впервые в моей жизни смерть прошла рядом со мной.

* * *

Когда все работы на полях закончились, мама смогла, наконец-то, урвать время для копки собственной картошки. Мы долго шли куда-то по раскисшей дороге. С неба нет-нет и падали снежинки. Наша делянка была последняя неубранная. Мы были в унылом одиночестве. Земля была сырая, на коленки стать было нельзя, и я ползал на корточках. От холодной земли руки быстро окоченели, но мы героически копали и копали. Выкопанную картошку мы складывали в кучу. Вечером мы накрыли кучу ботвой и пошли домой. Назавтра мы опять пошли на картошку, и все повторилось. К вечеру картошка была выкопана вся. Мы вернулись домой и уже в темноте мама привела домой упряжку из двух быков. Мы опять направились на поле, чтобы привезти картошку домой. Вернулись мы уже за полночь. Я был до предела измучен и потерял ощущение ног от холода. Я рухнул немедленно спать, а бедная моя мама должна была еще отвезти быков на место в коровник.

Приближался большой праздник - Седьмого ноября. В школе - торжественный вечер. Накануне вечера моя одноклассница Верка Петрова предложила мне спеть вместе с ней какую-нибудь песню на вечере. Я решительно отказался, хорошо помня, что петь - не мальчишечье дело.

Вечер был великолепен! Вначале Иван Федосеевич долго рассказывал про всемирно-историческое значение революции и про заботу партии о подрастающем поколении. Это было скучно и непонятно. Зал хоть и соблюдал тишину, явно скучал. Когда Иван Федосеевич закончил, как всегда, призывом: "Вперед к победе коммунизма!" - зал оглушительно зааплодировал. Даже я понимал, что была это радость по поводу того, что он, наконец-то, закончил. Начался концерт художественной самодеятельности. Артистами были ученики всех классов, кроме первого. Все номера мне более или менее нравились. Но вот вышел вокальный дуэт - брат и сестра Петровы. Это были уже взрослые переростки-шестиклассники. Брат играл на баяне и пел. Я был весь наэлектризован от их фантастического искусства. Пели они бесподобно, и играл старший Петров на баяне получше Тольки Мокеева. Потом запел квартет Петровых. К старшим прибавились две младшие сестры, одна из которых была та самая девчонка, запевшая "Картошку", а другая - наша одноклассница Верка. Они пели на четыре голоса "Сулико", и это было что-то фантастическое. Все Петровы были музыканты-самородки. Голоса их были, наверное, не очень блестящие, но они пели исключительно правильно и с чувством. Я был ошеломлен и счастлив. Весь зал неистовствовал в аплодисментах. Старшие Петровы спели на "бис" "Одинокую гармонь", а младшие - тоже дуэтом и тоже здорово - "У дороги чибис". Я впервые услышал эту песню, и она мне ужасно понравилась. После Петровых концерт надо было заканчивать. Ни один другой номер не произвел на меня больше впечатления.

Верку я зауважал бесповоротно. Она была тихая и скромная девочка и постоянно казалась немного напуганной. Учеба ей давалась лишь с трудом. И как-то Нина Петровна дала мне поручение помочь Петровой с уроками. Так я попал к Петровым в их жилище. Это была землянка недалеко от моста. Как там помещались четверо детей и родители - ума не приложу. Их быт был сплошной подвиг. Верка всегда приходила на уроки в отутюженном платье и переднике и вообще была чистюлей. Как она добивалась этого в жуткой тесноте землянки, остается загадкой. Мы сели в уголок и я объяснял ей, как надо читать: "Ты не читай каждую букву в отдельности, а смотри сразу на целое слово и оно тебе сразу и откроется". И действительно, Верка резко ускорила свой темп чтения после моей подсказки. Потом та самая запевала "Картошки" предложила: "Ну, а теперь споем". Я почувствовал раздвоение. Мне очень хотелось спеть, но я боялся, что эти девчонки меня выдадут, и надо мной снова все будут смеяться. Смышленная девчонка поняла мои сомнения и заверила меня, что они никому не расскажут. Эх, была ни была! Я запел "Хаз-Булата". Девочки сразу присоединились ко мне. Со двора пришли родители Петровы и запели тоже. Я был в восторге. Эх, бабушку бы сюда! У бабушки был очень высокий голос, и его явно нам не хватало для полной красоты. Меня попросили спеть что-нибудь любимое. Я задумался и запел ту песню, в которой мой голос, как мне казалось, лучше всего звучал: "Сла-ва борцам, что за правду вставали...". Все расхохотались. Я сразу замолк. Отец вступился за меня: "Ничего, ничего, песня-то в самом деле как раз под твой голос. Пой дальше". Я допел и заслужил похвалы всех Петровых. "Молодец! Ты пой, не стесняйся, не слушай ты этих дурачков!". При расставании отец Петров похлопал меня по плечу: "Береги горло и Шаляпиным станешь".
Маме почему-то не понравилось, что я был у Петровых. Я был в растерянности, но долго над этим не задумывался.

* * *

Снова ударили морозы. Сегодня термометр показывает сорок четыре градуса. Я уже научился спокойно считать до ста и уже самостоятельно могу прочитать показания термометра. Одного градуса на хватает, чтобы первоклассникам было позволено сидеть дома. Я иду в школу в туманном полумраке, укутанный в мамин шерстяной шарф. Возле конторы я замечаю кучку людей, столпившихся вокруг кошевки управляющего фермой Кускова. Его сын Валерка учится со мной в первом классе. Я сворачиваю к этой кучке, гонимый любопытством. Любопытство мое было вознаграждено в полной мере. В кошевке лежит громадный серый волк! Оказалось, что управляющий рано утром ехал куда-то в сторону соседней деревни Нижний Танай. Внезапно конь отказался идти вперед и стал биться в упряжи. Управляющий увидел впереди у одинокой березы возле дороги стаю волков, которые сидели в выжидательной позе. Управляющий, как и все совхозное начальство, был вооружен винтовкой. Из нее он и застрелил этого волка. Вся стая разбежалась, а с дерева неожиданно слез окоченевший мужик. Это был житель Нижнего Таная, приходивший в совхоз купить для детворы пряников, а себе водку. По дороге домой путь ему пересекли волки, и ему повезло на открытой дороге успеть взобраться на это одинокое дерево. Он просидел всю ночь под присмотром стаи, раскидал все свои пряники и выпил всю водку. Все собравшиеся возле кошевки качали головами и рассуждали, до чего же полезная вещь, эта водка. Без нее мужик бы обязательно околел. Все высказывали восхищение управляющим: попасть издалека почти в темноте прямо в волка было делом неслыханным, но управляющий неспроста слыл отменным стрелком и охотником.

Я прихожу с этой новостью в класс, но все уже о ней узнали от Валерки Кускова. Валерка форсит своим отцом. Что ж, сегодня он по праву герой дня.
После этой истории я стал еще сильнее бояться волков. Они разбойничали в наших краях каждую зиму. Волчьи следы можно было встретить на самом краю деревни, многие дворняжки пали жертвой своей безалаберности. То тут, то там на окраинах появлялись обглоданные скелеты увлекшихся бедолаг. Но я уже твердо знал, что волки опасны только в морозные дни волчьих свадеб. В остальное время волки людям не страшны.

Мы учим наизусть очередной стишок. Прочитав его в первый раз, я не поверил своим глазам. Я прочитал снова первые строчки и понял, что я не ошибаюсь. В книге была написана явная чушь! Возмутили меня такие строчки:

Мороз десятиградусный
Трещит в аллеях парка.
Нам весело, нам радостно,
И на морозе жарко.

Как можно говорить о трескучем морозе в десять градусов!? Да когда на улице всего десять градусов, это же - теплынь редкостная. Зимой так даже и не бывает. И в двадцать градусов, что может стать и зимой, на улице кажется вполне тепло. Холодом можно считать морозы за тридцать. Впервые засомневался я в безгрешности печатного слова. Я высказал свои сомнения Нине Петровне. Одноклассники меня поддержали: стишок неправильный! Нина Петровна заулыбалась и похвалила меня за наблюдательность. Окаывается, есть такие места, где и десять градусов - уже сильный мороз. Автор этого стихотворения скорее всего не был в Сибири, иначе бы он писал поосторожнее. О, какую мы почувствовали гордость! В каком замечательном месте мы живем, у нас морозы - самые-самые трескучие!

* * *

Среди взрослых жителей совхоза выделялись своей внешностью двое пожилых мужчин: китаец Вася и японец Нарита. Оба они числились ассенизаторами, но так их называла только мама. Для всех других были они говновозы. Китаец Вася мог немного говорить по-русски. Его речь состояла всего из нескольких слов: твоя, моя, мал-мала, карасё. Японец говорил только одно слово: "Нарита". Так его и звали - Нарита. Было ли это настоящее имя, не знает никто. Вася и Нарита были сильно похожи друг на друга скуластыми лицами и жидкими бородками. И кланялись они при каждой встрече с кем угодно одинаково подобострастно. Но было между ними и громадное отличие. Вася всегда был весел и без конца улыбался. Женщины относились к нему с материнской симпатией и частенько подкармливали его. Нарита же был всегда печален, и не любил его никто. Только мама уважительно к нему относилась и при встречах с ним пыталась его приободрить. Иногда она украдкой совала ему полбуханки хлеба. Он жил в совхозной пожарке - в просторном сарае с каланчой, стоящем в центре совхоза. Там был у него топчан и примитивная печка, сделанная из железной бочки.

В разгар крещенских морозов в школе смерчем пронесся слух: "Нарита повесился!". Вся школа побежала на пожарку, в том числе и мы - первоклашки. Старшеклассники, расталкивая друг друга, лезли по лестнице на чердак и с воплями сыпались кубарем назад. Было страшно и жутко. Спустившиеся вниз с выпученными глазами рассказывали, что Нарита висит очень страшный и в любую секунду может схватить кого поближе и задушить. От таких рассказов волосы шевелились на голове, у многих моих одноклассников пропало желание подниматься на чердак. Я преодолел свой страх и залез одним из последних. Зрелище неподвижно висящего Нариты было жутким. Его полусогнутые руки были подняты кверх, словно он сдавался в плен. Нариту сняли только к вечеру.

Мама была очень расстроена смертью Нариты. Несколько лет спустя она рассказала мне его историю. Был Нарита очень богатый и образованный человек в Японии, владел несколькими рыболовными судами. Однажды он, находясь на одном из своих кораблей, попал в жестокий шторм и был занесен в наши пограничные воды. Его судно было захвачено пограничниками, а он сам был сослан на страшное существование в совхоз. Вторую зиму в совхозе он не пережил. По мнению мамы, был Нарита наказан незаслуженно. Много позднее дошли до меня слухи, что японские власти после множества демаршей добились правдивой информации о Нарите, следствием чего был малый дипломатический скандал. Наритины останки эксгумировали и отправили в Японию, и скандал превратился из малого в грандиозный. Японцы были взебешены тем, что при похоронах Нариты ему отрубили окоченевшие руки - они не входили в гроб.

* * *

Ближе к весне меня привлек веселый стук множества топоров, часто перекрываемый мощным уханием каких-то ударов. Я пошел в сторону этих интересных звуков и за несколькими перелесками увидел большущую стройку, которую из совхоза невозможно было увидеть. Громадный дом поднимался вверх. Строительство шло полным ходом, два десятка плотников тюкали топорами, ширкали взад-вперед длинными пилами и осаживали брусья мощными ударами гигантских деревянных молотов. В нескольких углах горели костры. Я с восхищением смотрел на это священодействие, от которого у меня захватывало дух. Вот где играть надо! Сколько здесь всяких брусочков, дощечек, палочек, из которых можно мастерить все, что угодно!
- Что-то ты рано сюта пришел, мальчик, школа пудет катова только через кот, - обратился ко мне подошедший сзади мужчина со странным призвуком, какого я никогда не слышал. Вот оно что, мама как-то вскользь обмолвилась о новой школе, но я пропустил это мимо ушей. В классе о новой школе никто не знает, я первый открыл эту тайну.
- Путь осторожнее, не хоти плиско, только сталека смотреть можно, - предупредил меня своим странным говором мужчина и пошел к другим строителям. "Так где пакля, Вальтерыч?" - обратился к нему один из плотников, и поверг меня в изумление. Да разве такие отчества бывают!?

Дома я спросил у мамы, что это за отчество - Вальтерыч? Я поведал о своем открытии стройки, и мама сказала, что со мной говорил бригадир строителей Карл Вальтерович Шмидт. От таких имен я удивился еще больше: "А он кто - татарин?". Оказался этот бригадир со странным призвуком и еще более странными именами... немцем. Меня словно пробило током. Немец!? Да как же это так!? А почему его еще никто не убил, ведь немцы же - враги!? Весь мир предо мной словно взорвался. Почти в каждом кино я видел, как наши славные бойцы крушили немцев почем зря, и были немцы такие гадкие, а тут по моему совхозу ходит, как ни в чем ни бывало, живой немец, и никого это не трогает. Мама начала мне объяснять, что это не совсем настоящий немец, что он родился и вырос в нашей стране, и никогда против нас воевать не собирался. С первого раза понять такую сложность мне было трудно, и я сильно подозревал, что что-то тут нечисто. Бригадира строителей я стал бояться. Лучше не попадаться ему на глаза, кто его знает, что у него на уме? Я решил не показывать носа на этой стройке, есть и другие замечательные места для игр.

* * *

Весной я получил потрясающую взбучку, которая навсегда сохранила мне здоровье. Мой одноклассник Ленька Игнатенко не был среди нас самым большим хулиганом, но именно он подбил меня покурить бычки, которые можно было найти под крыльцом совхозной столовой. Мы накурились до одури. Я никак не мог понять, что в этом хорошего, но виду не подавал, изображая из себя вполне самостоятельного шпаненка. Мама учуяла аромат из моего рта и рассвирепела. Я ее никогда такой не видел. Мне регулярно перепадали взбучки лучинами, и я воспринимал их, как должное, сильно не огорчаясь. Но то, что мне досталось пережить в этот раз, было ни с чем не сравнимым. Не столько боль от битья на меня подействовала, сколько мамино отчаяние на лице. Мне стало ее несказанно жалко и я, заливаясь слезами, поклялся никогда больше не прикасаться к куреву. Мое потрясение было действительно сильным, и я в самом деле в опасные сооблазнами детские годы легко игнорировал все попытки совратить меня на затяжку.

* * *

Я закончил первый класс как лучший ученик и страшно обрадовался, что меня не оставили на второй год - я боялся этого, как огня. Моему другу Штыку повезло меньше. Он застрял в третьем классе. Странно, но его это сильно не огорчало. И его родители, казалось, были спокойны. Словно в награду за плохую учебу ему подарили настоящий велосипед "ЗиФ". Штык быстро с ним освоился и дал мне первые уроки езды. К собственному изумлению я начал после нескольких падений более или менее уверенно ездить "под рамой". У большинства пацанов в совхозе были велосипеды, и я решился умолить маму купить велосипед и мне. Если бы не появление велосипеда у Штыка, не видать мне в тот год своего красавца "ГАЗа". Но раз уж у лучшего моего друга-двоечника есть велосипед, то за что должен был страдать я - отличник!?

Я быстро наловчился ездить и продемонстрировал маме все мыслимые пируэты. У меня началась новая жизнь! Вскоре меня осенило, ведь с велосипедом мне ничего не стоит съездить в Дзержинск! Я тут же, не предупреждая маму, рванул к бабушке и был там уже через полчаса. Бабушка переполошилась и отправила меня назад, чтобы я вначале отпросился у мамы. Вскоре я был снова дома в совхозе. Я взахлеб рассказал маме про мое путешествие, и она не сразу мне поверила. А поверив, тут же согласилась, что я завтра же уеду в Дзержинск и останусь там на все каникулы.

Едва успев позавтракать, я быстро собрался в дорогу, сложив свои пожитки на багажнике. И вот я снова в родном Дзержинске и оглядываю хозяйским взглядом, что тут изменилось. Мне все время кажется, что что-то стало не так, словно все стало чуть поменьше. "Это я вырос, а все остальное не изменилось," - догадался я. Оглядев весь двор и огород, я направился к Славке. Вот те на! Вместо Славки я встретил там каких-то девчонок, которые мне объяснили, что Казаки отсюда уехали, и теперь здесь живут они. Я грустно пошел назад.

Грустил я недолго. Библиотека! Вот где мое спасение! Там был я любимцем, и почти год спустя меня встретили добрые и строгие одновременно библиотекарши с радостью: "У, как ты подрос! Ну как учеба? Перешел во второй класс?". Я гордо сообщил, что перешел, и у меня теперь есть велосипед. "Вот здорово! Ну, что бы ты хотел почитать?". Я долго рылся на полках и вытянул "Каштанку". "О! Это очень хорошая книжка, но тебе, наверное, рановато ее читать, а хотя попробуй". Я пришел домой и принялся за чтение. Книжка оказалась очень интересной, хотя местами и непонятной.

Я почти прикончил книжку, когда увидел за окном ватагу ребятишек, среди которых я узнал девчонок, поселившихся в доме Славки. Ватага явно расположилась играть на завалинке бывшего Славкиного дома. Меня неудержимо потянуло к ним. Я вышел и стал прохаживаться взад и вперед перед своим домом, не решаясь подойти. Одна из моих новых соседок окликнула меня: "Эй, мальчишка, иди к нам, мы будем в прятки играть". Я тут же присоединился к компании и меня засыпали вопросами: "Ты откуда, как тебя звать, где ты живешь?". То, что я буду жить на каникулах в доме напротив, привело всех в восторг. В этой ватаге оказались три сестры - Лариса, Надя и Валя - и брат Федя. У них была ласковая фамилия Левушкины. У Левушкиных было еще четверо братьев и сестер, но они были или постарше, или помладьше. Лариса закончила второй класс, Надя - первый, а Валя только должна была идти в школу с осени. И еще через год - Федя. Все Левушкины были рыжие и веснушчатые. У нас в совхозе был один рыжий мальчишка. Он был несносно злой и противный. А мои новые соседи показались мне очень добродушными, и я почувствовал себя именинником. Помимо Левушкиных были среди нас еще несколько незнакомых мне мальчишек и девчонок, поселившихся в Дзержинске за этот последний год. Завалинка Левушкиных оказалась местом сбора этой компании. Я был счастлив, что могу к ним присоединиться. Утрата друга Славки скомпенсировалась с лихвой!

Наигравшись в прятки, мы уселись на облюбованной завалинке и начали рассказывать всякие занятные истории. Как новичок, я оказался в центре внимания и взахлеб рассказывал про свой совхоз - сколько там у нас тракторов и как здорово кататься на тракторных санях! Мы просидели до полной темноты и разошлись уже в двенадцатом часу.

Назавтра все повторилось. Мы играли в "классики", в прятки и в догоняшки. С догоняшками была у меня проблема. Если я и мог уже бегать, был я все равно самый медленный. А Левушкины оказались какие-то прирожденные бегуны. Никто не мог их догнать. Надя, Валя и Федя особенно были быстроноги. Убедившись в моей непригодности к этой игре, никто не стал надо мной издеваться. Левушкины стали просто мне поддаваться, и я мог играть с их форой. Набегавшись, мы опять уселись на завалинке, и начались задушевные беседы обо всем на свете. Лариса рассказала о Талды-Кургане, небольшом городе в Средней Азии, откуда они приехали в Дзержинск. Я не мог поверить, что есть на свете такие теплые места, где не бывает зимы и где урюк растет прямо на деревьях, а не покупается в магазине.

* * *

Что-то все-таки случилось в мире! Многие люди уехали из Дзержинска, многие приехали на их место. Но не это бросилось мне в глаза. На задах - на обширном лугу между нашими огородами и речкой - стали регулярно появляться кучки мужиков с выпивкой. Еще год тому назад на этом месте таких компаний не было. После их посиделок на лугу оставались пустые бутылки, а это было сказочное богатство. Каждая бутылка - рубль двадцать! Мы с Федькой Левушкиным быстро сообразили, что можем неплохо заработать, если будем обхаживать эти кучки и подбирать опорожненные бутылки. Так мы и сделали. Выпивающие мужики были сплошь фронтовики. Они вспоминали войну, горячились и нередко плакали. Это угнетало наше настроение, но мы его исправляли успешным сбором стеклотары. Иногда мы умудрялись насобирать за день до десяти бутылок. У нас появились карманные деньги на конфеты и газировку. Но очередное новшество увлекло нас, и мы забросили этот бутылочный промысел. В Дзержинск стали прилетать самолеты!

Огромная ровная поляна на горе над Усолкой превратилась в аэродром. Здесь стали садиться почтовые и санитарные "кукурузники". Увидев первый садящийся самолет и догадавшись по реву мотора на горе, что самолет там действительно сел, я с вылетающим из груди сердцем бросился туда. Через Усолку удалось пройти по переходу, а не переплывать, а потом пришлось карабкаться по скалам, и я рвался вперед, словно там на горе меня ждали все богатства этого мира. Меня догнал Федька, и мы продолжили путь вдвоем. Федька был сознательный друг. Он не стал от меня отрываться, а помогал мне, тащив меня за руку. Запыхавшись, мы влетели на поляну. Не очень далеко впереди слева мы увидели зеленый самолет, наполовину прикрытый от взгляда кривизной рельефа. Мы там оказались не первыми. Еще несколько мальчишек, живущих неподалеку - возле больницы, оказались здесь раньше нас.

Перед самолетом на траве полулежа распивали бутылку водки двое мужчин и одна женщина. Они не обращали внимания на нас - мальчишек, и оживленно беседовали, размахивая руками, показывая на ладонях, как они воевали в воздухе. И женщина оказалась летчицей! На ней и сейчас была форменная одежда. Самолет меня поразил. Он был сделан из плотной закрашенной материи, которая была туго натянута на какой-то скелет, четко просматривающийся, как ребра на груди. Через некоторое время пришел бородатый мужик и принес полное ведро яиц. Летчики заплатили ему деньги и к моему ужасу тут же несколько сырых яиц и выпили. Допив бутылку, один летчик и женщина залезли в самолет, каждый в свою кабинку, а третий, подобрав специальную жердь с плоским крюком на конце, стал у пропеллера. Он зацепил этим крюком одну лопасть пропеллера у края и изготовился тянуть крюк. "Контакт!" - неожиданно крикнул он. "Есть контакт!" - раздалось из кабинки. "От винта!" - с этим криком стоящий на земле летчик рванул свою жердь. Пропеллер крутнулся, мотор вздохнул и застыл. Крюк был заложен заново. "Контакт!". "Есть контакт!". "От винта!". Рывок, мотор треснул, выпустил клуб белого дыма и пропеллер внезапно закрутился с бешенной скоростью. Самолет стал разворачиваться, а за ним стали отрываться макушки травы, гонимые ураганным ветром от фырчащего пропеллера. Это зрелище меня очаровало, и я потерял дар речи. Пропеллер гнал воздух назад с фантастической силой. Устоять сзади в этом потоке было невозможно, нас сдувало, как одуванчики. Самолет медленно, сильно раскачиваясь на неровностях, тронулся вперед и катился так метров пятьдесят. Потом он слегка повернул, и мы увидели, что он стал рядышком с двумя, пришпиленными колышками к земле, белесыми брезентовыми полотнищами, образующими букву "Т". Подошел третий со своей жердью и помахал рукой сидящим в самолете товарищам. Они ответили ему также взмахами рук. Теперь на них были уже кожаные шлемы с очками. Рев мотора резко усилился, и самолет сорвался с места. Вот это был ураган! Ветром вырывало траву с корнем. Обрывки травы больно хлестали по нашим лицам. Один мальчишка кубарем покатился, сбитый потоком воздуха с ног. Самолет быстро удалялся, подскакивая и раскачиваясь. Внезапно он приподнял хвост, подскочил и стремительно стал набирать высоту. Он тут же развернулся и пролетел над нами уже на большой высоте. Покачав крыльями, самолет быстро скрылся в южном направлении. В той стороне лежал город Канск. Конечно же, он полетел туда.

Оставшийся на земле летчик стал не спеша отстегивать полотнища "Т". В моей голове мелькнуло, что это начальник аэродрома. Волнуясь и страшась вызвать его гнев, я спросил:

- Дяденька, а дяденька, а можно мне приходить сюда смотреть самолеты?
- Ну так приходи, если хочешь, будешь мне помогать знак "Т" раскладывать.
- Ой здорово! А как Вас звать, дяденька?
- А зови меня дядя Петя, а ты кто будешь?
- А я Володя Усольцев.
- Ишь ты, Усольцев, это не от Усолки ли твоя фамилия?
- Ага, от Усолки! - уверенно соврал я, именно в этот момент решив, что так оно и должно быть.
- Ну так приходи завтра к одиннадцати часам. Почта должна быть.

Я был вне себя от счастья. Самолет мне так понравился, таинство полета так меня очаровало, что я почувствовал себя привязанным к авиации навсегда. Все, буду летчиком! Про мечту о карьере тракториста мне стало стыдно вспоминать.

Мы возвращались с Федькой домой через лес, разыскивая по пути землянику. Я великодушно предложил Федьке приходить на аэродром вместе со мной. Федька равнодушно кивнул головой: "Можно, если делать будет нечего". Я удивился:

- Ты что, тебе не нравятся самолеты?
- Нравятся. Только футбол лучше.

Вот тебе на! Есть люди, оказывается, для которых дурацкий футбол лучше, чем самолеты. Я пожалел в душе Федьку. Ничего он не понимает. Разве можно сравнить какой-то спорт с песней полета. Я еще не мог тогда так сформулировать, но именно это я ощущал.

Назавтра я ушел из дома уже в девять и менее чем через полчаса был на аэродроме. На поляне никого не было. Только кузнечики стрекотали. Я начал искать вчерашние следы. Вот тут стоял знак "Т". Трава еще примята. Вот тут буйствовал ураган от пропеллера. Вот следы от колес. Я пошел вдоль следов и вскоре обнаружил, что они исчезли. Здесь самолет взлетел.

Вдруг я услышал далекий басовитый гул самолетов. Закрутив головой, я в конце концов увидел несколько точек в небе, которые приближались. Гул постепенно нарастал. На огромной высоте мимо проплывали три тройки двухмоторных самолетов со скошенными передними кромками крыльев. Они плыли в четком строю, а рядом с ними крутились два вертких крохотных, еле видных на такой высоте, самолетика. Это были военные самолеты из Канска, они иногда показывались над нашим совхозом. Взрослые авторитетно говорили, что это "ШМАС" тренируется. Я не спускал с самолетов глаз до их исчезновения. Они улетели на север к Тасееву. Наверняка они летели еще дальше.

Вот и дядя Петя. Он приехал на велосипеде. К раме у него приторочена та самая жердь с крюком, а на багажнике закреплены полотнища с подвязками.

- Здравствуйте, дядя Петя!
- А, ты уже тут, ну здравствуй, здравствуй. Сейчас будем "Т" натягивать.

Мы быстро растянули полотнища. Помощь моя здесь была явно ни к чему, но я все равно гордился своей причастностью к священодействию дяди Пети. Мы отошли назад к кромке леса.

- Дядя Петя, а кто такой "ШМАС"?
- Какой-такой "ШМАС"?
- А это когда военные самолеты из Канска тренируются.
- А, понятно. Это - школа младших авиационных специалистов. В Канске аккурат такая есть.

Дядя Петя посмотрел на часы: "Скоро будет". Прошло еще минут десять, а потом внезапно послышался стрекот "кукурузника", становящийся все громче. Вдруг самолет совсем низко проскользнул над нами и, заметно шевеля хвостом, стал снижаться. Он опустил хвост и коснулся земли колесами и задней подпоркой, слегка подпрыгнул и покатился вперед. Прокатившись метров сто, "кукурузник" взревел мотором и резко развернулся в обратную сторону. Через несколько мгновений он стал примерно там же, где стоял вчерашний "кукурузник". Сегодня был другой самолет. Летчик, не вылезая из кабины и не глуша мотор, подал подошедшему дяде Пете небольшой коричневый пакет. Дядя Петя, прикрываясь левой рукой от воздушного потока, подписал какую-то бумажку и отошел с пакетом назад. Самолет взревел мотором, развернулся и через полминуты был уже в воздухе. Все произошло так стремительно, что я не успел самолет толком разглядеть. Но все равно, я был счастлив. Я стоял рядом с самолетом, я видел, как он садился и взлетал. Да мог ли бы я мечтать об этом в совхозе!? Я представил себе, как я буду рассказывать об этом в школе. Нет, не поверят, подумал я, уже познав свое окружение, преимущественно из украинцев, не верящих ничему хорошему.

- Вот и все, Усольцев. Не скучно?
- Нет, что Вы, дядя Петя. Мне здесь все интересно. Я же буду летчиком, вот мне и полезно будет поучиться.
- А вот это правильно! Молодец! Приходи через два дня. Снова будет почта.

Так и стал я помощником дяди Пети Романенко. К моему удивлению, я был единственный энтузиаст авиации. Другие мальчишки, побывав один раз на аэродроме, повторно сюда уже не приходили. Я этому в душе только радовался. Весь аэродром и дядя Петя были в моем единоличном владении.

* * *

У бабушки не было в это лето коровы. Не нужно было косить сено. Только огород требовал ухода. Мне было позволено носить воду с речки для полива грядок. Я носил воду большими ведрами, но набирал я их не полностью. Это занятие мне быстро надоело, но тут я увидел, что Лариска и Надька Левушкины тоже стали носить воду. Мы стали соревноваться, кто сколько ведер отнесет, и я не уронил своей мальчишеской чести! Когда Левушкины наполнили все свои бочки и полили все грядки, я принес еще одно ведро сверх плана, которое уже некуда было девать.

* * *

Каникулы в разгаре. Приехала мама и привезла неожиданную новость: я еду в пионерский лагерь в Топол. Из разговора мамы с бабушкой я понял, что мама раздобыла путевку не вполне нормальным путем, что для меня сделано какое-то исключение. Я быстро понял, в чем было это исключение: я оказался самым младшим во всем лагере. Все остальные были старше меня по крайней мере на год. Отъезд в лагерь был волнующим. На площади собрались родители и дети. Почти все дети носили галстуки, чему я страшно завидовал. Среди детей не было никого из знакомых, и я чувствовал себя неважно среди остальных. Дважды была устроена перекличка, а потом мы долго ждали машину. Это был бортовой "ЗИС-5" с деревянной кабиной. Поперек кузова были устроены лавки для сидения, на которые мы уселись, плотно прижавшись друг к другу. В середине кузова устроилась наша вожатая - красивая девушка в белой кофточке с красным галстуком и комсомольским значком. Она мне сразу понравилась, было в ней что-то веселое и доброе.

Поехали! Мотор надрывно гудел, громко хрипела коробка передач, машина раскачивалась и подпрыгивала, и нам приходилось балансировать корпусом, чтобы не упасть. Погода была чудесная, светило солнце, и на небе одинокими парусниками плыли кучевые облака. Дядя Петя объяснил мне, что облака, напоминающие кучи, и называются кучевыми. Ехали мы долго и приехали куда-то в царство густого темного хвойного леса. Возле совхоза или Дзержинска леса смешанные, такого сплошного сосняка не встретишь. Удивило меня полное отсутствие полей. "Где же у них растет кукуруза и картошка?" - подумал я с беспокойством. Вскоре мы высадились в лагере. Это была школа, построенная давны-давно из круглых почерневших бревен. В классах были устроены палаты. Во дворе на скорую руку из горбылей была сколочена столовая с дощатыми длинными столами и скамейками на всю длину стола. В центре обширного двора стояла высокая мачта с флагом наверху. Неподалеку были какие-то невиданные спортивные сооружения. Сразу за забором начинался густой сосновый лес. Я держался по всем правилам совхозной этики: руки в карманах, независимый взгляд и плевки через каждую минуту. "Усольцев! Ты где этому научился!? А ну перестань, а то домой поедешь", - понравившаяся мне вожатая Зина потрепала меня по голове и добавила: "Не притворяйся, что ты такой неотесанный. Мне про тебя в библиотеке говорили, что ты там лучший читатель". Мне стало стыдно за свое "геройство". Я чувствовал в глубине души, что в этих совхозных повадках на самом деле ничего хорошего нет, но не приучен я был к нормальному этикету и вёл себя, как умел.

Мы учились строиться и маршировать строем. Целый день мы тренировались стоять по стойке "смирно" и расслабляться по команде "вольно!". Все это напоминало солдатскую жизнь и разжигало интерес. Скоро должно состояться открытие лагеря, и все вожатые и начальник лагеря - строгий Иван Васильевич, худой, пожилой уже мужчина с какими-то пестрыми нашивками на груди - были взвинчены и передавали нервозность всем нам. Несмотря на мой малый возраст, оказался я самым высоким в нашем отряде и гордо стоял "на правом фланге", не понимая, что это такое.

Страшно понравилась мне кухня. Такой вкуснятины редко перепадало мне дома. Особенно пшенная каша была замечательной! Наказанием божьим был мертвый час. Это же надо додуматься, укладывать спать в разгар бела дня! Здесь же не детский сад! Я только качал головой, сокрушаясь, какие же дураки эти взрослые! В этом дневном безделии увидел я буржуазные пережитки: только ленивые буржуи и капиталисты могли спать днем. По палатам прошелся строгий Иван Васильевич и приказал спать таким голосом, что вскоре все заснули, и я тоже.

Открытие лагеря напоминало начало учебного года: то же полукаре детворы, строгое начальство без улыбок, такие же непонятные речи о заботе партии. Отличие было в сдаче рапортов. Командиры отрядов выходили, печатая шаг и рапортовали командиру дружины - пионервожатой Галине Петровне - о том, что "отряд на торжественную линейку построен, отсутствующих нет". Потом Галина Петровна, неуклюже повернувшись, сделала три шага в сторону Ивана Васильевича и доложила, что дружина построена. Иван Васильевич стоял, вытянувшись в струнку, выпятив грудь и прижав руки к бокам. Он поворачивался к Галине Петровне и обратно с особой ловкостью, прищелкнув каблуками ботинок. Заиграл горн и Галина Петровна подняла флаг на самый верх, перебирая веревочку, к которой флаг был прикреплен.

Началась новая жизнь, которая меня увлекла. В пионерском лагере не было и признаков совхозного духа: в ходу были нормальные имена - Вася, Петя, а кличек не было и в помине. Первым приятным делом было купание. В Тополе Усолка была немного шире и полноводнее. Наша вожатая Зина спросила, кто умеет плавать? В отряде таких умельцев оказалось меньше половины. Зина разрешила нам купаться на глубине, а остальных начала учить плавать на мелководье. Это был мой триумф! Оказалось, что по-настоящему плавать могу я один. Я мог плавать как угодно: и без рук на спине, и вразмашку, и вообще нырять в глубину и на расстояние. Остальные - только "по-собачьи" и то недалеко. Мне тихо завидовали.

Понравились мне и походы в деревню на пекарню за хлебом. Мы носили свежеиспеченный хлеб в мешках-матрасах, взвалив их на спины. Хлеб испускал сказочный аромат. Мы не могли удержаться и отщипывали маленькие кусочки корочки, вкуснее которой ничего не может быть.

* * *

Через неделю нашего пребывания в лагере был объявлен сбор в хор. Я, помня, свои совхозные страдания, категорически отказался в этом деле участвовать. Хор оказался состоящим почти из одних девчонок. Только пяток пацанов не понимали, что петь - дело девчачье. Постепенно из просторного коридора лагеря стали доноситься чарующие звуки. Хор разучивал "У дороги чибис". Я не выдержал и зашел вовнутрь. Я спрятался за печкой и жадно слушал. После "чибиса" хор стал заучивать новую для меня песню. Ее мелодия лишила меня всех прочих чувств. Я вслушивался в чудную гармонию с волнующими словами "Чайка крыльями машет, за собой нас зовет..." и растворялся в ней. Следующая репетиция была назначена на завтра. Я вышел из-за печки и подошел к руководившей хором Зине:

- А можно я тоже буду петь?
- Ну конечно же, можно, чего же ты отказывался!?
- Да у нас в совхозе дразнятся, когда поешь.
- У вас в совхозе и плюются, и руки в карманах держат, разве такие балбесы могут сами петь!?

Мне здорово полегчало. То, что мне в глубине души не нравилось в совхозных мальчишеских порядках, осудила полюбившаяся мне Зина. Повезло мне с вожатой: и красивая, и добрая, и веселая, и ко мне явно с симпатией относится.

На следующий день я с волнением дожидался репетиции. Перед этим я запасся текстами песен, переписанных красивым Зининым почерком, и почти все уже выучил. И вот все собрались. Вначале "Чибис". Я с энтузиазмом вступил вместе со всеми и перестал слышать сам себя, растворив свой голос в общем хоре. Я забеспокоился, что меня никто не слышит и поддал громкости. "Усольцев, ты что орешь!?" - Зина остановила весь хор. "Да у тебя не горло, а иерихонская труба. Пой, как пел вначале, я тебя отлично слышу". Я стушевался и стал петь потише. Я все время боялся, что меня не слышно и ловил Зинин одобряющий взгляд. Она, к моему счастью, частенько посматривала на меня.

Потом случилось что-то бесподобное. "Усольцев, а ну-ка спой первый куплет сам, один", - предложила мне Зина. Я недоуменно на нее посмотрел. "У тебя настоящий голос, тебе надо быть солистом". Я не знал, кто такой солист, но догадался, что это тот, кто поет, а остальные ему подпевают, как часто бывает в радио. Я испугался и загордился. Эх. была не была! Я запел, и Зине это явно понравилось. Я вспомнил дуэт сестер Петровых и сказал: "А здесь лучше петь вдвоем, красивше будет". Зина захлопала в ладоши: "Молодец! Лена, а ну-ка стань рядом с Усольцевым и спойте вдвоем". Лена - долговязая девочка была, наверное, уже в четвертом классе. Я был заметно меньше ее. Мы запели. У Лены оказался звучный приятный голос, который был явно лучше моего, и пела она здорово. "Так и будем петь дальше", - решила Зина. К концу репетиции мы уже здорово пели обе песни. На слаженное звучание хора стали собираться зрители, дети и взрослые. Все были довольны, а я был на седьмом небе. "Эх, видела бы это все бабушка", - подумалось мне с легкой грустью.

Мы старательно репетировали. Готовили мы большой концерт к закрытию лагеря, которое стремительно приближалось. На несколько дней репетиции были остановлены. Почти все ушли в поход на Маслеево озеро. В лагере остался только наш, самый младший, отряд. Мне стало скучно. Я, правда, нашел себе другое занятие. Я обнаружил, что плохо подтягиваюсь на турнике, и стал тренироваться до болей в руках. Через несколько дней я уже смог подтянуться по высокой наклонной лестнице до самого верха, что было доступно далеко не всем.
Где-то ближе к концу нашего лагерного срока кухня порадовала нас роскошным блюдом - гуляшом с подливкой и толченой картошкой. Это было сказочное объедение. Мясо было в те времена редким продуктом, и попадало оно на стол не часто. Среди нас оказался один мальчик, который попробовал мясо впервые в жизни. Он на него навалился, как голодный волк, съел все добавки и выпросил еще одну сверхплановую. Ночью весь лагерь проснулся от страшных криков. Это корчился в судорогах тот самый бедолага, впервые попробовавший мяса. Крики длились несколько часов, потом его отвезли в машине в Дзержинскую больницу. Через день мы узнали, что член нашего отряда в больнице умер. "Заворот кишок", - так называлось это страшное заболевание. Я на долгие годы приобрел страх перед этим заворотом и старался впредь не обжираться.

Вот и настал последний день в лагере. Мы все были взвешены в первый день и в последний. Я прибавил полтора килограмма веса, и был за это похвален, словно я сделал что-то полезное для рабочих и крестьян. Торжественная линейка была точь-в-точь такой же, как и поначалу. Отличие было в том, что флаг был в этот раз спущен. Потом начался концерт художественной самодеятельности. В этом концерте было интересным только выступление нашего хора. Остальные номера - декламация каких-то скучных стихов и монтаж про революцию меня совсем не увлекли. Хор заканчивал концерт, и я не мог дождаться, когда мы запоем. Но вот и мы выстроились, с Зиной сбоку. Я и Лена - впереди. "Взвейтесь кострами, си-ини-и-е ночи", - начал я. "Мы, пионеры - дети рабочих", - перехватила Лена. "Близится эра светлых годов", - поем мы вдвоем. "Клич пионера - всегда будь готов!" - мощно подхватывает в унисон весь хор. По спине бегут мурашки, и мы с Леной трудимся изо всех сил, стараясь как можно сочнее пропеть каждый звук. Зрители - родители, приехавшие встречать своих детей, с энтузиазмом аплодируют. Некоторые качают головами и утирают слезы умиления.

* * *

Я вернулся в Дзержинск и не узнал собственный двор. Густой травяной ковер закрывал всю землю. В огороде выбухали здоровенные подсолнухи, длинные белые палки подпирали мощные помидорные кусты. Брюква красовалась тюрбанами светло-зеленой ботвы. Морковка выпустила пышные филигранные хвосты. Огурцы расползлись со своей навозной грядки по сторонам, и было их видимо-невидимо. В низине, куда каждый год заходит весеннее половодье, сформировались большие капустные шары. Горох вырос выше меня, и всюду аппетитно висели тугие стручки. Это был неслыханно урожайный год на огородную продукцию. Бабушка была вне себя от восторга: такого она еще не видела. Обычно засушливый наш край получил в это лето идеальную норму дождей. Я сразу представил себе, какая должна быть в совхозе кукуруза - до неба!

* * *

Второй класс начался точно так же, как и первый. Но при всей похожести было в этот раз множество отличий. Во-первых, в школу стало можно ходить и без обязательной полувоенной формы, и уже несколько учеников вызывающе выделялись на линейке обычной одеждой. Во-вторых, куда-то уехала Нина Петровна, и ее место заняла новая учительница - Августа Семеновна. Она казалась намного добрее, и это был большой плюс. Несколько моих одноклассников тоже уехали. Зато появились новички. Один из них мне сразу понравился, и мы к тому же оказались за одной партой. Это был симпатичный мальчик с серьезным выражением лица, с тонкими сжатыми губами и с большими синими глазами навыкат. У него была странная фамилия Ковшовик, а имя было вполне нормальное - Толя. Он не плевался, называл меня Володя и руки в карманы не совал. Оказалось, что он тоже научился читать задолго до школы и уже прочитал массу книг. Тут мы с ним были на равных. И он закончил где-то далеко отсюда первый класс без четверок. Мы сходу договорились делать уроки вместе.

Вначале он пришел к нам, а потом и я навестил его. Жил Толя на молокозаводе - довольно далеко. На молокозаводе работала его мать, а отец работать не мог - он был почти слепой. Отец носил толстенные очки и все равно ничего не видел на расстоянии вытянутой руки. Со мной он познакомился по слуху и показался мне очень ласковым и добродушным. Разглядев его, я сильно удивился: старший Ковшовик сильно походил на нашего соседа Янковского. "Наверное, это тоже жид", - решил я и вновь подумал, что, видимо, все жиды - хорошие люди, поэтому их и не любят всякие плюющиеся матершинники. Мы сделали уроки, и старший Ковшовик стал нам рассказывать про Белоруссию - далекую лесистую страну, которую они оставили давным-давно, но в которую они обязательно вернутся. Мой друг Толя родился уже в Сибири. Я спросил, а зачем они уехали из Белоруссии?

- Нас оттуда эвакуировали, сынок.
- Это когда немцы напали?
- Нет, сынок, на два года раньше.

Я подумал, вот здорово, о людях заранее побеспокоились, еще два года до войны было, а хороших людей уже вывезли в безопасный тыл.

Опять началась уборка. Кукуруза была фантастическая! И картошка была покрупнее в этом году. Правда, погода под конец подкачала. Зарядили дожди. Мы прятались от дождя под деревьями, а когда дождь почти прекращался, выходили на поле. Но все эти уловки не помогали, и мы промокали до нитки. И снова меня уложила ангина.

Оправившись от ангины, я затосковал по своим дзержинским друзьям Левушкиным. С трудом дождавшись субботы, я уговорил маму отпустить меня в Дзержинск пешком. Подумаешь там, семь километров! Мама никак не хотела меня отпускать. Тогда я напомнил ей, как она рассказывала, что ходила из Дзержинска в Денисово, когда была маленькой девочкой, а там двенадцать километров. Ну а я-то, все-таки, мальчишка! И мама сдалась.

Я весело топал по обочине дороги, чтобы не месить грязь на проезжей части и вскоре оказался у бабушки. Левушкины и остальные были на месте, и все обрадовались моему появлению. "Все, буду ходить сюда на каждое воскресенье," - твердо решил я. И решение свое я не нарушил в течение последующих шести лет.

Незадолго до конца первой четверти грянула потрясающая новость. Мы переселяемся в новую школу! Новая школа сияла чистотой и была невероятно просторной. На двух этажах разместились шесть больших классных комнат, какой-то загадочный физический кабинет, спортзал, учительская, кабинет директора и еще несколько классных комнат поменьше. Было в нашей новой школе и центральное отопление. Что это такое, никто не понимал. Под окнами разместились чугунные гармошки-батареи, от которых шло приятное тепло. Громоздких печек в школе не было ни одной. Рядом со школой расположилась котельная, сложенная из кирпича. Над котельной высоко вздымалась круглая металлическая труба, из которой весело клубился дымок. В котельную каждый класс сходил на экскурсию. Там в глубоком подвале царствовали две чугунных печки-котла, которые пожирали толстые поленья, какие ни за что не вошли бы в обычную печку. Истопник терпеливо объяснял нам, как теплая вода поднимается, а холодная опускается, и все это циркулирует, но никто его так и не понял. Перед нами было чудо: дрова жгут здесь, а тепло приходит совсем в другое место - в школу. И главная новость: со следующего года наша школа становится десятилеткой. Сегодняшние выпускники-семиклассники могут продолжить учебу в невероятном восьмом классе. От таких новостей кружилась голова.

* * *

Сюрпризы продолжали сыпаться со всех сторон. Я как-то внезапно обнаружил, что помимо самых правильных украинцев и почти правильных кацапов живут в нашем совхозе люди самых разных национальностей: татары и чуваши, эстонцы и молдаване, белорусы и литовцы. И одной из самых многочисленных национальностей оказались немцы. Лучший совхозный шофер был Карл Карлович Фишер, вечно пьяный сапожник был Шустер. Много позднее я узнал, что "шустер" и есть по-немецки сапожник. Так что, у нашего совхозного сапожника было все, как по заказу: и фамилия его соответствовала профессии, и пил он, "как сапожник". Были у нас трактористы Фриц и Гейнц, а на молокозаводе работал Миттельбах. Главный совхозный строитель был известный мне уже Шмидт. Многие знакомые мне в лицо школьники оказались детьми немцев и, имея немецкие фамилии, носили они русские имена. Я был вновь обеспокоен, как же так, как могут немцы преспокойно ходить по нашей земле? Но они ходили, как ни в чем не бывало, и постепенно я с этим свыкся.

Конец третьей четверти преподнес самый большой сюрприз. Сталин оказался нехорошим! Появился новый, быстро набивший оскомину, как и "забота партии о подрастающем поколении", штамп - "культ личности". Голова шла кругом. Как же так!? Из-за чего же так рыдала бабушка, когда умер самый великий вождь, оказавшийся на деле нехорошим злодеем с культом личности!? Портреты Сталина исчезли отовсюду и оставались только в учебниках, напечатанных еще в прошлом году. Многие мальчишки ворчали и не верили в культ личности, храня верность товарищу Сталину. Сменивший Сталина на портретах Хрущев никакого авторитета не имел. И в самом деле, усатый вождь Иосиф Виссарионович всегда вызывал почтение своим строгим неземным видом, а Никита Сергеевич был такой простецкий и еще к тому же напоминал своим круглым лицом с невыразительным носом упитанного поросенка. Какой из него вождь!? Взрослые тоже были в смятении и явно не одобряли разоблачение злодейского культа. Но мнения взрослых разделились. Сапожник Шустер был страшно обрадован и пил подряд недели две, особенно буйно веселясь. Сосед Янковский тоже выглядел сильно повеселевшим. Отец Толи Ковшовика также не мог скрыть радости. И мама, хоть и была встревожена, явно испытывала подъем настроения. Сильно переживал и огорчался такому развитию событий только наш директор Иван Федосеевич. Но быстро все стало обыденным, и возбуждение спало.

* * *

Второй класс я закончил вторым по успеваемости. Меня обошел мой дружок Ковшовик. Он оказался намного усерднее меня и упорно сидел над домашними заданиями, игнорируя игры. Он не играл даже в лапту. А я мог считаться в лапте уже профессионалом. Я так метко кидал тяжелые мячи, вырезанные из литой пористой резины, что моя медленность в беге перестала что-либо значить. Да и бегал я все быстрее и быстрее. В конце года у нас прошли соревнования по бегу. Надо было пробежать сто метров. К моему восторгу, я не был последним в классе. Нашелся еще один слабак, кто бегал хуже меня. А самым быстрым оказался Ковшовик. Он так здорово бежал, что оказался лучшим не только в нашем классе, а и среди всех четвероклассников не нашлось ему равных. Даже быстроногий Штык пробежал хуже. Ковшовик бегал наверняка лучше Левушкиных. Мне легко было гордиться моим другом, так как я сам давно смирился с ролью тихохода и не мог испытывать ревность к успехам других.

Едва начались какникулы, как я переселился к бабушке. Все там было бы замечательным, если бы не нужда присматривать за маленьким братиком Сережей. Но и тут я научился совмещать приятное с полезным: я сижу читаю, а Сережа играется с вращающейся педалью моего велосипеда. Он шлепает по ней рукой, педаль быстро крутится, и Сережа довольный улыбается. Иногда я беру Сережу с собой на зады и на речку. Я замечаю, что Сережа совсем на меня не похож. Он какой-то невероятно послушный: посадишь его на песок, он и сидит на месте, в воду не лезет, а сгребает песок в кучку. Я про себя думаю, не дай Бог, чтобы был Сережа непоседлив, как я.

На завалинке у Левушкиных по вечерам происходят главные события: вначале мы играем, потом беседуем под покровом ночи. Летучие мыши пролетают низко над нашими головами, и девчонки попискивают от страха. По субботам на танцплощадке возле РДК играет духовой оркестр. Мы сидим на завалинке и слушаем чудные вальсы, польки и танго. Жизнь становится все прекраснее!

Появились, правда и новые проблемы. Исчезла мука из продажи. Тетя Лида разъясняет несознательной бабушке, что надо покупать не муку, а готовый хлеб в магазине. Бабушка никак не может согласиться, что магазинный хлеб может быть лучше ее самодельного хлеба. Я решительно ее поддерживаю; магазинный хлеб, конечно же хорош, но бабушкин хлеб несравненно лучше. Особенно, когда он, только что из печи, остывает на скамейке, лежа на вышитом полотенце. Горбушка такого хлеба, да стакан молока, ну что может быть лучше!? Тетя Лида охотно верит всяким газетным утверждениям, и вот результат: она даже уверовала явной глупости, что хлеб из магазина лучше. И для меня печатное слово - закон, но история с хлебом мне совершенно ясна: маху дают тут газеты.

Тетя Лида работает учительницей, как и мама. Только преподает она географию. Она выписывает журнал "Вокруг света", и я внезапно открыл в нем массу интересного. Я уже начинаю понимать, о чем там написано, и я потерял интерес ко всему на свете, кроме аэродрома, конечно: с утра до вечера я только и читаю этот журнал. Громадный мир внезапно открылся передо мной, и я не могу насытиться все новыми и новыми знаниями.

Cреди участников посиделок на завалинке у Левушкиных был один тихий мальчик Сеня. Он жил против чайной на Денисовской улице. Как-то он позвал меня к себе в гости, и там я встретился с его дедом - сгорбленным бородатым старичком, опирающимся на палку. Когда Сеня меня представил, назвав по фамилии, дед пристально на меня посмотрел и ласково спросил: "Уж не Михаила Ивановича ли ты внук?". Я знал, что моего давно умершего дедушку звали Михаил Иванович, и кивнул: "Ага". "Эх, какой хороший был человек, твой дедушка. Загубили ироды паршивые". Увидев недоумение на моем лице, Сенин дед продолжил: "Э-э, да ты не знаешь ничего. Ну подрастешь еще, узнаешь все". Что-то кольнуло у меня в душе, но я быстро забыл этот разговор.

* * *

Только я вошел во вкус освоения необъятного мира, как пришло время ехать снова в пионерский лагерь. Я уже ветеран, и по дороге в Топол я с чувством превосходства рассказываю своим попутчикам-новичкам, что такое этот лагерь. Мои слушатели оценивают с удовлетворением: то, что там речка хорошая, турники и футбольное поле - это хорошо. Но то, что там хором поют - это большой минус. Я благоразумно не стал хвастаться, что я там был солистом.

Пионерский лагерь в Тополе не изменился, только сильно поменялся персонал: другие вожатые, другой начальник. И я опять - самый младший. Все остальные хоть на несколько дней, но старше меня. Прошлогодних знакомых я почти не нашел, не было и Лены, с которой я так хорошо пел в прошлом году. И в этом году есть запись в хор, но нет моей любимой Зины, и мне не захотелось петь в этом хоре. Я, как и все мальчишки, категорически от этого отказался. В этом году в хоре - только девчонки. Я нашел себе другую отраду: я научился играть в шахматы. Я с переменным успехом играл, находя удовольствие не в спортивном результате, а в самом процессе игры. Шахматные фигурки сильно возбуждали фантазию, которая уносила меня далеко от того, что происходило на шахматной доске.

В этом году наш младший отряд получил право идти в традиционный поход на Маслеево озеро. О предстоящем походе идут оживленные разговоры. Я волнуюсь, какое оно, это озеро? Большое или маленькое? Можно ли его переплыть? Побывавшие на озере в прошлом году авторитетно рассказывают, что озеро - большое, как море. От одного берега другого почти не видно, а волны там такие, что шум их слышно за несколько километров. Я верю и не верю, и волнение от встречи с чем-то новым нарастает с каждым днем.

* * *

Вот и настал этот долгожданный день. Мы выстроены по отрядам и под хриплые сигналы горнов и неуверенный бой барабанов выдвигаемся из лагерного двора. У каждого из нас за плечами - туго скатанное одеяло, перевязанное простой тесемкой. Сзади колонны - повозка, которую тянет небольшая лошадка. В повозке сложен всяческий полезный инвентарь: топоры, лопаты, молочные фляги с водой, большие кастрюли и мешки с хлебом, крупами, консервами, солью и сахаром. Колонна растягивается в длинную змею, и мы выходим на узкую ухабистую дорогу, проходящую по дремучему лесу. Подобный лес я видел возле совзхоза: там мы с мамой собирали бруснику. Огромные сосны подпирают небо, внизу попадаются невиданные мной ранее кусты. Наша вожатая поясняет, что это ольха. У ольхи красивые листья, нижняя часть которых липнет, как будто смазана клеем. Земля покрыта ягодниками черники и брусники. У брусники только-только появились белые ягодки, им еще долго расти и дозревать, а черника уже почти созрела. Такой лес внушает уважение. Где-то я встречал выражение "корабельные сосны". Смотря на стройные гиганты вокруг, я подумал, вот они, корабельные сосны - прямые, как свечки, и очень высокие.

Дорога петляет, через нее тянутся извилистые толстые корни деревьев. Телега подпрыгивает на них и скрипит. Впереди, где идут старшие отряды, начинается песня. Ее постепенно подхватывают все новые и новые голоса. Через минуту я с изумлением вижу, что подпевают и некоторые мальчишки. Убедившись, что я не буду одинок, включаюсь и я. Только я не хочу выделяться и пою вполголоса, скорее в уме, чем наяву. Здорово, все-таки, в походе!

Мы идем уже около часа. "Привал!" - командует начальник лагеря. Все с облегчением садятся на траву. Июль, а в этом лесу нет кузнечиков. Не слышно никакого трезвона, такого звонкого в наших, преимущественно березовых, лесах вокруг совхоза. Все пьют, выстроившись в очередь у повозки. "Далеко не расходиться! Девочки направо, мальчики налево!" - звучит запоздалая команда, которую охотно бросилось исполнять половина походников.

У обочины дороги оказалось старое кострище. Один опытный походник намазал поднятой из кострища головешкой голое предплечье и прилепил на почерневшую кожу ольховый лист. Потом осторожно лист отлепил и стряхнул сажу с руки. Там где был лист остался его красивый отпечаток с мельчайшими деталями. Такая "татуировка" всем понравилась, и вскоре почти все мальчишки украсились ольховыми листочками.

Но вот привал окончен, и длинная колонна молча трогается в дальнейший путь. Проходит больше получаса, как впереди стало прослушиваться загадочное размеренное дыхание, едва слышное. Мы идем, и дыхание постепенно становится все заметнее. Вот уже оно стало совершенно отчетливым. Какой-то гигантский зверь дышит впереди словно во сне - такое ровное у него дыхание. "Прибой!" - догадался я, и сердце мое в волнении забилось. Если прибой такой громкий, то какое же огромное должно быть озеро!? Колонна заметно ускорила шаг. Дыхание становится все громче и громче. Оно доносится со всех сторон, весь лес проникнут этим шумом. Внезапно лес впереди стал просматриваться насквозь. Так бывает, когда из леса выходишь на край широкого поля. Это озеро впереди, промелькнуло в голове. В голове колонны возникает шум. Все кричат и бегут вперед. Мы бросаемся вдогонку и, поднявшись на небольшой бугорок, я замечаю проблески воды между деревьями. Еще чуть-чуть, и озеро Маслеево открывается во весь свой огромный простор. Противоположный берег еле виден. Сосны там кажутся крохотными. Нам в лицо веет приятный ветерок, по поверхности воды катятся огромные волны. Они накатываются на камыши, растущие левее от нас, и это камыши издают этот громкий шелест, раскачиваясь в такт прибою. "Ух ты!" - почти все произносят эти слова, захваченные восторгом.
Мы останавливаемся на небольшой поляне, поросшей обычной дворовой травой, какая растет только там, где живут люди. И здесь действительно есть люди: две рубленных избушки стоят на краю поляны. Перед поляной берег чистый, песчаное дно уходит далеко вглубь озера. Около десятка просмоленных лодок покачиваются на воде, касаясь друг друга бортами. Огромная сеть сушится, растянутая на кольях. Я видел много сетей в Дзержинске. Некоторые жители там жили только рыболовством, но их сети были просто игрушечными против этой сети. Как знаток оценил я и размеры ячеек. Через такие ячейки вся дзержинская рыба запросто удерет, только огромные рыбины могут задержаться в таких ячейках. Куда я попал!? Это просто сон какой-то!

Под огромным впечатлением ношу я сучья для шалаша, не видя и не слыша ничего. Старшие отряды строят шалашы для себя и для нас, наше дело - помогать. Но вот шалаши готовы, и они тоже вызывают восхищение: все сделано, как в книге. С десяток больших шалашей стали строго в две линейки. Походная жизнь началась!

Неподалеку от воды следы от большого кострища. На этом месте мы раскладываем наш первый костер, который подожжем вечером. Мы подносим сухие сучья из леса. Возле рыбачьих домов горит другой костер. На нем варится каша в большом котле, подвешенном над огнем. Перед обедом можно окупнуться. "Далеко в воду не заходить!" - командует начальник лагеря. Все барахтаются на мелководье, а я ищу место, где можно поплыть, не касаясь дна ногами. Волны шлепают по телу, и плыть при таком волнении оказывается непросто. Вода то и дело бьет по лицу, забиваясь в ноздри. Постепенно я приноравливаюсь и отвожу душу.

Обед. Возле рыбачьих домов есть небольшой стол, за которым уселись вожатые. Мы с удовольствием едим, сидя на траве или на песке. В походе все должно быть по-походному!
Вскоре появились три рыбака, хозяева этих домиков. Это были бородатые пожилые мужики, одетые в фуфайки, несмотря на лето. Они приехали на телеге, в которую была запряжена гнедая лошадка. Наша лагерная лошадь и лошадь рыбаков поприветствовали друг друга коротким ржанием и занялись своим лошадиным делом: щипанием травы, стоя рядом друг с другом. Мертвый час, к которому уже все привыкли, уложил всю гомонящую пионерию в шалашах на подстилках из еловых веток.

Пока мы спали, рыбаки успели поставить сеть и возвращались с середины озера, поскрипывая уключинами. К вечеру волнение улеглось, и вскоре озеро стало гладким, как зеркало. Еще было светло, как началось очередное чудо. Из воды стали выпрыгивать рыбы. Вначале редко, с большими интервалами, потом все чаще, и в конце концов озеро словно закипело. То тут, то там слышался всплеск, и на воде появлялись круги. "Вот где рыбы-то! Да крупной такой!" - заметил я с восторгом. В Дзержинске рыба тоже играла по вечерам, но такой вакханалии там представить себе было невозможно. Но вот по воде что-то шлепнуло как удар веслом плашмя. Ого! Это точно щука. Такие удары повторились несколько раз. С наступлением сумерек рыбьи игры прекратились.

Наш костер запылал, собрав всех вокруг. К нам присоединились рыбаки и по просьбе начальника лагеря стали рассказывать про свои трудовые успехи. Этот рассказ давался им с огромным трудом. Из него я понял, что рыбаки - это рыболовецкая бригада колхоза, которая всегда выполняет планы, и в этом году уже отгружает рыбу в счет второго плана. "Рыбы здесь, слава Богу - прорва, а людей нет. До ближайшего жилья - десять километров. Вот рыба и живет себе в удовольствие", - говорил старший. Одолев с трудом официальную часть про трудовые подвиги, рыбак спросил неожиданно: "А кто из вас видел пудовую щуку?". Все пожали плечами, а я вспомнил про гостей из Улюколя и быстро крикнул:

- Я! Я видел, к нам таких щук с Улюколя привозили!
- О, на Улюколе тоже есть такие щуки, правильно. А вот у нас есть щуки намного больше. Их и поймать нельзя, ни одна сеть их не удержит. Одно разорение с ними. Если залезет в сеть, так порвет ее, как паутину.

У меня пробежал мороз по коже. Такая щука и сожрать ведь может.
Рыбак пообещал угостить нас завтра уловом: "Вот попробуете, что такое линь - самая вкусная рыба". Я никогда не слышал, что такие рыбы существуют. "А окуни здесь есть?" - спросил я с видом знатока. "Конечно, же есть. Всякие, маленькие и большие - по килограмму". Вот это да! От таких рассказов текли слюнки во рту...

В шалашах нас атаковали комары. Такого количества комаров я в жизни не видел. Заснуть было невозможно. Весь лагерь ворочался, кто-то ругался, кто-то всхлипывал. Уже под утро я забылся тяжелым сном, зарывшись в одеяло с головой.

* * *

Утренний ветер сменил направление и возле нашего берега вода была спокойной. Рыбаки уже вернулись с уловом, и после завтрака можно покататься на лодках. Все лодки были большие, а две были даже не лодки, а целые баркасы. Почти весь лагерь разместился на лодках, а я замешкался, и мне не досталось места. Тут я заметил одну маленькую лодку. Она была дырявой: в носу зияла дырка: кто-то по ошибке прострелил нос лодки дробью. И тут меня осенило, если сесть на самый зад, то нос задерется, и дырка уже не будет опасна. Я попросил у рыбака весло и объяснил ему свою идею, как можно поплавать на этой лодке, несмотря на дырку.

- А ты умеешь плавать на лодке?
- Ага, у наших соседей Хромовых есть лодка, и я часто на ней плаваю.
- Ну смотри, не утони только.
- Да что Вы, я знаете как плаваю, я уже в четыре года научился плавать!

Я получил весло и вскорости поплыл, задыхаясь от счастья. Свобода! Я один, кругом фантастическая красота, и я могу плыть, куда хочу. Рыбаку я немного соврал. Я часто плавал на лодке с соседом Гошкой Хромовым, который баловал меня такими лодочными прогулками по заливу за мельницей. Иногда он позволял мне погрести, но двухлопастное весло было для меня тяжелым. Здесь же у меня было короткое однолопастное весло, и я поначалу никак не мог приноровиться грести так, чтобы лодка шла прямо. Меня заворачивало все время влево, и мне приходилось выправлять сильными гребками назад. Постепенно я нашел правильные движения, чтобы удерживать направление. Я самозабвенно плавал и был несказанно счастлив.

Вода в озере была чистейшей. Под солнечными лучами легко просматривалось во всех деталях поросшее густой растительностью дно. Под водой скрывался целый мир. Некоторые водоросли словно деревья возвышались над дном, вырастая до середины глубины. Засмотревшись в воду, я заметил стаю окуней. Они неподвижно стояли между водорослями и были едва различимы на их фоне. Внезапно стая, как по команде, сорвалась с места и исчезла. Я начал исследовать дно, стараясь увидеть огромную щуку. Иногда в воде мелькали серебряным или золотистым пузом большие рыбы, похожие на карасей или на сорожку, но щуки не попадались.
Дело близилось к обеду, и я повернул к берегу. Дно стало подниматься. Я вспомнил, что в Дзержинске щуки любят греться на мелководье, и стал вновь внимательно вглядываться в дно. По пути мне попалось мелководье, густо заросшее водорослями. Внезапно передо мной раздался громкий всплеск и мощный бурун закрутился на поверхности воды. От буруна вперед побежал след, как от торпеды. Вот она, пудовая щука! Я спугнул ее во время сна. Оставленный ею бурун был не меньше, чем от моего весла.

На обед была уха и рыба. Уха с дымком была просто чудесной. И линь оказался в самом деле вкусной рыбой. После обеда весь лагерь спал, наверстывая упущенное ночью из-за комаров.
Четыре дня в походе пролетели как миг. Я монополизировал дырявую лодку, и никто не мешал мне восхищаться фантастическим подводным миром. Мне повезло несколько раз различить в зарослях водорослей поленья щук и увидеть огромных окуней. Уходить назад в лагерь очень не хотелось.

В лагере была скука, и я не мог дождаться окончания сезона. Но и скуке приходит конец. Я вернулся в Дзержинск подросшим и потяжелевшим еще на полтора килограмма. Завалинка у Левушкиных встретила меня с восторгом, и я стал главным героем-рассказчиком невероятных историй про огромных щук, которые запросто могли бы опрокинуть лодку.

-Окончание-